С этими словами он выскочил из детской.
Миссис Хопкинс крепко прижала ребенка к себе и с чувством прошептала ему:
– Неправда, ты очень умный. Самый умный из всех детей. И скоро ты научишься хорошо говорить, я в этом уверена!
Саймон продолжал плакать в ее нежных объятиях.
– Мы еще покажем ему! – пригрозила няня. – Заставим взять обратно свои слова, клянусь!..
Няня Хопкинс знала, о чем говорила. Пока герцог Гастингс пропадал в Лондоне, всеми доступными способами прогоняя мысли о сыне, она не теряла ни минуты, не спускала с Саймона глаз и учила его, как могла, произносить звуки, слоги, слова, поощряя лаской, если у него получалось, и подбадривая, когда слова не складывались.
Дело продвигалось медленно, но верно. Когда Саймону исполнилось шесть, он заикался уже гораздо меньше, а к восьми годам справлялся порой с целым предложением, ни разу не споткнувшись. Конечно, учение давалось хуже, если мальчик бывал чем-то расстроен, и няня не уставала напоминать: он должен научиться владеть собой и оставаться спокойным, если хочет произносить слова и фразы без запинки.
К счастью, Саймон оказался не по-детски упорным, настойчивым, даже упрямым. Он научился выравнивать дыхание, прежде чем что-либо произнести, и тщательно следить за своей артикуляцией.
Время шло. Мальчику исполнилось одиннадцать. Однажды он задумчиво посмотрел на няню и, собравшись с мыслями, четко произнес:
– Полагаю, настало время навестить отца.
Миссис Хопкинс внимательно посмотрела на своего подопечного. Герцог Гастингс за эти семь лет ни разу не появился в замке, не ответил ни на одно письмо сына, которых набралось, наверное, около сотни.
– Ты в самом деле хочешь этого? – спросила она после долгой паузы.
Саймон кивнул.
– Что ж, тогда я велю заложить карету. Завтра мы отправимся в Лондон, милый мой…
Ехали они долго, и в город прибыли лишь к вечеру третьего дня. Не без труда няня отыскала дом, где никогда раньше не бывала. Затаив дыхание, она постучала бронзовым молотком в величественные двери, которые, к ее удивлению, почти сразу отворились, и взору их предстал не менее величественный дворецкий.
– Посылки принимаются с черного хода, – произнес он и хотел было захлопнуть дверь.
– Подождите! – крикнула миссис Хопкинс, подставляя ногу и препятствуя ему. – Мы не прислуга.
Дворецкий окинул незнакомку подозрительным взглядом.
– Я – да, – пояснила няня, – но мальчик – нет. – Она схватила Саймона за руку, поставив перед собой. – Это граф Клайвдон, и вам следует отнестись к нему с почтением.
Дворецкий потерял дар речи, несколько раз моргнул, прежде чем произнести:
– Насколько мне известно, граф Клайвдон мертв.
– Что? – изумилась миссис Хопкинс.
– И вовсе я не умер! – воскликнул Саймон со всем справедливым возмущением, на которое способен одиннадцатилетний мальчик.
Дворецкий повнимательнее вгляделся в его лицо и, видимо, распознав во внешности кое-какие черты герцога Гастингса, отворил пошире дверь и пригласил незваных гостей войти.
– П-почему вы решили, что я м-мертв? – спросил Саймон, заикаясь.
Он не мог справиться с собой и мысленно ругал себя за это.
– Ничего не могу вам ответить, – отрезал дворецкий. – Не моего ума это дело.
– Конечно, – сердито парировала няня, – ваше дело сказать мальчику такие страшные слова, а отвечают пусть другие.
Дворецкий на минуту задумался, а затем произнес:
– Его светлость не упоминал о нем все эти годы. Последнее, что я слышал: «У меня не стало сына». И вид у его светлости был такой печальный, что никто больше его ни о чем не спрашивал. Мы, то есть слуги, посчитали, что ребенок отдал богу душу.
В горле Саймона что-то заклокотало.
– Разве герцог носил траур? – не унималась няня. – Нет? Как же вы могли прийти к таким выводам, если отец не надевал траурное платье?
Дворецкий пожал плечами.
– Его светлость часто носит черное. Почем мне знать?
– Кошмар какой-то! – воскликнула няня. – А теперь немедленно доложите его светлости, что мы здесь!
Саймон не мог вымолвить ни слова. Он пытался унять волнение, чтобы достойно держать речь перед отцом.
Дворецкий наклонил голову и негромко сказал:
– Герцог наверху. Я тотчас сообщу ему о вашем визите.
В ожидании герцога няня ходила взад-вперед, подбирая наиболее убедительные слова, с которыми хотела бы обратиться к хозяину. Саймон стоял посреди холла, прижав руки к телу и тщетно пытаясь упорядочить дыхание.
«Я должен… я обязан говорить нормально, – билось у него в мозгу. – Я могу сделать это!»
Няня поняла его усилия и, подбежав, опустилась на колени, взяла его руки в свои.
– Успокойся, мой мальчик, – увещевала она. – Дыши глубже… Так… И произноси мысленно каждое слово, перед тем как выговорить. Если ты будешь следить…
– Вижу, вы по-прежнему нянчитесь с ним? – услышали они властный голос.
Миссис Хопкинс поднялась с колен, повернулась к говорившему. Она тщетно пыталась быть учтивой – уважительные слова не шли ей на ум. Равно как и все остальные слова и фразы. Всмотревшись в лицо хозяина, она уловила в нем сходство с сыном, и ее захлестнул гнев. Да, они очень похожи, но это не означает, что герцога можно назвать отцом мальчика. Какой он ему отец!
– Вы… вы, сэр, не достойны уважения!
– А вы, мадам, извольте пойти вон! – крикнул ей хозяин. – Никто не смеет разговаривать с герцогом Гастингсом в таком тоне.
– Даже король? – спросил Саймон.
Герцог резко обернулся и тихо произнес:
– Ты…Ты подрос…
Саймон молча кивнул. Он стушевался, опасаясь сбиться с верного тона. Такое бывало. Он мог целый день говорить без запинки, но только в случае полного покоя, не как сейчас…
Под взглядом отца он ощущал себя беспомощным, никому не нужным, брошенным ребенком. Дебилом. Его язык – он чувствовал это – стал огромным, сухим и напряженным.
Герцог улыбнулся. Улыбка источала злорадство, жестокость. Или мальчику показалось?
– Ну, что ты хотел еще сказать? – процедил отец. – А? Говори, если, конечно, способен!
– Все хорошо, Саймон, – прошептала няня, бросая уничтожающий взгляд на герцога. – Все в порядке. Ты можешь говорить правильно, дитя мое.
Ласковые слова, как ни странно, произвели обратный эффект. Саймон намеревался говорить с отцом как взрослый со взрослым, а няня обращается с ним словно с несмышленышем.
– Я жду, – сказал герцог. – Ты проглотил язык?
Все мышцы Саймона напряглись, тело завибрировало. Отец и сын продолжали смотреть друг на друга, и время казалось мальчику вечностью, пока ее не прорезали слова герцога.
– Ты самое большое мое разочарование, – прошипел он. – Не знаю, в чем мой грех перед Господом, но я надеюсь, он простит мне, если я больше никогда тебя не увижу…
– Ваша светлость! – в ужасе воскликнула няня. – Как вы можете говорить такое ребенку?!
– Убирайтесь! – взревел он. – Можете оставаться на службе, покуда будете держать его подальше от меня. – С этими словами он направился к двери.
– Постойте!
Гастингс медленно повернулся на голос мальчика.
– Что ты хочешь сказать?
Саймон сделал три глубоких вдоха через нос. Однако его рот сковывали гнев и страх. Он попытался сосредоточиться, попробовал провести языком по небу, вспомнить все приемы, которым учила его няня. Наконец, когда герцог снова повернулся к двери, мальчик произнес:
– Я ваш сын.
Миссис Хопкинс не сдержала вздоха облегчения, и что-то похожее на гордость мелькнуло в глазах герцога. Скорее не гордость, а легкое удовлетворение, но Саймон уловил это и заметно приободрился.
– Я ваш сын, – повторил он немного громче. – И я н-не… я н-н-не…
Вдруг в его горле что-то сомкнулось. Он в ужасе замолчал.
«Я должен, должен говорить», – стучало в ушах мальчика.
Но рот пересох, горло сдавило. Глаза отца сузились, в них было…
– Я н-н-е…
– Отправляйся обратно, – негромко вымолвил герцог. – Здесь тебе не место.
Слова эти пронзили все существо мальчика, боль охватила тело, вызвав волну гнева, ненависти. В эти минуты он принял решение. Он поклялся, что если этот человек не видит в нем достойного сына, то и он, Саймон, никогда больше не назовет его отцом. Никогда…
Глава 1
В высшем свете трудно отыскать более плодовитое семейство, нежели Бриджертоны. Такое усердие со стороны виконтессы и покойного ныне виконта, несомненно, достойно всяческих похвал. Несколько странным может показаться лишь выбор имен для их восьмерых детей: Энтони, Бенедикт, Колин, Дафна, Элоиза, Франческа, Грегори и Гиацинта. Конечно, при всем уважении к порядку даже самые педантичные родители могли бы давать своим детям имена вне какой бы то ни было зависимости от последовательности букв в алфавите.[1 - Все восемь имен соответствуют восьми первым буквам английского алфавита. – Здесь и далее примеч. пер.]
Более того, если вам, благосклонный читатель, доведется лицезреть их всех – виконтессу и восьмерых ее детей – в одной комнате, вас может удивить, даже испугать мысль, что перед вами один и тот же человек, но раздвоившийся, растроившийся, развосьмерившийся… И хотя вашему автору не доводилось сравнивать цвет глаз у всех восьмерых, тем не менее комплекция и роскошь каштанового цвета волос каждого из отпрысков делает их почти неразличимыми. Можно только посочувствовать виконтессе в ее матримониальных усилиях и выразить сожаление, что ни одно из ее чад не способно блеснуть на брачном поприще. И все же есть одно бесспорное преимущество у этой семьи, все члены которой так похожи друг на друга, – никто не посмеет усомниться в законности их происхождения.
Ах, благосклонный читатель, преданный вам автор желает, чтобы во всех семьях царила такая уверенность…
«Светская хроника леди Уистлдаун», 26 апреля 1813 года
– О-ох!
Вайолет Бриджертон с отвращением скомкала листок газеты и швырнула в дальний угол гостиной.
Ее дочь Дафна сочла благоразумным пропустить мимо ушей возмущенный вздох матери и продолжила заниматься вышиванием. Тщетно.
– Ты читала это? – спросила мать. – Читала?
Дафна посмотрела на комок бумаги, мирно лежащий под столом красного дерева, и ответила:
– У меня не было возможности сделать это до того, как ты так произвела свой мастерский бросок.
– Тогда ознакомься! – с трагизмом в голосе воскликнула Вайолет. – И узнаешь, как эта женщина злословит по нашему поводу.
Как ни в чем не бывало дочь отложила в сторону вышивание и извлекла из-под стола бумажный катыш. Разгладив листок, она пробежала глазами ту часть «Хроники», которая имела отношение к их семье, подняла голову и сказала:
– Не вижу повода расстраиваться, мама. А в сравнении с тем, что она писала на прошлой неделе о семье Фезерингтон, – сплошные комплименты.
Мать с отвращением мотнула головой.
– Ты полагаешь, мне будет легко найти тебе жениха, если эта змея не прикусит свой мерзкий язык?
Дафна глубоко вздохнула. После двух сезонов в Лондоне от одного упоминания о замужестве у нее начинало ломить виски. Она хотела выйти замуж, и даже не тщила себя иллюзией, что это будет обязательно по большой любви. Ведь вовсе не так уж страшно, если ее заменит просто симпатия, настоящая дружба.
До сего дня уже четверо просили ее руки, однако, как только Дафна начинала думать, что с этим человеком предстоит провести остаток жизни, ей становилось не по себе. Хотя, конечно, на ее пути встречались мужчины, с которыми она согласилась бы пойти под венец. Беда была в том, что ни один из них не изъявил желания взять ее в жены. О, им всем она нравилась, это не вызывало сомнений! Молодые джентльмены ценили ее быстрый ум, находчивость, доброту, миловидность наконец, но в то же время никто не замирал в присутствии Дафны, не лишался дара речи, сраженный ее красотой, не пытался слагать стихи в ее честь.
Мужчины, пришла она к неутешительному выводу, интересуются больше теми женщинами, в ком чувствуют силу, кто умеет подавить их. Она же не из таких. Ее обожали за легкость нрава, умение понимать чужие мысли и чувства. Один из молодых людей, который, по мнению Дафны, мог бы стать ей хорошим мужем, как-то сказал: «Черт возьми, Дафф, ты совсем не похожа на большинство женщин – ты очень хорошая».
Она сочла бы это многообещающим комплиментом, если бы «претендент» тут же не отправился на поиски куда-то запропастившейся белокурой красотки…
Дафна опустила глаза и заметила, что рука ее сжата в кулак, а подняв взор, обнаружила: мать не сводит с нее глаз в ожидании ответа.
– Уверена, мама, что писанина леди Уистлдаун нисколько не уменьшит мои шансы на ярмарке невест.
– Но, Дафна, ты выходишь в свет уже целых два года!
