Восточно-западная улица. Происхождение терминов ГЕНОЦИД и ПРЕСТУПЛЕНИЕ ПРОТИВ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА
Филипп Сэндс
Филипп Сэндс – известный британский публицист, юрист-международник, профессор права, принимавший участие во многих судебных процессах по военным преступлениям. Сэндс – президент британского ПЕН-клуба, популярный комментатор программ BBC и CNN, автор 16 книг и лауреат многих премий, пять из которых он получил именно за книгу «Восточно-западная улица».
Исследование собственных корней ведет автора от Львова-Лемберга в Нюрнберг, от Нюрнбергского процесса – в наши дни, ибо сами понятия человечности и бесчеловечности навеки окрашены Холокостом и приговором, прозвучавшим на Нюрнбергском процессе. И оттого что большая история так тесно переплетается с историей семьи, человеческое в ней – утверждается.
Филипп Сэндс
Восточно-западная улица. Происхождение терминов ГЕНОЦИД и ПРЕСТУПЛЕНИЕ ПРОТИВ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА
© Philippe Sands 2016
© ИД «Книжники», 2020
© Л. Сумм, перевод, 2020
© Е. Кравцова, оформление, 2020
* * *
Малке и Розе, Рите и Леону, Анни, Рут
Городок лежит в чистом поле, не очерченный ни холмами, ни лесом, ни речкой. Он незаметно перетекает в равнину. Он начинается и кончается маленькими лачужками. Затем их сменяют дома. Намечаются улицы. Одна ведет с юга на север, другая – с востока на запад.
Йозеф Рот. Дороги еврейских скитаний. 1927[1 - Пер. А. Шибаровой (М.: Текст; Книжники, 2011). – Здесь и далее знаком * отмечены примеч. ред., если не оговорено иное. Цифрами отмечены авторские примечания, помещенные в конце книги.]
Не мертвые преследуют нас, но прорехи, оставленные в душе чужими секретами.
Николя Абрахам. Заметки о призраке. 1975
К читателю
Центральное место в этом повествовании принадлежит городу: в XIX веке этот город звался Лемберг и входил в состав восточных областей Австро-Венгерской империи. Вскоре после Первой мировой войны он отошел Польше, которая только что обрела независимость, и его имя звучало как Львув (Lwоw) вплоть до начала Второй мировой войны, когда город был занят советскими войсками и его название стало писаться кириллицей – Львов. В июле 1941 года Германия внезапно захватила Львов и превратила его в столицу дистрикта Галиция в генерал-губернаторстве, вновь сделав при этом Лембергом. После того как летом 1944 года Красная армия одержала здесь победу над нацистами, город был включен в Украинскую ССР и на украинском языке назывался Львiв, как и ныне.
Лемберг, Львiв, Львов и Lwоw – одно и то же место. Название менялось, как менялся состав жителей и их национальность, но место всё то же, всё те же здания. Всё те же – хотя город по меньшей мере восемь раз переходил из рук в руки с 1914 по 1945 год. Отсюда проблема – как называть его на страницах этой книги, где события происходят в разные десятилетия? В итоге я стараюсь называть город так, как называли его в тот или иной момент его хозяева. Соседний городок тоже ранее именовался по-польски Жулкев, ныне зовется Жолква (Жовква по-украински), а в промежутке с 1951 по 1991 год назывался Нестеров в честь русского летчика Первой мировой войны, который первым исполнил мертвую петлю.
Сначала я подумывал, не имеет ли смысл называть город Лембергом на всем протяжении книги, поскольку это название вызывает исторические воспоминания, и к тому же детство моего деда прошло именно в Лемберге. Но этот выбор мог быть неверно понят и даже показаться оскорбительным, что уж вовсе некстати сейчас, когда Украина вынуждена сражаться за свою территорию с Россией. Те же проблемы возникают и с польским названием Lwоw, продержавшимся два десятилетия. Этот город никогда не попадал под власть итальянцев, а то бы пригодилось его латинское прозвание – Leopolis, Город Льва.
Главные действующие лица
Герш Лаутерпахт, специалист по международному праву, родился в августе 1897 года в маленьком городе Жолкве в нескольких километрах от Лемберга, куда семья переехала в 1911 году. Сын Арона и Деборы (урожденной Туркенкопф), средний из трех детей: старший брат Давид и младшая сестра Сабина. В 1923 году женился в Вене на Рахили Штейнберг. Их единственный сын Элиху родился в Лондоне, в Криклвуде.
Ганс Франк, юрист, чиновник, родился в Карлсруэ в мае 1900 года, средний из трех братьев. В 1925 году женился на Бригитте (урожденной Хербст), у них было две дочери и трое сыновей, самый младший – Никлас. В августе 1942 года он провел два дня в Лемберге и произнес там несколько речей.
Рафаэль (Рафал) Лемкин, юрист, прокурор, родился в Озериско неподалеку от Белостока в июне 1900 года. Сын Йосефа и Беллы, у него было два брата – старший Элиас и младший Самуил. В 1921 году приехал учиться во Львов. Не был женат и не имел детей.
Леон Бухгольц, мой дед, родился в Лемберге в мае 1904 года. Сын Пинхаса, владельца постоялого двора, и Малки (урожденной Флашнер), младший из четырех детей. У него был старший брат Эмиль и сестры Густа и Лаура. Женился на Регине (Рите) Ландес в Вене в 1937 году, и год спустя там же родилась моя мать Рут.
Пролог. Приглашение
Вторник, 1 октября 1946 года, Нюрнберг, Дворец правосудия
В три часа дня с минутами деревянная дверь позади скамьи подсудимых скользнула в сторону, и Ганс Франк вошел в зал заседаний № 600. Серый костюм подсудимого словно оттеняли белые каски двух сопровождавших его суровых конвоиров. Затяжной суд сказался на этом человеке, который был личным юристом Адольфа Гитлера, а затем – его представителем в оккупированной Польше: там насмотрелись на его розовые щечки, остренький носик и зализанные к макушке волосы. Теперь Франк уже не был изящным щеголем-министром, которому воспевал славу его друг Рихард Штраус. Нет, он пребывал в смятении и растерянности – до такой степени, что, войдя в зал, развернулся не в ту сторону, спиной к судьям.
В битком набитом зале в тот день присутствовал профессор международного права из Кембриджского университета. Лысый очкастый Герш Лаутерпахт нахохлился с краю длинного деревянного стола, точно сова. Его окружали коллеги из британской группы обвинителей. Сидевший в нескольких метрах от Франка Лаутерпахт был тот самый человек, кто предложил использовать в Нюрнбергском приговоре термин «преступления против человечества». Три слова – для обозначения убийства четырех миллионов евреев и поляков на территории Польши. Лаутерпахт будет впоследствии причислен к лучшим умам международной юриспруденции ХХ века и признан отцом международного движения за права человека, однако его интерес к Франку выходил за рамки строго профессионального. Пять лет Франк в должности губернатора правил территорией, куда входил и город Лемберг, а там у Лаутерпахта оставались родные, в том числе мать и отец, брат и сестра, их дети. Год назад, когда суд начался, их судьба в царстве Ганса Франка оставалась неведомой.
Еще один человек, остро интересовавшийся процессом, не смог присутствовать в тот день. Рафаэль Лемкин слушал заседание по радио, на койке американского госпиталя в Париже. Варшавский прокурор, затем адвокат, он бежал из Польши в 1939 году, когда началась война, в итоге добрался до Америки и был включен в команду американских прокуроров, работавших совместно с британскими. С собой Лемкин возил чемоданы, битком набитые документами; среди них было и множество подписанных Франком указов. Изучая эти материалы, Лемкин выявил определенную модель поведения и дал ей название, квалификацию того преступления, которое можно было вменить Франку. Лемкин назвал это преступление геноцидом.
В отличие от Лаутерпахта, сосредоточенного на преступлениях против человечества, то есть на защите прав личности, Лемкин более был озабочен защитой групп. Он изо всех сил добивался, чтобы обвинение в геноциде прозвучало на суде над Франком, но в этот последний день разболелся так, что не смог присутствовать на заседании. У Лемкина, прожившего несколько лет во Львове, тоже имелись личные счеты к Франку: его родители и брат стали жертвами преступлений, совершавшихся на подвластной Франку территории.
– Подсудимый Ганс Франк! – провозгласил председатель трибунала.
Сейчас Франк узнает, будет ли он еще жив к Рождеству и сможет ли выполнить обещание, которое недавно дал семилетнему сыну: все, мол, обойдется, к празднику отец возвратится домой.
Вторник, 16 октября 2014 года, Нюрнберг, Дворец правосудия
Спустя шестьдесят восемь лет я посетил зал заседаний № 600. Моим спутником был сын Ганса Франка Никлас, тот самый маленький мальчик, которому отец дал такое обещание.
Мы начали визит с пустого заброшенного крыла тюрьмы позади Дворца правосудия – тюрьма больше не используется, и уцелело только это крыло из четырех. Мы посидели вместе в небольшой камере, похожей на ту, где отец Никласа провел почти год. Последний раз в этой части здания Никлас побывал в сентябре 1946 года.
– Это единственное место в мире, где я чувствую себя чуть ближе к отцу, – сказал он. – Когда сижу здесь и представляю, каково было ему почти год провести здесь: туалет на виду, маленький стол, узкая койка и больше ничего.
Камера беспощадна, и столь же беспощаден Никлас к поступкам своего отца.
– Мой отец был юристом, он понимал, что творит.
Судебный зал № 600, все еще действующий, не слишком переменился со времен трибунала. В 1946 году, чтобы попасть в него из камеры, каждому подсудимому (всего двадцать один человек) приходилось садиться в небольшой лифт, который доставлял его прямиком в зал. Нам обоим, мне и Никласу, хотелось осмотреть это устройство. Оно сохранилось позади скамьи подсудимых, в него можно попасть через ту же деревянную дверь, она по-прежнему бесшумно скользила в сторону. «Открывается – закрывается – открывается – закрывается», – писал Р. У. Купер из лондонской «Таймс»[1 - R. W. Cooper. The Nuremberg Trial. Penguin, 1946. P. 272.]. Прежде он был спортивным обозревателем на теннисных турнирах, а теперь каждый день передавал репортаж из зала суда. Никлас сдвинул дверь, вошел в клетушку лифта, затворил за собой дверь. Потом открыл дверь, вышел из лифта, подошел к той скамье, где сидел во время суда его отец, обвиненный в преступлениях против человечества и геноциде. Никлас сел, подался вперед, облокотившись на деревянное ограждение. Он посмотрел на меня, потом оглядел зал, вздохнул. Я часто пытался представить себе, как его отец в последний раз прошел сквозь раздвижную дверь лифта к скамье подсудимых. Эту сцену можно лишь вообразить, но не увидеть, потому что в последний день суда, во вторник 1 октября 1946 года, съемки были запрещены ради защиты человеческого достоинства подсудимых.
Мысли мои перебил Никлас. Он сказал – мягко, но убежденно:
– Это счастливое место для меня и для всего мира[2 - Никлас и я посетили зал заседаний № 600 16 октября 2014 года в сопровождении съемочной группы. Мы участвовали в съемках документального фильма «Наследие нацизма. Что натворили наши отцы?» (What Our Fathers Did: A Nazi Legacy), исследующего отношения сыновей с отцами.].
Никлас и я оказались вместе в зале № 600 благодаря приглашению, которое я неожиданно получил несколькими годами ранее от юридического факультета Львовского университета: приглашению прочесть публичную лекцию о преступлениях против человечества и о геноциде. Меня просили рассказать о делах, в которых я принимал участие, о моих академических исследованиях Нюрнбергского трибунала и о его значении для современного мира.
Я давно был зачарован и трибуналом, и мифами Нюрнберга, тем мгновением, когда, можно сказать, возникла современная система международного правосудия. Меня повергали в транс подробности, которые обнаруживались в пространных протоколах, жуткие свидетельства, вошедшие во множество книг, воспоминаний и дневников, где с патологоанатомической точностью воспроизводятся представленные судьям улики. Я был заинтригован образами, фотографиями, черно-белой хроникой, оскароносным фильмом 1961 года «Нюрнбергский процесс», который запомнился и благодаря сюжету, и благодаря короткому флирту Спенсера Трейси с Марлен Дитрих. В моем интересе к трибуналу имелся и практический аспект, поскольку он оказал глубокое влияние на мою работу: вынесенный в Нюрнберге приговор стал мощным ветром в парусах только-только возникшего движения за права человека. Да, был тут и заметный привкус «правосудия победителей», и все же нет сомнения в том, что это дело послужило катализатором новых возможностей: теперь и глава страны рискует предстать перед международным судом, чего раньше никогда не бывало.
Скорее всего, приглашение из Львова я получил благодаря своей работе практикующего юриста, а не благодаря написанным книгам. Летом 1998 года я косвенно участвовал в переговорах в Риме, которые привели к созданию Международного уголовного суда (МУС), а несколько месяцев спустя работал в Лондоне над делом Пиночета. Бывший президент Чили требовал в британском суде иммунитета от обвинений в геноциде и в преступлениях против человечества, которые инкриминировал ему испанский прокурор, – и проиграл. В следующие годы новые дела приоткрыли врата международного правосудия еще шире, прервав долгий период бездействия в десятилетия холодной войны, которая началась после Нюрнбергского процесса.
Вскоре на мой рабочий стол в Лондоне легли папки с делами по бывшей Югославии и по Руанде. За ними последовали другие: иски по событиям в Конго, Ливии, Афганистане, Чечне, Иране, Сирии и Ливане, Сьерра-Леоне, Гуантанамо и Ираке. Длинный скорбный список свидетельствовал о крахе добрых намерений, которые провозглашались в нюрнбергском судебном зале № 600.
Я участвовал в нескольких делах о массовых убийствах. В одних разбирательствах обвинение формулировалось как преступления против человечества, то есть поставленное на поток убийство отдельных людей; в других речь шла о геноциде, уничтожении групп. Это два различающихся преступления: в одном случае акцент делается на индивидууме, в другом – на группе людей, и, хотя оба понятия появились одновременно, постепенно в глазах многих архипреступлением сделался именно геноцид, а такая иерархия допускает мысль, будто убийство множества людей, но как бы по отдельности, уже не столь ужасно. Я имел некоторое представление о происхождении обоих терминов, о том, с какой целью они были введены в оборот и как связаны с аргументами, впервые прозвучавшими в зале заседаний № 600. Но я никогда не погружался слишком глубоко в историю Нюрнберга. Я знал, откуда взялись концепции этих новых преступлений и как эти концепции развивались, но не имел представления о личных историях, стоящих за терминами, и о том, как все сошлось в процессе над Гансом Франком. И о тех обстоятельствах, в которых Герш Лаутерпахт и Рафаэль Лемкин оттачивали каждый свою идею, я тоже не знал.
Приглашение из Львова давало мне шанс исследовать эту историю.
Я ухватился за возможность туда поехать по другой причине: в том городе родился отец моей матери Леон Бухгольц. С дедом я был близок, мы общались много лет – он умер в 1997 году в Париже, в городе, который любил и считал своим домом, – но мне мало было известно о поре до 1945 года, потому что он не желал говорить о тех временах. Его жизнь растянулась на весь ХХ век, и к тому времени, как появился я, семья деда существенно уменьшилась. Это я понимал, хотя масштабов катастрофы не представлял себе. Поездка во Львов была моим шансом узнать больше о тех горестных годах.
Некоторыми обрывками информации я располагал, но почти всю первую половину своей жизни Леон запер в склеп. Те события, которые оставили неизгладимый след в его судьбе и так много вопросов без ответа, наверняка были значимы для моей матери в послевоенное время, но они были важны и для меня. Почему я выбрал карьеру юриста? И почему именно ту область права, которая казалась связанной с потаенной семейной историей? «Не мертвые преследуют нас, но прорехи, оставленные в душе чужими секретами», – писал психоаналитик Николя Абрахам об отношениях внуков и дедов[3 - Nicolas Abraham. Notes on the Phantom: A Complement to Freud’s Metapsychology (1975) // Nicolas Abraham and Maria Torok. The Shell and the Kernel / Ed. Nicholas T. Rand. University of Chicago, 1994. P. 1:171.].
Приглашение во Львов открывало возможность исследовать эти зияющие прорехи. Я его принял и все лето прилежно готовился к лекции.
На карте Львов располагается точно в центре Европы. Из Лондона туда не так просто добраться, но город находится на пересечении воображаемых линий, соединяющих Ригу и Афины, Прагу и Киев, Москву и Венецию. Эпицентр линий разлома, отделивших Восток от Запада, Север от Юга.
Летом я погрузился в книги о Львове. Книги, карты, фотографии, кинохроника, стихи, песни – все, что удавалось найти о «городе размытых границ», как назвал его писатель Йозеф Рот[4 - Joseph Roth. Lemberg, die Stadt // Werke / Ed. H. Kesten. Berlin, 1976. P. 3:840. Цит. по: Lviv: A City in the Crosscurrents of Culture / Ed. John Czaplicka. Harvard University Press, 2005. P. 89.]. Особенно меня интересовало начало ХХ века: тогда мой дед жил в этом городе ярких цветов, «красно-белого, желто-голубого с примесью черно-золотого»[5 - Joseph Roth. Lemberg, die Stadt // Werke / Ed. H. Kesten. Berlin, 1976. P. 3:840. Цит. по: Lviv: A City in the Crosscurrents of Culture / Ed. John Czaplicka. Harvard University Press, 2005. P. 89.] – польских, украинских, австрийских влияний. Я знакомился с городом, полным легенд и давних интеллектуальных традиций, где сталкивались многочисленные культуры, языки и религии народов, живших вместе в огромном особняке Австро-Венгерской империи. Первая мировая война разрушила этот особняк, уничтожила империю и выпустила на волю силы, которые долго еще сводили между собой счеты, и много было пролито крови. Версальский договор, нацистская оккупация, советская власть быстро сменяли друг друга, принося новые беды. «Красно-белый» и «черно-золотой» померкли; в современном Львове, населенном преимущественно украинцами, господствует «желто-голубой».
С сентября 1914-го по июль 1944 года город переходил из рук в руки восемь раз. После долгого спокойного существования в качестве столицы принадлежавшего Австро-Венгрии «Королевства Галиции и Лодомерии с Великим княжеством Краковским и княжествами Освенцима и Затора» – да, того самого Освенцима[2 - В дальнейшем используется название Аушвиц, когда речь идет о временах немецкой оккупации.] – город перешел от австрийцев к России, затем вернулся в Австрию, затем недолго побыл в составе Западной Украины, потом достался Польше, потом – Советскому Союзу, потом – немцам, потом вернулся в Советский Союз и наконец – на данный момент – сделался частью Украины. В королевстве Галиция, по улицам которого в детстве бродил Леон, бок о бок жили поляки, украинцы, евреи и многие другие, но к тому времени, когда Ганс Франк вошел в зал заседаний № 600 Нюрнбергского суда, то есть всего тридцать лет спустя, еврейская община была уничтожена, а поляков как раз выселяли.
Улицы Львова – микрокосм бурного европейского ХХ века, средоточие кровавых конфликтов, разлучивших культуры. Постепенно я проникся любовью к картам той эпохи, на которых улицы часто меняли имена, хотя не менялись их русла. Особенно близко я узнал одну скамью в парке, прекрасный образчик ар-нуво австро-венгерской эпохи. С этого наблюдательного пункта я мог следить, как меняется мир: эта скамья – неподвижная точка в бурной истории города.
В 1914 году скамья стояла в Штадтпарке, то бишь Городском парке. Напротив – здание ландтага, парламента Галиции, восточной провинции Австро-Венгерской империи.
Прошло десять лет. Скамейка – на том же месте, но уже в другой стране – в Польше, в парке имени Костюшки. Парламент исчез, здание осталось: теперь это университет Яна Казимира[6 - Ян II Казимир Ваза (1609–1672), король польский и великий князь литовский.]. Летом 1941 года, когда город оказался частью генерал-губернаторства, которым правил Ганс Франк, скамью германизировали: теперь она стояла в Саду иезуитов (Иезуитенгартен), а бывший университет напротив нее лишился польского имени.
Межвоенные годы породили обильную литературу, но едва ли где-нибудь утраченный город описан более красноречиво, чем в воспоминаниях «Мой Львов»: «Где же вы ныне, парковые скамьи Львова, почерневшие от лет и непогоды, потрескавшиеся, словно кора средневековых маслин?» – вопрошал польский поэт Юзеф Виттлин в 1946 году[7 - Jоzef Wittlin. Mоj Lwоw. Czytelnik, 1946; Mein Lemberg. Suhrkamp, 1994; Mi Lvov. Cosmоpolis, 2012.].
Прошло еще шесть десятилетий, и, когда я добрался до скамьи, на которой мог столетием раньше сидеть мой дед, она стояла в парке Ивана Франко[8 - Иван Франко родился 27 августа 1856 года в селе Нагуевичи, сравнительно недалеко от названных позже в его честь поселка Ивано-Франково и города Ивано-Франковска, умер 28 мая 1916 года в Лемберге.], украинского поэта, писавшего также детективы, – теперь его имя носит и Львовский университет.
Ландтаг, парламент Галиции в Австро-Венгерской империи
Идиллические воспоминания Виттлина в испанском и немецком переводе сопровождали меня как путеводитель по старому городу, зданиям и улицам, на которых оставила шрамы битва ноября 1918 года. Ожесточенный конфликт между польской и украинской общинами (а евреи оказались зажаты между ними – и стали мишенью для обеих сторон) приобрел такой размах, что о нем писала даже «Нью-Йорк таймс». Президент США Вудро Вильсон назначил комиссию для расследования. «Не хочу растравлять раны на живом теле этих воспоминаний и потому не стану говорить о 1918 годе»[9 - J. Wittlin. Mоj Lwоw; перевод в кн.: Antonia Lloyd Jones. City of Lions. Pushkin Press, 2016. P. 32. Далее ссылки на этот перевод.], – предупреждает Виттлин, а затем поступает вопреки своим словам[3 - Виттлин, вероятно, имеет в виду еврейский погром, учиненный во Львове поляками 22 ноября 1918 года, во время которого была сожжена синагога. Он не растравляет раны именно «этих воспоминаний» и пишет обо всем остальном, поэтому здесь нет противоречия. – Примеч. науч. ред.]. Он живописует раздиравшие город на части «братоубийственные бои между поляками и украинцами», причем многие оказывались случайными жертвами таких столкновений. Впрочем, сохранялась еще и учтивость: школьный товарищ Виттлина, украинец, прервал ненадолго сражение возле скамейки, на которой я теперь сидел, чтобы позволить бывшему однокласснику пройти и добраться до дома.
«Между моими друзьями царила гармония, хотя многие из них принадлежали к народам, которые теперь враждовали, и исповедовали различные религии и мировоззрения», – поясняет Виттлин. Таинственный мир Галиции, где национал-демократы благоволили евреям, социалисты танцевали танго с консерваторами, старорусины, они же москвофилы, плакали вместе с украинскими националистами. «Поиграем в идиллию», – пишет Виттлин, возрождая «суть львовского бытия»[10 - J. Wittlin. Mоj Lwоw; перевод в кн.: Antonia Lloyd Jones. City of Lions. Pushkin Press, 2016. P. 7–8.]. Он описывает город изысканный и хамоватый, мудрый и идиотский, поэтический и мещанский. «У Львова и его культуры терпкий вкус», – ностальгически заключает он, – подобный вкусу необычной ягоды, выведенной из дикой черешни и вызревающей только в Клепарове неподалеку от Львова. Виттлин называет эту ягоду череха; сладость в ней сочетается с горечью. «Ностальгия склонна подменять и вкус тоже, она уговаривает нас забыть всё, кроме сладости Львова. Но я знаю людей, для кого Львов был чашей желчи»[4 - Главная особенность Клепарова, где росли черехи, – теплая (из-за обилия работавших на угле фабрик) и влажная (из-за близости к реке Полтве) земля. Две войны и технический прогресс уничтожили фабрики с паровыми котлами, река Полтва была заключена в трубу и наполнена сточными водами, климат в Клепарове сделался обычным, и сорт исчез. Львовяне говорят, что череха во Львове была как идиш, – это почти поговорка. – Примеч. науч. ред.].
Горечь нарастала после Первой мировой войны: Версальский договор сдержал ее, но уладить конфликт не смог. Время от времени тот прорывался с утроенной силой, как в сентябре 1939 года, когда Советы въехали в город на белых конях, и вновь два года спустя, когда явились немцы на танках. «В начале августа 1942-го во Львов прибыл генерал-губернатор доктор Франк, – сообщает еврейский житель Львова в одном из немногих уцелевших дневников. – Мы знали, что его визит не сулит добра»[11 - David Kahane. Lvov Ghetto Diary. University of Massachusetts Press, 1990. P. 57.]. В том же месяце Ганс Франк, личный юрист Гитлера, а ныне генерал-губернатор оккупированной Польши, поднялся по ступеням университета и произнес в главном зале речь, в которой возвестил об уничтожении всех евреев города.
Я приехал во Львов читать свою лекцию осенью 2010 года. К этому времени я докопался до любопытного и, по-видимому, ранее не привлекавшего внимания факта: оба юриста, предложившие формулировки для Нюрнбергского процесса («преступление против человечества» и «геноцид»), Герш Лаутерпахт и Рафаэль Лемкин, жили в этом городе в то самое время, о котором пишет Виттлин. Оба они учились в университете, оба познали горечь тех лет.
