Наталья Громова "Насквозь"

Читать Наталья Громова "Насквозь
Отзывы на книгу Наталья Громова "Насквозь

Насквозь
Наталья Александровна Громова

В этом романе я попыталась воссоздать почти ушедший жанр, чтобы разобраться с собственным прошлым и настоящим. Правда и вымысел оказались здесь смешаны, как и имена – подлинные и мнимые.

Наталья Громова

Насквозь

Писание автобиографических романов в XIX и в начале XX века было вполне привычным занятием для литераторов. Полагалось, что биография, рисунок собственной судьбы – это только основа, а остальное дописывается и достраивается по свободной воле автора. Так писалась «Жизнь Арсеньева» Бунина, «Дневные звезды» Берггольц, «Сентиментальное путешествие» Шкловского и многое другое.

Часть 1

В мае 1981 года – у меня как раз должен был родиться ребенок – отец сообщил мне, что в связи с последними событиями в Польше туда могут выдвинуться наши войска, и уж точно – с другой стороны войдет НАТО. И привет – ядерной войны не избежать. Увидев ужас на моем лице, он стал уговаривать не переживать, может, еще обойдется. Хорошенькое дело! Он ведь был полковник Генштаба.

О войне – вместе и по отдельности – мы думали постоянно. Напарница из книжной реставрации, очищая кистью с нашатырем старую газету, распекала меня:

– Ну какие идиотки в наше время могут рожать? Ведь эти старые хрычи напоследок обязательно бомбу кинут! И как можно детей в такой мир выпускать?

Но ведь и конца света ждали, а люди как-то на земле появлялись, – раздумывала я, держась за свой огромный живот. С другой стороны, – отец любит производить впечатление. Человек он талантливый, артистичный. В юности выступал в театре Советской армии, который шефствовал над их школой в Марьиной роще, любил произносить монологи Ноздрева: «И все тут – мое! И все тут – мне!» Лучше всего у него получалось говорить манерным и глупым голосом Присыпкина из «Клопа». Актерская карьера у него не случилась, и он стал просвещать и зажигать слушателей иначе.

Как-то позвал в гости своих товарищей военпредов – отец курировал приемки на военных заводах. Люди они были неплохие, но по большей части недалекие. Звали они его ласково: «Гаврилыч». «Откуда ты, Гаврилыч, столько всего знаешь?», «Какой же, Гаврилыч, у тебя обширный ум!».

И вот мой отец, который только что прочел книгу Солоухина об иконах и был под огромным впечатлением, – эту и еще книгу о грибах того же автора читали тогда во всех институтах и почтовых ящиках, передавая друг другу – стал рассказывать военпредам, кто такой Иисус Христос и что с ним произошло две тысячи лет назад. Правда, подробности он и сам узнал совсем недавно – из описаний сюжетов икон. Тем не менее, почувствовав себя Колумбом, стал открывать гостям тайну знаменитого полотна Александра Иванова «Явление Христа народу».

– Что говорит художник этой картиной? – провозгласил он как заправский экскурсовод. И слушатели – кто с вилкой в руке, кто с рюмкой, кто с куском хлеба, не донесенным до рта – замерли как по команде. Военпреды знали, что вкушают сейчас пищу не только насущную, но и духовную. Так всегда происходило во время застолий в нашем доме.

– Художник говорит, что Иисус Христос появляется откуда-то из-за горы, – мы-то на картине его видим, а евреи, что на полотне – еще нет. Но все ощущают давно желаемое и чаемое. Все напряжены, всматриваются в даль и, не видя Его, уже предчувствуют чудо! Посмотрите, как иудейский народ выходит из реки, предвкушая своего Спасителя! Пойдите в Третьяковку.

Я догадывалась, что отец повторяет чьи-то слова, и делает это мастерски. Он рассказывал о том, что было после Явления Христа народу; и про Чудо в Кане Галилейской, и про Преображение на горе Фавор, и Тайную вечерю, и вот когда он дошел до сцены Распятия, произошло то, что всегда бывало на этих застольях, – кто-то из слушателей, не выдержав, потрясенно выдохнул: «Ну, откуда, откуда, Гаврилыч, ты все это знаешь?!!».

Тот еле сдерживаемый восторг, который читался на лицах преданных сподвижников отца, странным образом делал все это действо и самих военпредов похожими на тех самых евреев у реки Иордан, которые внимали проповеди Крестителя. Отец же, будучи под воздействием картины Иванова, вскакивал с места и возносил руки вверх, как тот великий Пророк.

Это вовсе не означало, что отец стал религиозным: так же увлеченно он рассказывал мне про превращение обезьяны в человека, про то, как та взяла палку, чтобы сбить плод с дерева. Про землетрясения, космос, квантовую физику, Маркса, Фейербаха, очень смешного Дюринга, про которого Энгельс написал «Анти-Дюринг», про Маяковского который застрелился, потому что его одолело мещанство, про социализм, который не дают построить присосавшиеся бюрократы, про Победоносикова, про переход количества в качество и про отрицание отрицания. Но где-то лет с тридцати трех он вдруг стал рассматривать картины с христианскими сюжетами и с удивлением обнаружил, что никогда не читал Евангелия. Это было знание, которое от него скрыли. Может быть, и отец, и его слушатели догадывались, что живут в каком-то урезанном мире, выходить за пределы которого позволялось не всем. Отец дерзко проделывал дыру в нарисованном очаге, где за открытой таинственной дверью открывалось нечто удивительное. Военпреды, зная необычные способности моего отца, почитали его неким медиумом, соединяющим тот мир и этот. Он же приносил им самоцветные истории из области культуры, науки и очень гордился этой ролью.

В тот же день, когда отец поразил меня своим прогнозом относительно Польши и будущей войны, мой юный муж Петр под развешенными в кухне проволочными антеннами для усиления сигнала радио «Голос Америки» и «Свобода», настойчиво убеждал меня в том, что никто никуда не войдет, потому что у наших кишка тонка, а Брежнев давно выжил из ума и его окружение об этом прекрасно знает.

– И вообще они в Афганистане увязли! – отрубил он. И еще он сказал, что мой отец, хотя и большой оригинал, но как всякий советский военный не вполне адекватный. Разве нормальный человек будет говорить такое беременной дочери?

Мне стало обидно, и мы стали спорить. Я говорила, что у меня хоть такой отец, а у него вообще никакого нет. И что мой научил меня познаниям в разных областях. На что Петр сказал, что доволен тем, что его воспитывали бабушки, потому что отцы ничему хорошему не научат. Его отец-художник вообще исчез, а отчим – полное недоразумение. Потом он напомнил мне про обезьяну с палкой и стал требовать, чтобы я объяснила, почему теперь ни одна обезьяна не превращается в человека. Что ей мешает? Я не стала ему отвечать и ушла под свист и бульканье приемника в комнату.

Спрятавшись под пледом, я вспомнила, как всего пару лет назад Петр вбежал на черную лестницу Исторической библиотеки, где была курилка, в которой собирались все юные библиотекари, не прошедшие конкурс в институты: моя подруга Ленка, фарцовщик Кубакин, хиппующая Тамара и я, – и радостно провозгласил, что его отчим, наконец, отвалил из дома, и что это самый лучший день в его жизни. Отчим был директором студии «Диафильм», которая находилась рядом с библиотекой, где мы работали, и Петр, проходя мимо его большой серой «Победы», демонстративно лупил ее по колесам. Он был по-своему прав, отцы не вносили в жизнь ничего, кроме неприятностей и проблем. Они жестко воспитывали, много пили и при этом то появлялись, то исчезали.

Я же, слыша ликование Петра, терзалась от тоски; только что мне стало известно, что отец уходит из дома. И с этого дня мама стала называть его – «ничтожный тип».

Буквально за день до объявления о своем уходе он позвал меня прогуляться, решив, что со мной уже можно говорить как со взрослой. Неловко заглядывая мне в лицо, явно не зная, как начать, он сказал, что встретил прекрасную женщину, с которой они читают друг у друга в душах и вместе ходят в галереи. Она его слушает как никто на свете, и он не может без нее жить. С моей матерью ему тяжело, они разные люди, и вообще, так получилось, что он был вынужден на ней жениться, потому что… потому что она оказалась от него беременной. Я должна была родиться на свет.

Лучше бы он этого не говорил.

Мне стало по-настоящему страшно, словно ты видишь себя на все годы назад.

Как над твоей еще не возникшей жизнью кто-то занес огромные ножницы и пытается перерезать нить, на которой ты подвешен. Вроде бы ты и есть, но этими словами тебя словно вычитают из жизни. А если бы он уговорил маму от меня избавиться, то с кем бы он сейчас шел по бульвару? Кому бы он рассказывал все, что знал.

Никогда в жизни с отцом у нас не было подобных разговоров. НИКОГДА. И не было языка для того, чтобы говорить на подобные темы. Он всегда уклонялся от любых тем, которые касались его личного опыта или отношений с близкими. Про книги, историю, картины, про что угодно он мог говорить бесконечно, но только не о своей жизни. Поэтому я закрылась, замолчала и думала, как бы скорее сбежать от него. Было видно, как мучительно он ищет слова, путается, пытается говорить строчками каких-то евтушенковских стихов. Но я ему не помогала, я мрачно ждала, когда он закончит свой монолог.

И вот он ушел из дома… У женщины, с которой у него был роман – она работала в их военном отделе, – был муж и сын. Маме звонили и говорили, что до отца у нее кого только не было. Я же увидела ее через несколько лет на дне рождения у сестры отца и как-то сразу поняла, что эта дама, так любящая «культурные» разговоры, – обычная ведьма. И не из-за обиды за маму, просто ее маленькие хищные глазки просверливали все вокруг, толстенькие пальчики все время шевелились, как водоросли; то трогали широкое кольцо на пальце, то поглаживали себя.

Мама долго металась. Как-то она пошла на кладбище с самыми нехорошими мыслями, затем застыла перед ямой, которую рыли два могильщика. Один из них оказался шекспировским типом и крикнул ей, чтобы она убиралась отсюда подобру-поздорову, потому что ее время еще не пришло. И когда она побрела прочь, он еще раз гаркнул ей вслед, чтобы она выкинула эти «штуки» из головы. Она запомнила, что он назвал это «штуками».

Из-за ухода отца, постоянных слез мамы, ее надежд на его возвращение я малодушно сбежала из дома замуж за своего доброго друга. А теперь у меня будет ребенок. И в мире неспокойно. Как же мне быть?

Когда отец узнал, что я выхожу замуж, он очень взволновался. Приехал домой, где мы когда-то жили все вместе, посадил нас с Петром на диван и сказал:

– Я понимаю, что вы хотите пожениться, я все понимаю. Но вот скажи мне, – обратился он к Петру, – ты табуретку-то можешь сделать? Вот этими руками, можешь? – и показал ему свои руки.

Это было странно, потому что на моей памяти отец никогда ни одной табуретки не сделал. Да и вообще ни молотка, ни гвоздей в руках не держал.

– Нет, – честно ответил Петр. – Не могу.

– А как же ты собираешься создавать семью? Как? Если ты даже табуретки не можешь сделать.

Для моего отца родиться в 1937 году было редкой удачей. Бабушка избавлялась от опасной беременности в горячей ванне. Кто же, будучи в ясном уме, решится рожать ребенка под аккомпанемент судебных процессов и расстрелов. Мало остаться матерью-одиночкой, но ведь детей могли забрать в детский дом. Но дед спас будущего сына; почувствовав неладное, он стал ломиться в дверь и требовать сейчас же остановить возможный выкидыш.

Меня всегда занимал тот невидимый станок, который прядет полотно жизни. Ну, опоздай дед на полчаса, и никого бы из нас не было. Только кровавый ком, который женщины постоянно исторгали из себя. Аборты были запрещены.

Но спасение моего отца не повлияло на их будущие отношения – никакого согласия между дедом и отцом никогда не было. Мой отец был послушный и покладистый мальчик, который хорошо учился, был секретарем комсомола школы. Но в доме он жил в постоянном, неистребимом страхе. Он боялся своего отца – моего деда. Звали его Гавриил Петрович. Главное было не попадаться ему на глаза, когда тот приходил с работы. Для себя и своей младшей сестры отец придумал специальную игру; вдвоем под столом, прикрытые скатертью с бахромой, они часто представляли, что плывут по дальним морям. Он тихо перечислял ей названия стран, рассказывая фантастические истории про обитателей. Читал ей стихи, пел гимны, рисовал карты. И если Гавриил Петрович вдруг вспоминал, что до сих пор не видал детей, он резко вызывал их из укрытия и требовал, чтобы они пришли к нему с дневниками. Чаще всего он был мрачен и напряжен. Его все раздражало, казалось, он только искал повод, чтобы сорваться.

Мне же этот страх не передался, хотя я видела его отраженным в глазах своего отца. Я помню его особое восхищение, когда шестилетней пошла с дедом покупать себе на день рождения платье. Дед сказал, что я могу выбрать любое, какое мне понравится, и я показала – как выяснилось – на самое дорогое за десять рублей. Оно было снизу – синей юбкой в складку, а сверху – желтым с синим воротником в горошек и галстуком. Мне оно показалось прекрасным. Дед даже крякнул, когда я, стащив его с вешалки, протянула ему. Но деньги вынул и платье купил.

– Ты ему сама показала на это платье? – переспрашивал мой отец недоверчиво.

– Да, но ведь он сказал – бери любое!

– Он просто так сказал, чтобы тебе приятное сделать, – не успокаивался отец.

– Как это приятное? – недоумевала я.

– И он не ругался? – как-то неестественно снова спросил он.

– Нет, просто всю дорогу молчал.

В юности отец бредил театром, написал пьесу про похождения Анода и Катода, сочинял стихи, но говорить об этом дома боялся. Когда в школе случился скандал с учительницей – она дала пощечину ученику, – то весь класс бойкотировал занятия. Вызвали родителей. После собрания дед устроил отцу допрос с пристрастием. Как он мог – секретарь комсомола – присоединиться к бунтовщикам? Он обязан был пойти в дирекцию и сообщить о подстрекателях. В ответ отец сказал, что это он сам все и организовал. После чего дед его жестоко избил.

С того момента отец уже не мог жить с Гавриилом Петровичем под одной крышей. Несмотря на то что окончил школу с золотой медалью, как только выпала возможность, он поступил в первое попавшееся военное училище.

Оттуда его послали в ракетную часть военного городка Манзовка на самый конец земли под Уссурийск. Там он встретил мою маму. До войны в закрытом военном городке стояли танковые части, где служил ее отец-танкист, который ушел на фронт и погиб. Мама провела все детство среди дикой таежной природы, сопок и тяжкого, почти деревенского быта. Здесь, в Приморском крае, после войны было так голодно, что дети в поисках еды босиком уходили через сопки в тайгу. Огромные змеи, которых они встречали – а они там были в избытке, – никогда не трогали детей. Однажды дети заблудились. Они двигались с одной сопки на другую и сбились с пути. Несколько дней их искали солдаты, прочесывая тайгу. К счастью, детей нашли. Когда мама подросла – отдушиной для нее стал Дом офицеров с библиотекой, танцами и кино. Там отец вместе с московским другом изображали белых офицеров, красиво читали стихи и пели под гитару. Друг соблазнял красивых девиц. Одна из девушек утопилась в местном пруду от безответной любви к отцовскому товарищу. Мой отец шел приблизительно тем же путем, ухаживая за мамой и не собираясь на ней жениться. В Москве его ждали красивые подруги, друзья, а тут случайная, пусть и влюбленная девушка. Но мама забеременела, у нее реально возникла угроза остаться матерью-одиночкой. Тогда в дело вмешалась бабушка Таисия, которая вообще-то редко во что-либо вмешивалась. Ей самой тогда было всего 37 лет, ее вдовья жизнь сменялась постоянными поклонниками, романами, возникали свои трагедии с криминальными абортами. Поэтому мама росла с ужасом возможного сиротства, кроме того, ее время от времени донимали ухажеры ее матери, и вдруг – любовь, но какая-то неверная, не до конца понятная. Видимо, отца «уговорили» не бросать несчастную девушку и он женился на маме. Он в это время поступил в Академию Дзержинского (тогда были выездные экзамены, прямо в части) и теперь, уже слушателем московской академии, поехал домой с женой и дочкой. Мне было около девяти месяцев, когда в поезде «Владивосток – Москва», который шел семь дней, я научилась ходить.

Всю дорогу отец рассказывал маме про свой прекрасный дом, семью, про то, как там все добры, как их все радостно встретят. Юную жену он решил воспитывать, поднимать ее культурный уровень, чтобы она соответствовала его среде. Она же грезила о Москве, как о настоящем чудесном мире, о котором она даже не смела мечтать. Непонятно, как отцу удалось на расстоянии забыть все унижения и обиды, которые причинил ему Гавриил Петрович. Ведь семья была с тайнами и надрывом. И вот как только мама переступила порог, так мой дед тут же пустил в обращение – словечко «тайга». Так за глаза – он стал ее называть. А все радостно подхватили.

– Ну, конечно же, она из «тайги» приехала, – шептались у нее за спиной, откуда взяться воспитанию!

Мама от этих разговоров и язвительных шуток становилась неуверенной в себе. Высокомерие московской семьи к приехавшей с края света девушке, сумевшей непонятно как «отхватить» себе видного жениха, сопровождало ее с первых дней появления на пороге дома. Ее лицо с близоруким взглядом становилось все более растерянным и напряженным. Она словно ждала какой-то пощечины, толчка, удара. Радость, надежда на счастье были утрачены. Неуверенность стала оборачиваться резкостью. Она все чаще вспоминала своего погибшего отца. Представляла, как он появился бы в этом московском доме и заступился за нее. «Я – безотцовщина», – говорила она о себе, когда слышала, что-то обидное. Ее отец горел в танке, оказавшись на Курской дуге, и умер от ран осенью 1943 года недалеко от Полтавы. Сам он был детдомовский. О его прошлом никто ничего не знал. Маму окружало чужое поле, где не было ни родных, ни друзей. Правда, у нее было одно преимущество. Она обладала независимым и свободным характером, сложившимся на просторах дикой природы. Тайга, которой она так стеснялась, о которой ей напоминали почти каждый день, давала ей то, что здесь было невозможно. У нее не было чувства страха. И Гавриил Петрович об этом знал. Она даже не подозревала, что люди могут так бояться собственного прошлого, что-то умалчивать, что-то скрывать. Но в то же время получалось так, что, будучи в постоянной оппозиции ко всем членам семьи, она все больше входила в роль страдающей и оскорбленной.

Отец же, напротив, чувствовал себя благополучным и всеми любимым.

Дети – существа неверные, они чаще льнут к победителям, так в детстве я оказалась ближе к отцу.

Отец рассказывал мне все, что знал. Конечно же, это создавало некий шум в голове, но в то же время его дружеская доверительность делала меня очень счастливой. Я знала, что ни у кого нет таких отцов, которые вот так – на равных разговаривают со своими детьми. Казалось, что он захотел заново переписать свое детство, внушить мне самые идеальные представления о мире, о том, что хорошее непременно победит плохое. Абсолютно всерьез он доказывал, что цель моей жизни в том, что я должна стать лучше его, и только тогда возможен прогресс.

– Если все дети будут лучше своих родителей, представляешь, какой мир настанет! – радостно твердил он.

Я же считала его совершенным человеком. Так продолжалось лет до девяти.

Первое потрясение случилось, когда я увидела его пьяным. Я еще толком не понимала, что это такое. Пьяные на улицах были не в счет. Однажды после какого-то застолья – мы жили тогда в коммуналке на Старом шоссе, – отец, выходя из-за стола, стал клониться то на правый, то на левый бок, падать, и что самое ужасное – говорить нечто нечленораздельное. Он как-то весело мычал и при этом неуверенно смотрел на меня. Какая-то его часть, видимо, понимала, что происходит непотребное. Я застыла в столбняке, прижавшись к стене, и с ужасом смотрела на него. На следующее утро он несколько раз подходил ко мне, что-то пытаясь объяснить. Но теперь я испытывала такой стыд за него, что боялась разговаривать, как прежде. Что-то изменилось в нашем общем с ним мире.

Потом я читала про Ноя, которого сын увидел пьяным и голым и, как известно, стал рассказывать своим братьям о падении отца, что привело к тому, что был прославлен в истории библейским Хамом. Я же, напротив, ни с кем этой новостью не делилась, а стала жить со своей тайной про отца, что делало меня разъятой пополам. Казалось бы, в этом же не было ничего особенного. У кого не пили отцы? Но я-то знала, что он – другой.

Будучи нетрезвым, отец часто превращался в героя разных происшествий. Ему это даже нравилось. С ним случались приключения, которые нанизывались историями-главами в книгу его жизни, которые он тоже любил рассказывать своим друзьям-военпредам.

Однажды нас всех заперли в дачном домике, потому что дед собирал мед из ульев. Он нарядился в специальный костюм, надев шапку с сеткой, и позвал моего отца, который только что вышел в подпитии из-за воскресного стола. Было известно, что пчел нервировал запах алкоголя, но ко всему прочему отец почему-то пошел помогать деду извлекать мед из улья в одних плавках. Он должен был поднять крышку в пчелином домике и держать ее перед собой. При этом он защищался дымом-окуривателем, и, видимо, ему казалось, что он был в безопасности. Однако случилось нечто непредвиденное. Отец неловко качнулся и… перевернул улей. Взбешенная пчелиная семья вырвалась из домика и рванула к нему. Благо он был почти голый. И тогда он побежал. Сначала перелетел через забор дачи. Потом он с гордостью рассказывал, как с ходу взял рекорд Брумеля. Затем перепрыгнул второе препятствие – забор, отделяющий дачи от леса. Кинулся через лес к пруду. До воды был километр. Отец в подробностях вспоминал, как навстречу ему с пляжа шли полуголые люди, и, еще издалека увидев странного типа, который, истошно крича, бежал им навстречу, стали гоготать, показывая на него друг другу пальцем. Когда же отец пробежал мимо, у него за спиной раздался страшный крик. Пчелы, споткнувшись об отцовских обидчиков, стали кусать их с удвоенной яростью. Так отец, преодолевая препятствия; пеньки, сваленные деревья, кусты, добежал до пруда, под завязку заполненного сотнями купающихся. День был жаркий. Через несколько минут он вынырнул – все до единого человека исчезли. На этом месте рассказа все смеялись до слез.

Но эта история чуть не обернулась для отца настоящей трагедией. Врачи насчитали на его теле около двухсот пчелиных укусов – тяжелейшая интоксикация чуть не закончилась смертельным исходом. Сначала он ходил весь распухший, потом его забрали в больницу, где несколько недель он лежал под капельницей. Но о предсмертном состоянии отец быстро забыл и продолжал рассказывать историю бегства от взбешенного улья в самых немыслимых деталях. В процессе повествования забор все больше вырастал на лишние сантиметры, а гуляющие вредили ему то так, то эдак. Иногда даже подставляли ножку, когда он бежал к пруду, но в итоге были наказаны за свое жестокосердие.

Я слушала очередной раз его рассказ о пчелах и чудесном спасении от них, и мне казалось, что он не прочь был бы погибнуть в такой веселой переделке. Это придало бы его жизни какой-то пусть и дурацкий, но смысл, которого ему явно недоставало.

Когда я узнала, что отец уходит из дома, я мучительно стала искать в памяти подтверждение его любви к маме. И тут я вспомнила, что случилось, когда он решил, что мы погибли. Мне было десять лет, шел 1970 год. Родители стали торжественно доказывать, что мне надо, наконец, съездить на родину в Приморский край в город Уссурийск. Тем более мама уже больше десяти лет не виделась с собственной матерью, меня же бабушка Таисия помнила только в младенчестве, а во все последующие годы – по фотографиям. И мы с мамой отправились в путь. Я никогда еще не летала на самолете, и все боялись, что меня будет обязательно тошнить. Однако все шло нормально, мы должны были пересесть в Хабаровске и лететь дальше – во Владивосток. Но где-то через несколько часов полета самолет попал в жестокую грозу. За иллюминаторами сверкали молнии, молодые стюардессы метались по салону, еле удерживаясь на ногах. Было видно, что они близки к панике. Но я почему-то не боялась. Может быть, в воздухе самолет всегда себя так ведет? К тому же мама вообще ничего не замечала. Справа от нее сидел мужчина, с которым она увлеченно общалась. Мама была так захвачена разговором, что только изредка поворачивалась ко мне и спрашивала утвердительно:

– У тебя ведь все в порядке? – и снова продолжала нескончаемую беседу. Попытки обратить ее внимание на молнии за стеклом иллюминатора, падающих в проходах стюардесс ни к чему не приводили. Она была в какой-то своей реальности, которая не имела отношения ни к самолету, ни к нашей поездке. Мужчина не отрывал от нее взгляда, и они словно были заворожены друг другом. По громкой связи сообщили, что самолет не принимают ни в Хабаровске, ни во Владивостоке. Повсюду грозы и наводнение. Мы летели, куда-то, и наконец, все-таки приземлились на военном аэродроме. Ни в каких аэропортах прибытие нашего самолета не числилось (это выяснилось позднее). Отец безрезультатно обзванивал справочные. Ему отвечали, что наш рейс нигде не значится. Что самолет пропал. Так как в это время правду узнать было невозможно, отец решил, что мы погибли. К тому же наша телеграмма, посланная по прибытии, до отца так и не дошла. По ошибке ее отнесли в другую квартиру. Все очнулись только на третий день, когда из Москвы от него пришло загадочное послание на имя бабушки Таисии. «Не скрывайте правду. Напишите все как есть». Куда девался тот призрачный мамин сосед по самолету, я так и не узнала. О чем впоследствии очень жалела. Ведь все нестыковки, странности того перелета, паника отца, его страх нас потерять в моем сознании связались с тем загадочным попутчиком.

Мы оказались у бабушки в небольшом домике в Уссурийске, и я долго не могла прийти в себя от восьмичасовой разницы во времени. Утром я вышла во двор и увидела огромных бабочек-махаонов размером с воробьев, гигантские листья лопухов в человеческий рост, крупные ягоды, похожие на вишню, почему-то прилепленные прямо к стволу дерева. Солнце мгновенно покрыло мою кожу пузырями. Спустя день, войдя в воду Амурского залива Тихого океана, я вышла из моря вся в крови, которая струилась из множества порезов на теле. Не сразу было ясно, что порезы появились от острых крабьих ракушек, которыми было унизано дно залива. Все это вызывало отторжение и неприятие. Мне стало казаться, что мир Дальнего Востока – жесткий, несоразмерный человеку, тем более маленькому, абсолютно непригоден для жизни. По улицам Уссурийска – так было принято – со страшным, низким гудением труб траурного марша – провожали гроб с покойником. Он стоял на грузовике открытый, а за ним шла процессия, которую замыкал надрывно бьющий в тарелки оркестр. От этих звуков я в панике затыкала уши и убегала в подворотню. Не только мертвецы, но и сам вид гроба и даже кладбища порождали во мне неизъяснимый ужас. Однажды в Москве, выйдя из двери нашей квартиры, я увидела, как с верхнего пролета два мужика спускают гроб. Лифт был небольшой, поэтому несли они его на руках. Я побежала вниз по лестнице, так, словно за мной гналась сама смерть. В Москве еще по старой, деревенской традиции ставили открытый гроб перед подъездом на табуретках, чтобы все соседи могли попрощаться с покойным. Я же всегда старалась пройти мимо, закрыв глаза.

В междугородней электричке, соединяющей Уссурийск с Владивостоком, постоянно ходили пограничники с автоматами. За несколько месяцев до приезда случилось трагическое столкновение наших пограничников с китайцами на острове Даманский, который находился совсем недалеко от этих мест. Родственники повели нас с мамой в музей, где целый зал был посвящен этой трагедии. Там я впервые увидела жуткие фотографии офицеров, изуродованных китайцами; с отрезанными ушами, выколотыми глазами, с вырезанными на теле иероглифами. Все эти впечатления слепились у меня в один образ – и стали называться «поездкой на родину». Я с удивлением спрашивала маму, как же она тут жила. Она только смеялась в ответ и говорила, что ей непонятно, почему я не вижу поразительной красоты этих мест.