Тара Конклин "Последний романтик"

Последний романтик
Тара Конклин

Novel. Семейный альбом
«Последний романтик» – семейная сага нового формата. История четверых детей, которые рано лишились отца и, в некоторым смысле, матери и теперь учатся справляться с вызовами современного, слишком быстро меняющегося мира.

У них разные пути и разные судьбы, но только вместе им удастся преодолеть барьеры на пути к становлению личности. Увы, не каждому дано пройти этот путь.

«Сила и хрупкость родственных уз и непрестанно эволюционирующая мощь любви лежат в основе романа. «Последний романтик» говорит о вечных проблемах с изяществом и оригинальностью». – Washington Post

«Роман с идеальным темпом и сюжетом». – Booklist

«Многогранная, реалистичная семейная драма». – Real Simple

«Широкий взгляд на то, что объединяет современные семьи». – Glamour

Тара Конклин

Последний романтик

Посвящается памяти Луэллы Броди Конклин и Кеннета Джерома Конклина

Моим сестрам

За ватою скрыт узор; все мы – я имею в виду все человечество – вплетены в него; весь мир – произведение искусства; все мы – части этого произведения. Гамлет или квартеты Бетховена являются истиной в пустой массе, которую мы зовем этим миром. Но не существует ни Бетховена, ни Шекспира; и, уж конечно, особенно не существует никакого Бога; слова – это мы; музыка – это мы, мы и есть сама сущность.

    Вирджиния Вулф
    «Моменты бытия»

Погоди, они же не любят тебя так, как люблю я.

    «Йе Йе Йес»[1 - Yeah Yeah Yeahs – американская инди-рок-группа.]

2079 год

Сначала мне показалось, что эта девушка – видение. Призрак. Она возникла откуда-то из толпы в зале и подошла к микрофону.

Я замерла. Последние полтора часа я сидела на сцене, обсуждая свои произведения. Вечер проходил вполне успешно, даже несмотря на то, что я всегда боюсь толпы. Аудитория была вежливой, интеллигентной, любознательной. Я даже сумела рассмешить их. Шуткой о лягушке, хотя, казалось бы… Мы всего раз услышали вой сирен, и то ненадолго, когда я сделала паузу во время чтения. Мы подождали, все несколько тысяч человек, сидящие в аудитории, и тысячи, смотрящие нас по спутниковым каналам. Мы подождали, сирены затихли, и я продолжила чтение поэмы.

Потом стали задавать вопросы. Столько вопросов! Это было мое первое публичное выступление за двадцать пять лет – конечно, у людей накопились вопросы, но я не была готова к их глубине, к тому, как тщательно люди читали мои произведения. Даже после восьмидесяти лет этого литературного эксперимента меня все еще поражает, что мои слова могут иметь значение для кого-то, кроме меня самой.

Мне сто два года, и я довольно известная поэтесса. Меня зовут Фиона Скиннер.

В момент, когда девушка вышла вперед, я несколько отвлеклась. Я уже устала. Я думала, какое лакомство припас для меня Генри там, за сценой, и надеялась, что это будет мой любимый леденец с арахисовым маслом внутри. Я думала о других удовольствиях – высокая мягкая кровать в моем доме в горах, форель, плещущаяся в реке, глубокий, прохладный колодец, успокаивающий, мерный шум генератора. У нас там никогда не слышно сирен, нет, ближайший город слишком далеко. Наш дом – надежное, безопасное место, куда не доходят ни политика, ни поднимающийся уровень океана. По крайней мере, я предпочитаю думать именно так. Вполне возможно существовать в окружении определенного количества иллюзий, так глубоко веря в существование невидимых вещей – безопасности, Бога, любви, – что ты начинаешь придавать им зримую форму. Кровать, крест, муж. Но даже воплощенные, идеи все равно остаются идеями и потому очень хрупки.

Девушка у микрофона являла собой захватывающее зрелище – высокая, стройная, с темным, графично выстриженным каре до подбородка. Она выглядела лет на восемнадцать, может быть, двадцать. Так что не девушка, почти женщина.

Толпа затихла. Она кашлянула в ладонь.

– Миссис Скиннер, – начала она, – меня зовут Луна.

– Луна? – переспросила я, и у меня перехватило голос и замерло дыхание. На какой-то момент я перенеслась на много лет назад, в другое время и место. «Наконец-то, – подумала я. – Луна вернулась».

– Да. Мама назвала меня так в честь последней строки в «Поэме Любви», – сказала она.

– Да, конечно, – улыбнулась я.

Генри рассказывал мне об этом, о популярности этого имени. «Поэма Любви» оказывала этот эффект на некоторых читателей. Им хотелось оставить себе ее частичку. Так что передо мной стояла одна из этих выросших малюток. Еще одна Луна.

Лицо девушки было наполовину в тени. Я заметила у нее на правой скуле родинку размером с гривенник. Родимое пятно. Темный поцелуй.

– Мама всегда хотела спросить вас про это имя, – продолжала Луна. – Она выучила последние страницы наизусть еще в школе. Когда мы с братом были маленькими, она читала их нам за едой, если нам было грустно. – Ее лицо смягчилось при этом воспоминании. – «Поэма Любви» так много значила для нее. И я – ради мамы – тоже хочу это узнать. Кто стал вашим вдохновением? Кем была Луна?

Зал замер. Лампы на сцене были раскалены, но меня охватило холодом, словно по моим венам тек лед. Я задрожала. На лбу, вдоль линии волос, выступили капли пота. Я всегда отказывалась публично отвечать на этот вопрос. И частным образом тоже; даже Генри не знал всей правды. Но, конечно же, я должна была быть сегодня готова к нему. Не потому ли я согласилась выступить в последний раз? Не для того ли я сейчас была здесь? Чтобы рассказать наконец эту историю.

Давние сожаления застряли в моем горле, лишив голоса. Я откашлялась.

– Луна – это, конечно, испанское слово, обозначающее луну, – сказала я. – В самой поэме скрыто много метафор, много символов, обозначающих различные вещи. Я, дорогая моя, написала ее семьдесят пять лет назад. Твоя мама, ты и все здесь, – я помахала залу рукой, – вы все знаете, что поэма теперь значит гораздо больше, чем я сама.

Луна, стоящая передо мной, расстроенно покачала головой. Ей на глаза упала прядь волос, и она отбросила ее.

– Нет. Я имела в виду настоящую женщину. Мама всегда говорила, что был кто-то, кого звали Луна.

Я выпрямила спину и услышала, как от этого движения у меня внутри хрустнули кости. Я не часто оказывалась на виду. Дома у меня были садовник, личный ассистент, домоправительница и кухарка. Я жила с Генри, вторым мужем, но именно я управляла домом и отдавала распоряжения. Кто-то может назвать меня властной, я же предпочитаю считать это уверенностью в себе. Девочка тоже была уверена в себе, я видела это в развороте ее плеч, в сжатии губ.

Как описать ту, первую, Луну? Я видела Луну Эрнандес только однажды. В ту ночь, когда ветер сорвал и бросил на дорогу три ветви, а листья кружили свой безумный хоровод. Десятилетия, целую жизнь назад. Та Луна росла и менялась в моем воображении, пока почти не исчезла из виду. Были ее глаза карими или серыми? А родинка, была она на правой или на левой скуле? Что читалось на ее лице той ночью – сожаление или просто пренебрежение?

– Я написала поэму о любви, – начала я, обращаясь к толпе. – Но тут есть некоторые ограничения. Определенные недостатки. Видите ли, сама я всегда опасалась любви. Ее обещания слишком головокружительны, причины неясны, а истоки – грязнее грязи. – Тут я услышала раздавшийся из зала смешок. – Да, грязи! – воскликнула я в направлении этого смешка. – Когда я была молодой, то пыталась препарировать любовь, разложив ее на столе под ярким светом, потыкать, рассмотреть и разобрать на составляющие. Годами я считала, что возможно выделить ее основу и ядро, а найдя этот главный элемент, взращивать его, словно розу, и получить в результате нечто прекрасное. Тогда я была романтиком. Я не понимала, что предательство невозможно предотвратить. Даже если прожить достаточно долго и правильно для того, чтобы узнать любовь, все ее проявления и темные стороны, то все равно ошибешься. И разобьешь чье-то сердце. В сказках не говорится об этом. И в поэзии тоже.

Я замолчала.

– Вы не отвечаете на вопрос, – сказала Луна.

Она стояла, скрестив руки на груди и опустив голову.

– Я расскажу вам историю, – ответила я. – В наши трудные времена истории очень важны. В некотором смысле истории – это все, что есть у нас для того, чтобы понять наше будущее.

Луна отодвинулась от микрофона. Она внимательно слушала, и все слушали, слегка наклонив вперед плечи, с вниманием и любопытством.

– Однажды, давным-давно, – начала я, – жили-были отец и мать, и четверо детей, три девочки и один мальчик. Они жили все вместе в доме, таком же, как и все другие дома, в маленьком городке, таком же, как все другие городки, и до поры до времени были счастливы. – Я замолчала, и все лица в зале, все эти глаза уставились на меня. – А потом… – Я сбилась и снова замолчала. Отхлебнула воды из стакана. – А потом наступила Пауза. Тогда-то все и началось. Наша мама не хотела, чтобы так вышло, нет, но это история про ошибки и провалы любви, и Пауза была самым первым, что случилось тогда.

Часть I

Бексли

Глава 1

Наш отец умер весной 1981 года. Эллис Эвери Скиннер, тридцать четыре года, небольшая лысина на затылке. Каждое утро он старательно прикрывал ее несколькими прядями. Мы жили в небольшом городке Бексли, Коннектикут, где у нашего отца была зубоврачебная клиника, там он и работал. В момент, когда его сердце остановилось, он как раз натягивал пару голубых резиновых перчаток, а его утренняя пациентка, миссис Липтон, лежала перед ним на откинутом кресле, глубоко дыша в маске со сладковатым хлороформом.

– Ох, – произнес отец, боком оседая на пол.

– Доктор Скиннер? – Миссис Липтон приподнялась в кресле. Она была сонной и вялой, но, увидев отца на полу, испугалась.

Он дернулся раз, другой, и тут миссис Липтон завизжала.

Выражение его лица, как она позднее рассказывала нашей матери, было покорным и невероятно изумленным.

Нашей матери было тридцать один год. Она никогда не работала, и ее диплом по английской литературе, полученный в Университете штата Мэн, так и лежал в комоде наверху. Темные волосы, как две гладкие занавеси, обрамляли окно ее лица. У нее были большие карие глаза с негустыми ресницами и тонкими веками, которые придавали ее взгляду внимательное и беззащитное выражение. Ее звали Антония, но все называли ее Нони, и еще задолго до моего рождения было решено, что дети тоже будут звать ее Нони.

Отца хоронили сырым мартовским днем. Президентом был Рональд Рейган, тянулась «холодная война», «Звездные войны» заставляли нас всех верить в присутствие каких-то невидимых сил. Бексли тогда был городом, где жители приветствовали друг друга по имени, встречаясь на почте или в банке, и никого не волновало, кто беден, а кто богат. Врач и фабричный рабочий приходили к отцу лечить зубной канал, а потом шли вместе пить пиво в местную таверну. По восточной окраине города вилась темная речка Пуннел, и нам было чем заняться там в летние дни. Это еще была эра, когда идея попасть в Нью-Йорк за девяносто минут казалась абсурдной, так что люди, жившие в Бексли, в основном в Бексли же и работали.

Неудивительно, что на похороны отца пришли почти все жители города. Мне казалось, их были сотни. Тысячи. Нони провела нас сквозь этот жуткий день, железной хваткой сжимая две из наших восьми ладоней. Время от времени она их меняла, никого не выделяя. У нее было четверо детей, и всем нам нужно было чувствовать тепло ее руки.

Рене, старшей из нас, было одиннадцать. Длинные, тонкие ноги, каштановые волосы, заплетенные в спадающую по спине косичку. Даже в детстве Рене источала уверенность и сдержанность, и на похоронах она была верна себе. Она не плакала и никому не причиняла беспокойства, даже когда у нее порвались колготки. Она помогала Нони со всеми нами, младшими, и старалась не смотреть на гроб.

После Рене шла Кэролайн, которой было восемь, а затем Джо, которому было семь. Кэролайн была самой хорошенькой, с розовыми щеками и светлыми волосами, которые летом выгорали добела. Джо был единственным мальчиком, с длинными руками, большими ногами и упрямо торчащей справа челкой, которую он постоянно откидывал от лица. Джо и Кэролайн оба были смуглыми, с гладкой ровной кожей и быстрыми, широкими улыбками. Их так часто принимали за близнецов, что иногда они и сами забывали, что между ними был год разницы.

Ну а самой младшей была я, Фиона. В день похорон отца мне было четыре года и восемь месяцев. Я была пухлым ребенком с пухлыми коленками и непослушными рыжими кудрями, которые вились и пламенели вокруг моего веснушчатого лица. Моя внешность настолько ярко контрастировала с моими изящными золотистыми сестрами и братом, что соседи поднимали брови. Перед глазами до сих пор проносятся все эти качания головой, тени сомнительных сплетен. Добро пожаловать в Бексли, штат Коннектикут. Новоанглийский рабочий класс в своей крахмальной пуританской этике. Их ногти могли быть грязными, но души были чисты. После смерти отца все слухи немедленно прекратились. Вдовство вычеркнуло все домыслы о неверности. В своем горе Нони стала безупречной, неприкасаемой.

Я почти не помню отца живым, но день его похорон я запомнила в мельчайших деталях. На кладбище над гробом летала стая ворон. Наш священник, отец Джонс, говорил речь с интонациями, которые взлетали и падали, словно штормовые волны; я не могла понять ни слова. Земля была оттаявшей и мягкой, но кучки снега еще лежали под деревьями и с тенистой стороны мраморного мавзолея, который стоял на низком холмике позади могилы.

Мавзолей был похож на дом: передние ступени, острая крыша углом, подобия окошек. Он был настолько больше и представительнее того аккуратного надгробия, которое Нони выбрала для могилы отца. Мавзолей казался мне гораздо интереснее, чем отец Джонс, так что я удрала с похорон, обежала собравшуюся толпу и помчалась наверх, на холм. Камни мавзолея были темно-серыми, испещренными дождем и временем, капитальными и значительными. Наверху я прочла имя – ГАРРИСОН Х. КЛАРК. И ниже: ДОРОГОЙ ОТЕЦ, МУЖ, СЫН, БРАТ, КОЛЛЕГА, ДРУГ.

У подножия холма отец Джонс продолжал бубнить густым, унылым голосом. На расстоянии я наконец смогла различить отдельные слова:

– Слишком скоро… – Тяжкая ноша… – Не спрашивайте…

Нони стояла, склонив голову; она не заметила моего отсутствия. Нони была католичкой и понимала это коленями, которые болели от всех вознесенных молитв, но, как она осознала в тот день, не сердцем. Это было в последний раз, когда она исполнила все предписанные религиозные ритуалы, последний день, когда она склонила голову перед словами одетого в белое человека.

С моего места на вершине холма все скорбящие были похожи на ворон, только больших и тихих, рассевшихся на изжелта-зеленоватом газоне, с пробивающейся весенней травой, который резко обрывался темной землей позади гроба. Я подумала, как мало места было на папином камне. Какой он был невзрачный, жалкий, не то что шикарный мраморный мавзолей Гаррисона Х. Кларка. И тогда, стоя под чужим именем, глядя вниз на похороны своего отца, я в первый раз за этот день расплакалась.

Мы жили в желтом трехэтажном колониальном доме на улице, засаженной склоненными кленами и дубами, которые усыпали ее желудями весной и сухими красными и рыжими листьями осенью. Наверх, к спальням, вела крутая скрипучая лестница, а в подвале слегка пахло плесенью и крахмальными простынями. На заднем дворе расположились железные качели и песочница, которую часто использовали соседские кошки, а также клумба с настурциями, лавандой, гардениями и клематисом, за которыми прилежно ухаживала Нони.

После похорон отца люди поехали к нам домой. Все прихожане нашей церкви и еще другие, которых я никогда раньше не видела, но которые знали меня по имени и наклонялись, чтобы сказать: «Фиона! Дорогая, Фи!»

Наша ближайшая соседка, миссис Грейнджер, взяв стопку картонных тарелок в пластиковой упаковке и еду в пластиковых контейнерах пастельных тонов, засуетилась, расставляя их на обеденном столе. Я подумала, это странно, потому что, казалось бы, эта роль по праву должна была принадлежать Нони. Но она сидела на оранжевом диване, поднимая и опуская белый платок к лицу и коленям, к лицу и коленям, а незнакомцы опускались перед ней на колени и склоняли головы, словно она оказывала им своего рода честь. И она была совсем не похожа на нашу маму.

Сочетание черного платья Нони с оранжевым диваном и белым платком напоминало мне Хеллоуин, и я ощутила странное, нелепое возбуждение. Почти истерику. Плюс вся эта еда. Везде! Миски зеленого винограда, ореховой смеси, твердых сливочных леденцов и чипсов. Блюда бутербродов с сыром и ветчиной, нарезанных аккуратными треугольниками, кубики арбуза, истекающие розовым соком на белую скатерть. Я похватала, что могла, и быстро все съела, не понимая, что можно, а что нельзя тут делать, и что будет дальше.

Скоро стало ясно, что, когда у тебя умирает папа, тебе можно все. Под столом я обнаружила Джо с целой миской конфет и тремя банками кока-колы. Кэролайн стащила с себя колготки и растянулась на полу, напевая что-то себе под нос. Рене сидела в кресле-качалке и сосредоточенно расковыривала ссадину на локте, не обращая внимания на взрослых, которые стояли перед ней, снова и снова обращаясь к ней по имени тихими, сочувственными голосами.

Я как сумасшедшая носилась по комнате. Я натыкалась на чьи-то зады и даже не извинялась. Я ковыряла в носу и вытирала палец о кофейный столик. Меня не останавливали, со мной не говорили, меня вообще не замечали. Свобода была утомительна. Пошатываясь, я забралась к Рене на колени. На ней были жесткое черное платье и черные чулки, которые она подтянула, когда я устроилась у нее на коленях. Ногой без туфли она раскачивала кресло взад-вперед, взад-вперед. Это движение укачивало меня, словно корабль в море или машина на неровной дороге. Именно так я всегда и представляла себе Рене – островок стабильности посреди общего беспорядка.

Когда это началось, я все еще была у Рене на коленях. Я не знаю, что вызвало у Джо приступ ярости. Я только знаю, что он схватил каминную кочергу из кованого железа, тяжелую, вымазанную сажей. Длиной примерно с бейсбольную биту.

Джо начал со столовой и яростно и неуклонно продвигался по всему дому. Он не бил людей, только вещи. Повсюду раздавался звук трескающегося дерева, бьющегося стекла, глухих ударов и звонких падений, когда он снова и снова опускал кочергу на стол, на кресло, на все это множество мисок и блюд с едой. Шум напугал меня, но я не плакала. Я слушала. Мы все слушали. Приглушенные разговоры и тихие слезы уступили место нервному, испуганному шиканью.