Маяки Сахалина
Максим Привезенцев
МАЯКИ САХАЛИНА
Роман Максима Привезенцева
Есть книги о путешествиях.
А есть книги, где дорога становится мышлением.
После экспедиций через континенты Максим Привезенцев отправляется на Сахалин – пройти остров вдоль маяков, от первого света до последнего.
Штормы, туман, дорога и люди, в глазах которых не гаснет свет.
Через век по тем же берегам идёт другой человек – ссыльный этнограф Бронислав Пилсудский, записывающий язык айнов и пытающийся сохранить исчезающую культуру.
Две дороги, разделённые временем, сходятся в одном свете:
в памяти, которая не ведёт, а хранит.
Это не тревел и не хроника.
Это роман о свете и человеке —
о тех, кто не покоряет пространство, а слушает его.
О дороге, которая не заканчивается – а становится пониманием.
«Маяк не помнит, как его называли.
Но всё ещё светит – туда, где кто-то ищет берег.»
Философский роман-путешествие от автора мотоэкспедиций по странам мира —
о свете, памяти и человеческой стойкости.
О том, что продолжается, когда дорога кончается.
Максим Привезенцев
Маяки Сахалина
МАЯКИ САХАЛИНА
МАКСИМ ПРИВЕЗЕНЦЕВ
ПРОЛОГ
август 2023 г.
Полумрак кабинета окутывал плечи, как старый плед – тёплый, чуть тяжёлый. В этой тишине книги читались иначе: буквы втягивали воздух и с каждым вдохом уходили в глубину памяти.
Сигара догорала. Дым поднимался и растворялся – как мысль, не успевшая осесть. Я был дома. По-настоящему.
И вдруг – вспышка.
Экран сверкнул, как молния. Рассёк покой и исчез.
Незнакомый номер.
Сегодня это не просто сигнал. Вторжение. Особенно ночью.
По возвращении домой я перевожу телефон в режим «не беспокоить». Это мой щит от шума, суеты, случайных прикосновений мира. Но даже без звука экран всё равно вспыхивает – маяком в темноте. Экран погас, и я вернулся к чтению. Но книга уже не принимала.
Сделал пару вдохов, попытался удержаться – и почти смог. Почти.
Экран снова вспыхнул. Сообщение. Тишина треснула и рассыпалась.
Я открыл мессенджер:
«Максим, добрый вечер! Юрий, газета Сахалинский моряк. Простите – забыл о разнице во времени. Готовим репортаж к 70-летию. Нужен ваш комментарий о маяке Анива – символе Сахалина. Вы ведь родом отсюда. Интересны впечатления – детские и спустя годы. Если готовы обсудить, напишите, когда удобно. Или позвоните – я на связи».
Я выдохнул. Раздражение подступило, но не прорвалось.
Маяк Анива.
Призрак из прошлого.
Всегда рядом – будто дышит в затылок, не даёт забыть, откуда ты.
Сахалинский ответ Эйфелевой башне.
Почему все за него цепляются?
Что я ещё могу сказать?
Первым порывом было промолчать. Оставить без ответа. Но, поколебавшись, я набрал номер.
Голос отозвался словно из другой комнаты.
– Здравствуйте, Юрий. Это Максим Привезенцев. Готов обсудить маяк Анива.
– Максим! – обрадовался он. – Вот это да! Я вас раньше завтра не ждал!
– Звёзды сошлись, – коротко ответил я. – Давайте к делу?
Юрий не стал тянуть. В трубке зашуршала бумага.
На секунду я увидел далёкий кабинет: пыль, чашка с остывшим чаем, абажур. И мелькнула надежда: вдруг он удивит? Скажет не так. Спросит не то. Вынесет заголовок: «Анива: ртуть, радиация и забвение. Живая легенда или каменный хлам?» – про маяк, в чьи стены одна эпоха впитала ртуть японских аккумуляторов, другая – радиацию советской батареи, а третья оставила лишь пустоту.
Но он задал те же вопросы, что задают всегда. Я отвечал так же. Мысли бродили вдоль сахалинских берегов, ища трещину привычного.
– Спасибо большое, Максим, – подвёл он итог. – Достаточно содержательно. Доброй ночи.
Я попрощался. Откинулся в кресле.
«Достаточно» – слово, которое тушит свет в любом прилагательном.
Хотя чего я ждал?
Для них маяк Анива – картинка. Символ. Инфоповод. И про архитектуру, и про гордость, и для буклетов сгодится.
А для меня?
Мне нужно было другое.
Не в том дело, что Анива – плохой маяк. Он стоит, как и прежде: молчаливый страж на краю света, хранитель памяти. Но почему каждый раз вытаскивают именно его, словно у Сахалина не осталось лиц, кроме этого, истёртого повторами?
Покой развеялся. Я придвинулся к столу, открыл ноутбук, щёлкнул браузер – и стал искать то, чему пока не знал названия. Строки вспыхивали и исчезали. В какой-то момент я набрал: «маяки Сахалина».
И на экране, один за другим, как огни вдоль зимнего берега, выстроились силуэты – живые и забытые.
Вот оно, понял я.
Анива – лишь один из тридцати маяков острова. Остальные растворились в его тени. О них не пишут, их не снимают, не печатают на значках. Чтобы найти их, приходится часами вылавливать обрывки в интернете, перебирать архивы, искать редкие книги.
Одна из них – очерк Игоря Самарина «Маяки Сахалина и Курильских островов». Изданный мизерным тиражом, он давно стал редкостью. Для большинства этой книги будто никогда не существовало. Как и самих маяков.
Почему бы «Сахалинскому моряку» не рассказать обо всех – о тех, что ещё светят, и о тех, что давно погасли, но были? Да, это дольше. Тише. Без гарантий. Но разве не в этом смысл – идти туда, где ещё не топтали?
Я нырнул глубже, и сразу всплыло второе, ещё более липкое клише: каторга. Я и сам когда-то называл Сахалин «островом каторги». Тогда это звучало веско. По-журналистски. Теперь бы не сказал. Каторга – обрывок. Настоящий Сахалин не попадал на полосы. Он – в шаманских историях, где слово ещё не стало речью. В заброшенных деревнях, где имя – лишь шорох. В мифах, которые на Большой земле уже не помнят. А остров – хранит.
Поисковый запрос вывел на скромный сайт этнографов с Хоккайдо. Там – сканы старых японских карт. Бумага выцвела, края пожёваны временем. Шрифт будто процарапан иглой. Все маяки подписаны по-английски. А поверх – чья-то чернильная рука: советские названия – косые, дрожащие.
Цифра 12.
Пометка: Айро Мисаки – мыс на узком месте.
Рядом – Tonin.
Под ним по-русски, от руки: Тонин.
Дальше – белый берег. Ни посёлков. Ни дорог. Только излом гор и тень моря.
И чуть выше, у залива Airo-van, почти невидимое слово: Ai.
Я всмотрелся. Не по-японски. Не по-русски. Даже не по-картографически. Слово стояло, как забытый знак. Вопрос? Имя? Навёл курсор – пусто.
Открыл поисковик. Напечатал: Ай. Сахалин.
Первая строка – будто из другого века. Плохо отсканированная, почти шепчет:
«Ай – айнское селение. У залива Терпения. В 1890-х здесь жил ссыльный этнограф Б. О. Пилсудский».
Я прочитал вслух. Медленно. Буква за буквой. Имя скользнуло по сознанию, как холодная ладонь по лбу.
Пилсудский.
Не маршал. Не герой. Просто кто-то среди айнов. На краю. Вдали от всего. И – ближе, чем кажется.
Палец завис над клавишей. Но я не кликнул. Будто за тонкой плёнкой справки кто-то смотрел в ответ. Молча. Из тумана другого века.
Я закрыл окно. Комната погрузилась в темноту. На экране остался одинокий мигающий курсор – крошечный маяк на краю памяти.
