Энлилль на несколько секунд умолкает и выжидающе смотрит на меня исподлобья. Тягучая, необъяснимая пауза… Так и не дождавшись ответной реакции, доктор вздыхает, обводит палату недоумевающим взглядом и, как ни в чем не бывало, продолжает свою печальную, заунывную песню:
– Водитель машины – именно он вас сюда и доставил – громко причитал, плакал и едва не помутился рассудком. Впечатлительная натура! Впрочем, его можно понять: вы были бледны, как смерть, истощены – кожа да кости, истекали кровью, не могли стоять на ногах, дрожали всем телом. Я пытался достучаться до вас, узнать имя, выяснить, что случилось. Без толку! Все, чего я сумел добиться, – лишь признания, что вы ничего не помните и не знаете, как здесь очутились. Причем здесь – это не только в Больнице, но и в Городе, мире, Вселенной. А затем начался бред, что-то бессвязное: «Зоар, письмо, Ригель, грифы, Венера, животная ипостась вечности» и тому подобные вещи… В общем, операция требовалась безотлагательно!
Ну, я ее и провел – и, без ложной скромности, гениально! Трепанация черепа, а вы до сих пор живы! Это ли не искусство? Предупреждаю: коньяк и конфеты я не беру. От вас мне нужно иное – а именно история всей вашей жизни. Поверьте, для меня это очень важно! Почему? Сказать не могу, но – даю слово – вас это не касается. Вот и хочу спросить: вы действительно ничего не помните? Я не суд, не Великое следствие, не церковь – епитимью налагать не намерен. Так что можете быть откровенны. Скажите, что произошло этой ночью?
Я закрываю глаза. Разве могу я что-то ответить?
– Эй вы, эскулап! Вы что, не видите – он ничего не помнит. А если б даже и помнил, сказать был бы не в состоянии, – неожиданно вступает в разговор Ламассу. – А то развели тут: «Откуда мы пришли? Кто мы? Куда мы идем?» Не до ваших вопросов, отстаньте!
Энлилль недовольно морщится.
– Ваш питомец плохо обучен. Капризный, избалованный и неугомонный. Как выйдете из Больницы, займитесь его дрессировкой!
Не знаю, почему вы молчите. Действительно ничего не помните или лишь притворяетесь? Если второе, то пеняйте на себя, ибо врать мне – значит рисковать своей жизнью. В конце концов, вы в госпитале, и неточный диагноз может свести вас в могилу.
И при словах сих блестящие, темно-синие глаза доктора начинают менять цвет, будто наливаясь обжигающей кровью. Что это – угроза или предостережение? Я смотрю на Ламассу: он абсолютно спокоен. Прекрасно! Доверюсь его инстинкту – видимо, пока все в порядке.
Между тем Энлилль продолжает:
– Позвольте, я кое-что расскажу. Cудя по легким травмам рук, ног и ребер, скорость машины была относительно невысока. О том же сообщил и водитель: весь в слезах, полуживой от страха, он клялся, что ехал не быстрей экипажа. Еще бы – туман, гроза, ливень, видимость нулевая. И знаете – я ему верю!
Да вот незадача: наряду с мельчайшими ссадинами и переломами, у вас была диагностирована тяжкая черепно-мозговая травма – та самая, которая и заставила меня в срочном порядке приступить к операции. И самое главное – травма та была получена за час-два до аварии, что, согласитесь, выглядит странно. Но и это не все! Есть вещи куда более дикие…
Доктор встает с табуретки и начинает в волнении ходить по залитой багряным светом палате. В окно тихо и размеренно стучит дождь – погода и не думает улучшаться. Я слышу отдаленный шепот застывшего в ожидании Города; слышу, как голодные собаки протяжно воют на кровавую, подернутую дымкой Луну; вижу их оскаленные пасти, чувствую дыхание, что обдает меня пламенным жаром. Вдали мне чудятся крики чаек, кружащих над бурным, вздыбленным океаном.
Слова доктора медленно и необратимо погружают меня в полудрему; веки тяжелеют, я проваливаюсь дальше и глубже – в ничто, пустоту, сладкую пропасть забвения и отрешенности…
– Пациент, я не закончил! – Громовой голос Энлилля возвращает меня к реальности. – Спать пока рано! Слушайте до конца! Тем более в ближайшие дни вам предстоит разговор не со мной, а с представителем Великого следствия. Быть может, с самим Дунканом Клавареттом или даже Деменцио Урсусом. Почему? Сейчас все поймете.
Когда вы поступили к нам, крови было целое море. Она была буквально повсюду: на руках, лице, на одежде – да что уж там, практически на всем теле. И притом вы были насквозь мокры – соответственно, часть крови должна была смыться. Уже тогда мне показалось, что ее, пожалуй, чересчур много. Одна серьезная травма не могла дать столь обильного кровотечения – уж поверьте моему более чем двухтысячелетнему опыту. Вот тогда я и понял, что здесь не все чисто.
А дальше… дальше… Я взял анализы – и, как думаете, что? я обнаружил? А, пациент? Ну же, смелее – один ответ, и будете спать целую вечность!
Пораженный страшной догадкой, я молчу и стараюсь не шевелиться. Ламассу успокаивающе кладет теплую мохнатую лапу в мою дрожащую, потрескавшуюся от воды руку.
– Все нормально, Хозяин! – тихонько шепчет он мне – так, чтобы не слышал доктор. – Не бойтесь! Просто молчите, ни единого слова – и вскоре он сам узнает всю правду. Наше вмешательство будет излишним.
Энлилль грустно вздыхает.
– Понятно. Отвечать не хотите… Что ж, тогда слушайте: на вашей одежде, теле, руках – в общем, везде – были обнаружены следы чужой крови. Да что там следы – реки, океаны чужой крови! – Голос доктора крепнет; глаза его становятся чернее и глубже. Возможно, дело в тусклом, мерцающем свете, а может, здесь нечто иное… – Пациент, есть еще кое-что. Я обнаружил мельчайшие фрагменты легочной и мозговой ткани. А, каково? Понимаете, что это значит? Нет? Так я поясню: у вас нет травмы легких, да и мозг ваш тоже не пострадал – повреждена лишь костная оболочка. А отсюда простой вывод: эти частицы принадлежат кому-то другому, и этот другой, скорее всего, уже сутки как мертв, ибо травмы легких и мозга – даже по отдельности – почти всегда безнадежны. Хотя, конечно, чудо возможно… А потому мне необходимо ваше признание: кто вы – жертва или убийца? Что произошло прошлой ночью? Где тот несчастный, чье бездыханное тело мокнет сейчас под дождем? Не молчите – вдруг его еще можно спасти!
Ужас сковывает тело – неужто я и вправду виновен? Разум отказывается верить: ведь я же здесь, и я себя знаю – разве могу я кого-то убить? Или?.. Нет, надо гнать от себя оные мысли – я ни при чем!
– Вы вообще врач или кто? – жутко разевает пасть Ламассу, лаем своим сотрясая стены палаты. – Noli nocere![3 - Не навреди! (лат.)] Так вам понятней? Ступайте к себе в каморку – разговоры будем вести позже! Вы что, не видите, что ему хуже? Будете спорить – перегрызу глотку!
И это не шутки – Ламассу настроен серьезно.
Энлилль молча кивает – в глазах его не видно ни страха, ни злости; лишь печаль и сомнение.
– Да, вы правы! Молодой человек, простите, я не сдержался, не имел права давить на вас в таком состоянии. А теперь спите… Через несколько дней мне придется пустить к вам представителей Дворца или Великого следствия. Готовьтесь – будет непросто!
Доктор подходит ближе и вводит что-то пьянящее мне в вену. Тихо, словно по-отечески, шепчет:
– Обезболивающее. Станет полегче. Держитесь! Сосредоточьтесь на том, чтобы выжить – все остальное неважно. Будут кошмары, примите это как данность. Галлюцинации, страхи – ничего не поделать. Скоро в палату привезут второго больного. Не бойтесь! А теперь, пациент, я вас оставлю. Мне пора. Выздоравливайте! Мы обязательно увидимся.
И Энлилль, крадучись, подобно тени, выскальзывает из палаты; кажется, он парит в воздухе – но это, конечно, только иллюзия…
Где-то вдали я слышу тихий, нечеловеческий голос, что нашептывает мне страшные вещи: «Разве это ужасно, что вы все позабыли? Ужаснее – помнить. Не боитесь встретить внутри себя чудище? Оставьте, как есть – и обретете свободу…»
Слева от меня шорох.
– Спите спокойно, Хозяин. – Ламассу заботливо поправляет на мне одеяло. – Ночь будет долгой.
И я засыпаю.
Глава II
Abyssus abyssum invocat[4 - Бездна бездну призывает (лат.). Пс. 41: 8.]
Следующие несколько дней – мучительных, длившихся целую вечность – сплелись для меня воедино, в одну сплошную сумеречную ткань времени и пространства, в которой бред стал неотличим от реальности, а иллюзии подменили собой призрачный свет разума. Что именно я видел тогда, какие миражи представали перед моим затуманенным взором – сейчас уже и не вспомнить, ибо неумолимое возвращение к реальности вскоре смыло, подобно древнему, первобытному океану, обрывки этих чудовищных воспоминаний.
Мысль моя шла по накатанной колее. Она стала моим проводником, господином; я следовал за ней всюду, не в силах изменить направления. Свобода воли обратилась в ничто, стала пустым звуком; тело диктовало мне выбор – я же лишь подчинялся.
И падал я в пустынные бездны сознания; и шел по незнакомой дороге, среди полей и снегов; не знаю, что? это было, но я чувствовал себя дома. Дух мой, что объял Вселенную, расщеплялся на мельчайшие атомы; и видел я пустоту, черные дыры, что сгущались в затхлом воздухе больничной палаты, и они казались мне столь же естественными и реальными, как и стол возле окна, или пыльные занавески, или маленькая кривая табуретка, на которой некогда – тысячелетия и тысячелетия назад – сидел странный доктор, безрассудно осмелившийся заглянуть мне в самую душу.
Каждую секунду я ощущал прикосновение влажных, нежных комочков воспоминаний – они перекатывались по палате, прыгали, подобно гуттаперчевым шарикам, отскакивали от стен, пролетая сквозь молчаливо стоявших подле меня призраков, а затем медленно, неудержимо втягивались в черные дыры, по-прежнему парившие над моим изголовьем.
Изредка я возвращался к реальности, и тогда в первых лучах рассвета, пробивавшихся сквозь плотную завесу дождя и маленькое окно, покрытое паутиной, я видел доктора, стоявшего возле кровати; он шептал мне: «Спите, спите! Еще не время». И я вновь погружался в царство Морфея. Иногда мне мерещилось – да, это было только видением, – что Энлилль по-прежнему здесь, подле меня; что он часами сидит рядом, словно прслушиваясь, ожидая ответа; но, так и не дождавшись его, доктор уносился прочь, растворяясь среди иных наваждений.
Но порой реальность все же обретала звериную силу, срывая с меня пелену спасительного помешательства. То были темные, поистине страшные мгновения, ибо я оставался один, совершенно один – ни добрых духов, ни злых демонов, ни призраков, ни гуттаперчевых шариков – ничего; лишь только пожелтевший от времени потолок, сырость да смрадное дыхание спертого воздуха. В эти жуткие минуты я был один: острые, что бритва, мысли пронзали мой разум, и вновь я видел кровь на руках, ощущал холодные капли дождя, и слышал, как кто-то приближается сзади, и думал, мучительно и трепетно думал, что? произошло той промозглой, пасмурной ночью…
А однажды, как и обещал доктор, я внезапно увидел его – склонившегося над моей кроватью, задумчивого, будто пребывавшего в своем собственном, потустороннем мире. Он долго, не шевелясь, сидел рядом, силясь понять, вникнуть в самую суть бытия, и руки его – землистые, морщинистые, покрытые грязью – мелко дрожали; острые кости, слегка обтянутые кожей, выступали на старческих скулах. Я не мог отвести взгляда от его уставшего, лишенного всякого выражения лица, от глубоких, выцветших глаз; я все смотрел и смотрел, завороженно и неотрывно, как свежий грозовой воздух из открытого окна колышет его черную, с проседью, бороду.
Я задавал себе вопрос: кто он? Смутная фантазия, морок, бестелесный дух несуществующего мира – или, как и предрекал Энлилль, второй пациент больничной палаты? А он все глядел, и размышлял, и раскачивался из стороны в сторону, и глаза его, прежде бесцветные, при каждой вспышке молнии меняли оттенок: синий, голубой, красный, черный, синий, голубой, красный, черный – и так по бесконечному, замкнутому кругу; снова и снова, до самого скончания времен. И понял я: он – воплощение Смерти, ее темный, величественный лик, презрительно взирающий на меня и жаждущий вкусить свежей крови.
И вот на исходе очередного столетия нашей зловещей игры – игры, в которой каждый стремился не уступить другому, – в самый тяжкий миг этого незримого поединка, когда силы мои уже иссякали, когда веки наливались свинцом, готовые вот-вот сомкнуться, – он вдруг шелохнулся; он задышал, и каменные черты его стали обретать человечность. Из губ его – высохших, блеклых – вырвался вздох; и осознал я, что победил, что бой наконец-то окончен…
Подобно змее, он стал извиваться: кожа покрылась испариной; глаза вылезли из орбит; неистовая дрожь охватила его члены. И слышу я дикий, похожий на голос эринии шепот: «Не думай, что на этот раз выйдет иначе. Помни: ты – это я… Смерть – твое имя, и скоро оно будет даровано». И на словах сих шепот его перерастает в звонкий, дребезжащий смех, но я-то знаю, что все кончено, что он проиграл, – и страх уходит, заползает в потаенную нору.
Лицо старика искажено жуткой гримасой; из груди вырывается истошный, нечеловеческий крик; язык вывалился изо рта; пол утопает в багровой, грязно-кровавой пене.
В приоткрытое окно на мгновение заглядывает полная, злорадно усмехающаяся Луна, озаряя светом извивающееся у моих ног тело. А я сижу и смотрю; смотрю, не дыша, боясь спугнуть победный, дивный миг вечности.
Дверь с грохотом отворяется; на пороге – Энлилль. Он с ужасом подбегает к кровати.
– Черт возьми, что вы застыли как соляной столп? Помогите – это припадок!
Ламассу скалит зубы в улыбке.
– К чему эти упреки? Уже ничего не поделать… Он умер!
И смеется, облизывая мне руки.
Вздох. Тишина. Отчаяние.
А я все сижу, и ноги мои касаются холодного пола. В кармане доктора испуганно тикают часы; лунный свет заливает пространство. Теперь я вижу все как никогда ясно: бедного маленького старика, измученного, в крови, медленно замирающего в посмертных конвульсиях. Мог ли я спасти его? Нет. Да и не стоило…
Он был не просто соседом, он был самой Смертью. А значит, все справедливо…
Я победил, я выжил. Я вернулся.
Глава III
Silentium est aurum[5 - Молчание – золото (лат.).]
Ду?нкан Клаваре?тт смеется. Он стоит посреди палаты, освещаемый последними лучами заходящего солнца, тусклый диск которого вот-вот скроется за ослепительно белыми, заснеженными вершинами гор, у подножия покрытых дикорастущими орхидеями и ярко-зеленым бархатистым папоротником. Непролазный кустарник и темный, ощетинившийся бурелом увешаны жемчужной, переливающейся в закатных лучах паутиной, в центре которой сидит он – хищник, паук, готовый растерзать любую добычу. Красота внешнего мира мало волнует его; главное – чтобы он был сыт и доволен. То же самое говорят и про Дункана Клаваретта; справедливо или нет – вопрос не из легких. Со временем ответ на него будет получен.
Дункан заполняет своим смехом все пространство тесной больничной палаты: его явно радует возможность заняться достойным делом – неожиданным расследованием, свалившимся на его голову будто с небес и порученным самим Курфюрстом Вечного Города, в кои-то веки пробудившимся ото сна и вышедшим из состояния дремотного анабиоза. Дункан польщен – кажется, его заслуги оценены по достоинству. Как давно он этого добивался! Как долго он ждал, проводя дни и недели, годы и десятилетия в унылом бездействии, просиживая ночи напролет за бесконечной, отупляющей бумажной работой, сдобренной, правда, неплохим виски; он ждал, чтобы ему, Начальнику следствия всего бескрайнего, раскинувшегося по горам и равнинам Ландграфства – третьему лицу в государстве! – дали наконец настоящее, серьезное дело – а таковых в его почти двухтысячелетней практике до сих пор не случалось, если не считать пары мелких расследований, касавшихся клеветы и хищения государственной собственности.
Не описать, в какой эйфории Дункан Клаваретт пребывает сейчас, предвкушая интересную работу и скорое избавление от ярлыка «кабинетного генерала», навешенного на него многочисленными недоброжелателями и этим проклятым, вездесущим Деме?нцио У?рсусом – ближайшим советником почти уже мертвого, доживающего последние дни Курфюрста. Хитрый, самовлюбленный Деменцио с упоением распускает слухи, будто бы он, Дункан, взлетел столь высоко исключительно благодаря вероломству и близким связям с дочерью вице-короля пограничных провинций. Господи, какая ужасная, наглая, кощунственная ложь! Не говоря уж о том, что за должность Начальника следствия он еще в молодости сполна расплатился собственной кровью, участием в десятках военных кампаний и походами – тяжелейшими походами! – против северных варваров. И почему об этом все позабыли?
Лишь одно вызывает печаль и сожаление: долгожданное, порученное ему дело оказалось слишком простым и прозрачным, до ужаса ясным даже с первого взгляда. Но ничего, за этим расследованием наверняка произойдут и другие, гораздо более сложные и увлекательные; стоит лишь проявить себя, доказать, что мастерство дворцовой интриги – далеко не единственный (хотя, возможно, и самый яркий) из его несомненных талантов.
В общем, жизнь Дункана постепенно налаживается – он преисполнен надежд, как, пожалуй, никто и никогда за последние темные, мрачные годы. О чем еще мечтать! Он стоит в душной, полутемной больничной палате, за окном медленно заходит сокрытое за пунцовыми тучами солнце – но то, что происходит там, вне Больницы, теперь мало интересует Начальника следствия: он-то здесь, и он по-настоящему счастлив; смеется, с радостью и упоением разглядывая подозреваемого, угрюмо сидящего напротив и устало смотрящего на мир сквозь бледные, полуприкрытые веки.
Пришло, пришло мое время: преступник совсем рядом – в двух шагах от меня. И никуда ему отсюда не деться! Из этой серой, пропахшей плесенью и бинтами больничной палаты он весело отправится прямиком на лобное место или, в лучшем случае, в теплую, уютную камеру недавно возведенной Шпандау, Ла Катедраль или даже в казематы Овадан-Депе, что расположены неподалеку, на живописных холмах к югу от Города. Именно там содержатся первейшие враги государства, многих из которых я бы, по правде говоря, давно уже отпустил, ибо ненавидеть Курфюрста и Деменцио Урсуса – есть не что иное, как священная обязанность каждого добродетельного гражданина.
Красивые мечты! Дело за малым – претворить их в реальность, заставить этого мнимого больного признаться, вывести хитреца на чистую воду. Это будет первый шаг – а уж затем слава и почет сделают свое дело, путь к вершинам власти будет расчищен. И тогда жалкий, безмозглый, одряхлевший Курфюрст, еле передвигающийся по своему патрицианскому палаццо, – немощный, выживший из ума старик, утративший всякое подобие человека, – отправится вместе со своей свитой туда, куда ему и положено – на вечную свалку истории! Sic semper tyrannis![6 - Такова участь тиранов (лат.).]
Я убежден: надежды сии обязательно сбудутся. Но сейчас не время почивать на лаврах – пора браться за дело! Самое время восстановить справедливость и упрятать подлеца за решетку!
* * *
Верный Ламассу лежит рядом, не проявляя никакого интереса к происходящему. Он подобен древнему, умудренному опытом Сфинксу, готовому в любой момент рассмеяться: до того мелкими и несущественными кажутся ему наши, человеческие, заботы и треволнения. Хочешь рассмешить Ламассу – расскажи ему о своих планах.
Однако не он один пребывает в прекрасном расположении духа – следователь, пришедший по мою душу, ухмыляется, словно счастливый ребенок. Как мне давеча сообщил Ламассу, его зовут нелепым именем Дункан; фамилию я не запомнил – Клаварен, Клаваресс или нечто подобное; хорошо, что не Маклауд, а то пришлось бы с ним беседовать вечно.
За окном неистово бушует ветер, громко стуча ставнями где-то неподалеку, а Дункан, одетый в безупречно выглаженный мундир Начальника следствия, при шпаге, эфес которой инкрустирован изумрудами, блистая золотыми и, должно быть, самыми роскошными в Ландграфстве офицерскими эполетами, с горделивой и слегка надменной улыбкой неотрывно смотрит в мою сторону. Его смуглая кожа и густые, торчащие в беспорядке угольно-черные волосы в тусклом свете больничных покоев красиво оттеняются светлыми, зелено-голубыми глазами и белыми, как снег, заботливо ухоженными руками. Сразу видно – денди, нарцисс! Такого можно не опасаться. Съем с потрохами!
– Здравствуйте, дорогой друг! – раздается в тот же миг звучный, громоподобный голос Дункана.
Надо же, не такого начала я ожидал в разговоре. Думал, он будет давить, запугивать, торговаться – в общем, использовать все средства, к которым обычно прибегают ищейки. Но нет – похоже, здесь что-то иное.
– Знаю, вам сейчас нелегко – мне сообщили, что вы утратили память. Соболезную… Однако прошу лишь пары минут вашего драгоценного времени – я уверен, наш разговор не затянется дольше. Для начала позвольте представиться: меня зовут Дункан Фортес Аурициум Эдип Клаваретт, я Начальник Великого следствия, уполномоченного раскрыть то ужасное, поистине бесчеловечное преступление, что по случайному стечению обстоятельств произошло на территории нашего благословенного Города. Зовите меня просто Дункан: давайте общаться по-свойски, без церемоний – к чему нам нелепый официоз?
В свою очередь, я заранее прошу прощения за то, что пока не могу называть вас по имени – к сожалению, мы еще не успели установить вашу личность. Должно быть, вы понимаете, что столь сложные генетические тесты – дело не часов, но дней, лет, веков, а то и тысячелетий. Однако я все же надеюсь, что в итоге мы преуспеем, ибо к кропотливой научной работе уже привлечены лучшие жрецы и авгуры Ландграфства. Жду не дождусь того волшебного, упоительного мига, когда вы наконец обретете свое несчастно утраченное имя!
И вообще, я полагаю, мой друг, что только работая вместе, рука об руку, мы сумеем опровергнуть те абсурдные обвинения, что выдвигаются против вас некоторыми несознательными и, прямо скажем, не особо умными гражданами. А таких, поверьте, немало!
Помогите же мне! Очень рассчитываю на ваше участие и содействие. Пожалуйста, не оскорбляйте мой слух ложью и лицемерием: быть может, я – та единственная соломинка, за которую вы еще в состоянии ухватиться!
Надо же, этот напыщенный следователь далеко не так глуп, как мне поначалу казалось! По крайней мере, стратегия допроса выстроена четко: игра в доброго, по-отечески заботливого полицейского. Ламассу, как думаешь, к чему этот наигранный образ? Попытка усыпить мою бдительность? Ах да, тебе все равно – ты витаешь где-то там, высоко, в заоблачных далях!
– Ничего подобного, я всегда с вами, Хозяин! Просто вы занимаетесь ерундой. Поменьше думайте о процессе, побольше – о собственной жизни. «Суд принимает тебя, когда ты приходишь, и отпускает, когда ты уходишь».
Понятно… Вот и поговорили.
Между тем Дункан степенно разгуливает по палате. Я более чем уверен – умышляет очередной экспромт, эпатажную иезуитскую хитрость.
– Дорогой друг, прежде чем пойти дальше, я хотел бы по секрету сообщить вам важную новость.
И правда! Насколько он предсказуем…
Начальник следствия наклоняется и заговорщически шепчет. Читатель, только послушай, сколь наивный капкан, сколь откровенную волчью яму он мне готовит!
– Вообразите, намедни мы нашли тело! Да-да, жертву убийства – в одном из безлюдных районов нижнего Города. Сам я на месте преступления еще не был, но, как сообщают помощники, ею стала молодая и безумно красивая девушка. Жаль – у нее впереди могла быть целая жизнь. Возможно, даже счастливая… Личность убитой пока не установлена – ничего удивительного: та же история, что и с вашим собственным опознанием. Впрочем, это лишь вопрос времени.
Однако самое ужасное заключается в том, что ваша одежда буквально пропитана кровью убитой. Очень неприятное обстоятельство… Хотя для вас пока не смертельное. – Дункан не в силах сдержать издевательской улыбки. – Но и на этом печальные известия не заканчиваются: на месте преступления мы обнаружили кровь еще одного человека – и ее было действительно много. Судя по всему, подобная кровопотеря несовместима с жизнью. Правда, самого тела мы до сих пор не нашли – оно словно бы испарилось.
С другой стороны, чутье мне подсказывает (а оно ошибается редко), что в этой ситуации вы скорее жертва, нежели преступник. Я думаю, все объясняется просто: да, вы были на месте преступления – пожалуй, это единственный неоспоримый факт в нашем запутанном деле. Но, согласитесь, нет никаких доказательств, а значит, и оснований предполагать, что именно вы – тот самый убийца, причем убийца достаточно глупый, беспечный и нерадивый, имевший несчастье перепачкаться в крови собственной жертвы!
Более того, у меня есть догадка, которая представляет ваши действия в совершенно ином свете: возможно, вы благородно пытались оказать раненой помощь. Подобная версия кажется мне абсолютно логичной – а главное, она превращает вас из подозреваемого в героя, смелого, бесстрашного рыцаря, что темной ночью спасает несчастных, умирающих граждан!
Дункан словно наталкивает меня на эту нелепую, бесхитростную линию обороны. Тщетно – и не пытайся! Ибо ловушка твоя, «дорогой друг», очевидна последнему идиоту: принять подобную версию означало бы расписаться в предыдущем обмане, признать, что никакой амнезии у меня нет и в помине.
Пару секунд помолчав, Клаваретт вновь заводит шарманку:
– Как бы то ни было, это не более чем догадки… А на деле мы имеем серьезную, хоть и косвенную улику, указывающую, к моему глубочайшему сожалению, на вашу причастность к этому делу. Да, прямых улик у нас пока нет – но, поверьте, они непременно появятся. Они всегда появляются! И вот тогда, тогда, – голос его звучит громче и убедительнее, – новые сведения недвусмысленно направят нас по следу убийцы – и это, само собой, будет конец! – Дункан делает театральную паузу. – Но нас-то с вами это не может не радовать: ведь поимка преступника будет означать снятие всех обвинений с вашей столь любезной моему сердцу персоны!
Прямые улики неизбежно загонят убийцу в угол – и, скажу честно, после этого я ему не завидую. Только представьте: сколько бы он ни метался, пытаясь скинуть виселичную петлю с собственной шеи, ничего уже не получится – он обречен. А удавка с каждой секундой будет сжиматься все сильнее и туже. Итог один – повешение, смерть, адские муки…
А ведь он – убийца – так свято верил в собственную изворотливость! В то, что он всех надул, всех обвел вокруг пальца, прикинувшись бедной, многострадальной овечкой!
Дункан пристально всматривается в бездонную глубину моих уставших, затуманенных глаз. Ламассу тихо смеется, но Начальник следствия, предпочитая игнорировать вопиющую бестактность собаки, возвращается к своему пресному, однообразному монологу. Будет ли конец этой бессмысленной, беспощадной тираде?
– Мой милый друг, простите за очередное лирическое отступление, которое, разумеется, к нашему делу отношения не имеет. Но я – натура эмоциональная, творческая, впечатлительная, и мне не дает покоя сия отвратительная, бесчеловечная картина: преступник, подобно задыхающейся, выброшенной на берег рыбе, истошно бьется на виселице, хватая ртом воздух, а в глазах его отражается заходящее солнце; его теплые, согревающие лучи, которые он, убийца, никогда в своей жизни более не увидит. Только вдумайтесь – никогда, НИ-КОГ-ДА! Целая вечность без единого луча света…
Попробуйте представить, что? чувствует бьющийся в агонии преступник. О чем сожалеет, что ощущает, какая невыносимая боль переполняет его измученное тело… Поставьте себя на его место! А точнее, вообразите, что это вы сами.
И знаете, в чем я уверен? В том, что одной из последних мыслей убийцы станет раскаяние и досада; осознание того, что смерти вполне можно было избежать. И как просто, как легко было это сделать! Всего лишь протянуть руку, признаться, вовремя рассказать о своем злодеянии. Да, тюрьма – это неприятно, но из нее можно найти выход; а вот из смерти – вряд ли. Как жаль, что преступники не понимают: чистосердечное признание – первый шаг к спасению жизни!
