И что-то в мире сдвинулось с места. Я знаю, это чертовски паршивое описание – уж простите мне это выражение, недостойное юной леди, – но иначе сказать не получается. Словно произошло землетрясение, которое не потревожило ни единой травинки; солнечное затмение, которое не отбросило ни малейшей тени; огромное, но невидимое глазу изменение. Внезапно поднявшийся ветерок коснулся страниц дневника и принес с собой запах соли и горячих камней и еще множество далеких запахов, которым не место было на заросшем поле на берегу Миссисипи.
Я спрятала дневник в карман юбки и встала. Ноги дрожали от усталости, как тоненькие березки на ветру, но меня это не слишком волновало. Дверь, казалось, шептала что-то на нежном трескучем языке древесной трухи и старой краски. Я снова протянула руку, помедлила, а потом…
Открыла Дверь и вошла в нее, шагнув в никуда. Гулкое эхо пограничного пространства ударило в уши, и мне показалось, будто я резко опустилась на дно огромного озера. Моя протянутая рука исчезла в пустоте, движение ноги все не заканчивалось.
Теперь я называю это пограничное место порогом (точнее, Порогом – эта заглавная «П» словно очерчивает пустоту между двумя пространствами). Порог – опасное место, ты не здесь и не там, и перейти его – это как шагнуть с обрыва с наивной верой, что на полпути к земле у тебя отрастут крылья. Нельзя медлить, нельзя сомневаться. Нельзя бояться пограничья.
Моя нога встала на твердую землю по ту сторону двери. Кедровый аромат и солнечное тепло сменились металлическим привкусом во рту. Я открыла глаза.
Это был мир из соленой воды и камня. Я стояла на высоком утесе, вокруг которого простиралось бескрайнее море. Далеко внизу, у изогнутого берега острова, словно камешек в горсти, лежал город.
По крайней мере, я решила, что это он. В нем не было того, что обычно свойственно городам: ни трамваев, которые со звоном ползут по улицам, ни завесы угольного дыма в небе. Вместо этого я увидела покрытые побелкой каменные здания – их ряды складывались в замысловатые изгибы, а открытые окна напоминали темные глаза. Над городом возвышалось несколько башен, и вдоль берега, напоминая рощицу, тянулись ввысь мачты кораблей.
Я снова заплакала. Без театрального надрыва, без истерики – просто заплакала, как будто увидела что-то желанное и совершенно недоступное. Так иногда плакал мой отец, когда думал, что я этого не вижу.
– Январри! Январри! – Мое имя донеслось до меня словно через скверный граммофон с расстояния нескольких миль, но я узнала голос мистера Локка, зовущий меня по ту сторону дверного проема. Я не знала, как он нашел меня, но знала, что мне здорово достанется.
Не передать словами, как сильно мне не хотелось возвращаться. Как море пахло надеждой, а извилистые улицы казались загадочным шифром. Если бы меня звал не мистер Локк – человек, покупавший мне места в роскошных вагонах поездов и дорогие льняные платья; человек, похлопывающий меня по плечу, когда я расстраивалась из-за отца, и оставлявший мне дневники в подарок, – я бы, возможно, осталась.
Но нет, я повернулась к Двери. С этой стороны она выглядела иначе: полуразрушенная базальтовая арка, изъеденная дождем и ветром, без единой деревянной дощечки, которая бы символизировала дверь. Вместо нее проем был задернут серой тряпичной занавесью. Я отодвинула ее.
Уже готовясь шагнуть в проход, я заметила у себя под ногами серебряный блеск. Там лежала, наполовину зарывшись в землю, круглая монета, а на ней были выбиты слова на незнакомом языке и профиль женщины в короне. Монета оказалась теплой на ощупь. Я спрятала ее в карман платья.
На этот раз, когда я шагнула через Порог, мне показалось, будто на мгновение меня укрыла тень птичьего крыла, а потом вновь окутал сухой аромат нагретой солнцем травы.
– Янва… Ах вот ты где. – Слегка запыхавшийся мистер Локк стоял передо мной в рубашке и жилете. Его усы топорщились, как хвост недовольной кошки. – Куда ты пропала? Я звал тебя, чуть голос не сорвал, пришлось прервать встречу с Александром… а это что такое? – Он уставился на облезлую синюю Дверь, удивленно приоткрыв рот.
– Ничего, сэр.
Локк резко перевел пронизывающий взгляд с Двери на меня.
– Январри. Расскажи, чем ты занималась.
Нужно было соврать. Это уберегло бы меня от боли. Но пойми, дорогой читатель, когда мистер Локк обращает на тебя строгий взгляд бледных глаз, в итоге ты обычно поступаешь так, как требует он. Полагаю, именно поэтому фирма «У. К. Локк и Ко» стала такой успешной.
Я сглотнула.
– Я… я просто играла и прошла через эту дверь, понимаете, а она ведет совсем в другое место. Там был белый город у моря. – Будь я старше, я бы добавила: «Там пахло солью, древностью и приключениями. Это был аромат иного мира, и я хочу сейчас же вернуться туда и пройтись по этим диковинным улицам». Но вместо этого я просто сказала: – Мне понравилось.
– Говори правду. – Его взгляд давил на меня.
– Это правда, клянусь!
Он уставился на меня долгим взглядом. Желваки заходили на его скулах.
– И откуда взялась эта дверь? Ты… Ты сама ее смастерила? Слепила из этого мусора? – Он махнул рукой в сторону, и только тогда я заметила поросшую травой кучу гнилого дерева за Дверью – руины старого дома.
– Нет, сэр. Я ее нашла. И написала про нее историю.
– Историю? – По его лицу я видела, что каждый неожиданный поворот этого разговора сбивает мистера Локка с толку, и это его раздражает. Он предпочитал управлять беседой, в которой участвовал.
Я нашарила в кармане дневник и отдала его Локку.
– Вот, смотрите. Я написала рассказ, и дверь ну как бы открылась. Это правда, я вам клянусь.
Его взгляд бегал по странице намного дольше, чем необходимо, чтобы прочитать историю из трех предложений. Потом он достал недокуренную сигару из кармана, поднес к ней спичку и раскурил – огонек на кончике стал похож на раскаленный оранжевый глаз дракона.
Мистер Локк вздохнул, как, бывало, вздыхал, когда ему приходилось сообщать плохие новости инвесторам, и закрыл мой дневник.
– Ну что за глупые выдумки, Январри. Сколько я уже бьюсь, пытаясь отучить тебя от этой чепухи?
Он погладил обложку дневника подушечкой большого пальца, а затем почти с сожалением бросил книжку в кучу древесины.
– Нет! Вы не можете…
– Мне жаль, Январри. Действительно жаль. – Локк встретился со мной взглядом и протянул было руку, но опустил ее на полпути. – Но я обязан это сделать ради твоего же блага. Буду ждать тебя к ужину.
Мне хотелось воспротивиться. Начать спорить, выхватить дневник из грязной кучи… Но я не могла.
Вместо этого я сбежала. Обратно через поле, по извилистым грунтовым дорогам в пропахший рыбой отель.
Вот и выходит, что в самом начале моей истории читатель видит тонконогую девчонку, которая за такое короткое время успела дважды обратиться в бегство. Не самое героическое вступление, верно? Но, когда ты «пограничное явление» и у тебя нет ни семьи, ни средств к существованию, а есть только пара ног и серебряная монетка, тебе ничего не остается, кроме как бежать.
К тому же если бы я не сбежала в первый раз, то никогда не нашла бы синюю Дверь. И не было бы никакой истории.
Опасаясь кары Господней и гнева мистера Локка, я весь вечер и следующий день сидела тихо. Меня караулили мистер Стерлинг и встревоженный управляющий, который обращался со мной как с редким, но опасным зверьком из зоопарка. Я немного развлеклась, изо всех сил молотя по клавишам рояля и наблюдая, как мой надсмотрщик вздрагивает от каждого звука, однако в итоге меня отвели в номер и велели ложиться спать.
Солнце не успело окончательно опуститься за горизонт, а я уже выпрыгнула из невысокого окна и помчалась по переулку. На дороге лежали густые тени, напоминавшие черные лужи. Когда я добралась до поля, в небе над Нинли уже мерцали звезды, подернутые пеленой угольного и табачного дыма, что поднимался над городом. Я побежала сквозь заросли травы, спотыкаясь и высматривая во мраке знакомый силуэт, напоминающий карточный домик.
Синей Двери не было.
Вместо нее я обнаружила неровный черный круг посреди травы. От моей Двери остались угли да пепел. Дневник лежал в куче золы, съежившийся и почерневший. Я не стала его забирать.
Когда я добрела до здешней унылой пародии на гранд-отель, небо стало черным, как деготь, а мои гольфы оказались в грязи. Мистер Локк сидел в вестибюле, окутанный облаком голубоватого дыма. Вокруг него были разложены учетные книги и газеты, а сам он потягивал вечерний виски из своей любимой нефритовой чаши.
– И где же ты пропадала на этот раз? Прошла сквозь свою дверь и очутилась на Марсе? Или, может, на Луне? – Но его голос звучал мягко. Видишь ли, дорогой читатель, мистер Локк всегда был ко мне добр. Даже в самые худшие моменты.
– Нет, – призналась я. – Но я уверена, на свете еще много таких Дверей. И я могу их найти и написать про них, и они все откроются. И мне все равно, что вы мне не верите. – Почему я вовремя не прикусила свой глупый язычок? Почему не покачала головой и не попросила прощения дрожащим голосом? Почему не ушла поскорее в номер, пряча в душе воспоминание о синей Двери, точно талисман в кармане? Потому что в семь лет я была упряма и еще не знала цены настоящим историям.
– Вот как, – произнес мистер Локк и больше ничего не добавил, а я отправилась к себе в комнату, полагая, будто благополучно избежала более строгого наказания.
Только через неделю, вернувшись в Вермонт, я поняла, как ошибалась.
Особняк Локка представлял собой огромный замок из красного камня на берегу озера Шамплейн. Над крышей дома возвышался лес из печных труб и башен с медной кровлей. Коридоры особняка были отделаны деревянными панелями и напоминали лабиринт, набитый странностями, редкостями и ценностями. Обозреватель из «Бостонского вестника» однажды назвал это здание «архитектурной причудой, больше напоминающей декорации к „Айвенго“, чем жилище современного человека». По слухам, особняк построили по заказу некоего сумасшедшего шотландца в девяностые годы восемнадцатого века. Владелец прожил в нем неделю, а затем исчез – навсегда. Мистер Локк купил этот дом на аукционе в тысяча восемьсот восьмидесятых годах и начал заполнять его всеми чудесами света.
Нам с отцом отвели две комнатки на третьем этаже: для него – аккуратный квадратный кабинет с большим письменным столом и одним окном, а для меня с нянькой – серую, затхлую спальню с двумя узкими кроватями. Моим воспитанием в тот момент занималась мисс Вильда – немецкая иммигрантка, которая всегда ходила в тяжелых шерстяных платьях и с таким выражением лица, будто еще не успела толком увидеть двадцатый век, но уже от всей души осуждала его. Ей нравились церковные гимны и свежевыглаженное белье, сложенное в стопочку, а беспорядок, суету и дерзость она ненавидела. Мы не могли относиться друг к другу с приязнью – сама наша природа восставала против этого. Сразу после нашего возвращения у Вильды и мистера Локка состоялся короткий разговор в холле. Ее глаза тут же засверкали, как начищенные до блеска металлические пуговицы.
– Мистер Локк говорит, ты в последнее время ужасно перевозбужденная, моя голубка, даже на грани истерии. – Мисс Вильда часто называла меня голубкой, твердо веря в силу внушения.
– Нет, мэм.
– Ах, бедняжка. Но ничего, мы тебя живо приведем в чувство.
Для исцеления от перевозбуждения требовалась спокойная, четко организованная среда, свободная от раздражителей. Поэтому из моей комнаты вынесли все яркие и причудливые вещицы, которые были мне дороги. Шторы задернули, на полках не осталось ничего интереснее «Иллюстрированной Библии для детей». Мое любимое розовое с золотом одеяло – отец прислал его в прошлом году из Бангалора – заменили накрахмаленными белыми простынями. Сэмюэлю запретили приходить в гости.
Ключ мисс Вильды с металлическим скрежетом провернулся в замке, и я осталась одна.
Сначала я представляла себя солдатом, попавшим в плен к красным мундирам или повстанцам и оттачивала выражение героического сопротивления на лице. Но на второй день я почувствовала, как, подобно беспощадным пальцам, тишина давит мне на барабанные перепонки. Ноги дрожали, до того им не терпелось сорваться с места и бежать, домчаться до поля с кипарисами и проскочить через сгоревшую синюю Дверь в иной мир.
На третий день комната стала тюрьмой, потом – клеткой, а затем – склепом. В глубине моей души, словно угорь в подводной пещере, извивался страх, что я навсегда останусь здесь, под замком, в ловушке, совсем одна.
Стержень внутри меня надломился. Я принялась рвать ногтями шторы, отламывать ручки от ящиков комода, колотить кулаками по запертой двери. Потом села на пол и плакала до тех пор, пока мисс Вильда не вернулась и не дала мне ложку какого-то сиропа. После него я на некоторое время провалилась в небытие. Мои мышцы превратились в медлительные маслянистые реки, а голова поплыла по их водам. Движение теней на поверхности ковра показалось мне захватывающей драмой, которая заполнила мои мысли вплоть до того момента, как я погрузилась в сон.
Проснувшись, я увидела возле своей кровати мистера Локка, который сидел и читал газету.
– Доброе утро, милая. Как ты себя чувствуешь?
Я сглотнула кислую слюну.
– Мне лучше, сэр.
– Я рад. – Он сложил газету с математической точностью. – А теперь послушай меня очень внимательно, Январри. У тебя есть большой потенциал – даже огромный! – но ты должна научиться хорошо себя вести. С этого дня никаких больше глупых фантазий, никаких побегов и никаких дверей, которые ведут не туда, куда должны.
Он вгляделся в меня с таким выражением лица, что я невольно вспомнила старинные изображения Бога – строгого отца, чья любовь неизменно взвешивает и измеряет тебя, прежде чем признать достойным. Его глаза давили на меня, как тяжелые камни.
– Ты будешь хорошей девочкой, знающей свое место.
Мне отчаянно хотелось стать достойной любви мистера Локка.
– Буду, сэр, – прошептала я. И не солгала.
Мой отец вернулся только в ноябре – такой же помятый, как его багаж. Его приезд прошел по привычной схеме: экипаж, хрустя гравием, проехал по подъездной дорожке и застыл перед каменным величием особняка Локка. Хозяин дома вышел навстречу моему отцу, чтобы похлопать его по плечу, поздравляя с успешным окончанием экспедиции, а я ждала в холле с мисс Вильдой, одетая в джемпер, который был так накрахмален, что я чувствовала себя черепашкой в огромном панцире.
Дверь открылась, и я увидела его силуэт – такой темный и чужеродный в бледных лучах ноябрьского солнца. Отец остановился на пороге, потому что обычно в этот момент его чуть не сбивали с ног пятьдесят фунтов моего веса, взволнованно летящие ему навстречу.
Но я не пошевелилась. Впервые в жизни я не бросилась к нему. Плечи папиного силуэта понуро опустились.
Жестоко, не правда ли? Обиженный ребенок наказывает отца за его отсутствие. Но, уверяю тебя, читатель, я и сама в ту минуту пребывала в смятении. От одного только вида папы, стоящего в дверном проеме, меня переполнил головокружительный гнев. Может, из-за того, что от него пахло джунглями, пароходами и приключениями, темными пещерами и неведомыми чудесами, в то время как весь мой мир был таким удручающе заурядным. Или я просто злилась, ведь меня заперли, а он не вернулся и не открыл дверь.
Отец сделал три неуверенных шага и опустился передо мной на корточки. Он выглядел старше, чем я его помнила. Щетина на подбородке из черной стала тускло-серебристой, как будто каждый день, который он проводил вдали от меня, считался за три. Но его глаза были по-прежнему подернуты знакомой завесой печали.
Он положил руку мне на плечо, открывая взгляду татуировки, которые вились вокруг его запястья, как черные змеи.
– Январри, что-то случилось?
Услышав свое имя из его уст, произнесенное с этим странным, но таким родным акцентом, я чуть не поддалась. Мне хотелось сказать ему правду – я обнаружила нечто огромное и невероятное, оно способно разорвать границы мира; я написала слова, и они оказались правдой, – но я уже выучила свой урок. Я теперь была хорошей девочкой.
– Все в порядке, сэр, – ответила я. Услышав этот взрослый, сдержанный тон, отец вздрогнул, как от пощечины.
Тем вечером я не разговаривала с ним за ужином и не пришла к нему в комнату ночью, умоляя рассказать интересную историю (а рассказывать он умел; отец всегда говорил: его работа на девяносто девять процентов заключалась в том, чтобы слушать истории и понимать, куда они ведут).
Но я покончила с этими глупыми фантазиями. Никаких больше дверей и даже Дверей, никаких грез о серебряных морях и белых городах. Никаких историй. Я подумала: это еще один урок, который нужно усвоить, чтобы повзрослеть. Все через это проходят.
Однако, дорогой читатель, я раскрою тебе секрет: я сохранила серебряную монету с портретом чужеземной королевы. Я носила ее в кармашке, вшитом в нижнюю юбку. Прижатая к моей талии, монета всегда была теплой, а когда я держала ее в руках, то чувствовала запах моря.
Целых десять лет у меня не было ничего дороже этой монеты. А потом мне исполнилось семнадцать, и я нашла «Десять тысяч дверей».
2
Дверь в кожаном переплете
Я нашла ее только благодаря птице.
Я шла в кухню в надежде стянуть немного вечернего кофе у миссис Пертрам, кухарки, и вдруг услышала щебет и какое-то хлопанье. Я замерла посередине лестничного пролета на полпути ко второму этажу и подождала. Все повторилось: тихий трепет крыльев, за которым следует глухой стук. И тишина.
Я пошла на звук. Он привел меня в гостиную второго этажа, носившую название «Зал фараонов», поскольку там хранилась обширная египетская коллекция мистера Локка: красные и синие саркофаги, мраморные урны с ручками в форме крыльев, крошечные золотые кресты – анки – на кожаных шнурках, резные каменные колонны, осиротевшие, вырванные из родных храмов. Комнату всегда наполнял желтовато-золотистый свет, даже сейчас, в густых летних сумерках.
Звук доносился из южного угла комнаты, где по-прежнему стоял синий сундучок. Он трясся, стуча днищем по постаменту.
С тех пор как я нашла в нем дневник, я взяла привычку время от времени возвращаться к сундучку и заглядывать в его пыльное нутро – ничего не могла с собой поделать. Ближе к Рождеству в нем появилась картонная марионетка с деревянными палочками, прикрепленными к конечностям. Следующим летом я обнаружила крошечную музыкальную шкатулку с вальсом в русском стиле, чуть позже – маленькую коричневую куколку, обвешанную яркими бусами, а потом – иллюстрированное французское издание «Книги джунглей».
Я никогда напрямую не спрашивала, но не сомневалась, что это подарки от мистера Локка. Они, как правило, появлялись в самые нужные минуты: когда мой отец в очередной забывал про мой день рождения или не приезжал на праздники. В эти моменты я почти чувствовала, как мистер Локк неловко кладет руку мне на плечо, пытаясь утешить.
Однако в то, что он намеренно спрятал в сундучке птицу, мне верилось с трудом. Я с глубоким сомнением подняла крышку. Что-то серо-золотистое вылетело прямо на меня, будто ядрышко из маленькой пушки, и начало рикошетить по комнате. Это была хрупкая взъерошенная птичка с оранжевой головой и тонкими лапками (позже я попыталась найти ее название, но в справочнике мистера Одюбона не упоминалось ни одного похожего вида).
Я уже отворачивалась, опуская крышку сундучка, как вдруг заметила: внутри лежит что-то еще.
Книга. Небольшая, в кожаном переплете, с потертыми уголками и тиснеными буквами, с которых местами слезла позолота: ДЕСЯТЬ ТЫ ВЕРЕЙ. Я веером пролистала страницы.
Те из нас, кто привык к тесному общению с книгами – проводит свободные вечера в старых книжных магазинах, украдкой поглаживая корешки со знакомыми названиями, – понимают, что при знакомстве с новой книгой просто необходимо ее пролистать. В это мгновение мы читаем не слова, а запах, который поднимается со страниц в облачке пыли и древесных волокон. Книга может пахнуть дорогой бумагой и хорошим переплетом, а может – тонкими страницами и расплывающимися двухцветными оттисками или десятилетиями, проведенными в доме заядлого курильщика, который ни разу ее не открыл. От книг порой исходит запах дешевых сенсаций или кропотливого труда дотошного ученого, литературной значимости или неразгаданных тайн.
Но я никогда не встречала книги, которая пахла бы так, как эта: корицей и угольным дымом, сыростью катакомб и глиной; промозглыми вечерами на морском берегу и жарким, липким от пота полуднем в тени пальмовых ветвей. Она пахла так, будто шла по почте дольше любой посылки, годами скитаясь по свету и накапливая ароматы слой за слоем, как бродяга, одетый в кучу тряпья.
Она пахла так, будто кто-то нашел в глуши дерево приключений, сорвал с него спелый плод, сделал крепкое вино и разлил по каждой странице.
