Морозный ветер атаки
Александр Александрович Тамоников
Фронтовая разведка 41-го. Боевая проза Тамоникова
Ноябрь 1941 года. Враг наступает, Красная армия из последних сил сдерживает натиск вермахта у самых стен Москвы. В числе защитников города – взвод фронтовой разведки лейтенанта Глеба Шубина. Им приказано проникнуть в расположение противника и выяснить, где сосредоточены танковые колонны немцев. Разведчики выполняют задачу, но на обратном пути неожиданно узнают, что все обнаруженные ими приготовления фашистов – хитрая уловка. Главный удар по нашим позициям будет нанесен совсем не там, где его ожидают. Чтобы сообщить об этом командованию, у Шубина есть всего несколько часов…
Александр Тамоников
Морозный ветер атаки
Глава первая
Деревня Вишняковка утонула в сугробах. Снег лежал везде: он завалил дома и огороды, соседние перелески и островки кустарника. Складки местности практически не просматривались. Околица деревни превратилась в неодолимый снежный вал.
Группа лейтенанта Шубина разделилась, ползли по одному, собрались только у крайнего участка. Домовладение было заброшено, изба сгорела. Словно покалеченная зенитка – дулом в небо, торчал обугленный дымоход. Пожар случился не вчера, запах гари давно развеялся.
В глубине деревни лениво тявкала собака. Ночь еще не кончилась. Мороз пощипывал щеки, их постоянно растирали шерстяными рукавицами.
– Деревня не маленькая, товарищ лейтенант, – отчитался сержант Лазаренко – крупный, но подвижный малый, отправившийся на фронт прямиком из рядов московской милиции, – дворов тридцать или даже больше. Население – в наличии, но все попрятались в избах. Дымок кое-где курится. Дорогу с запада немного расчистили – значит, немцев ждут. Вы уверены, что это единственная дорога, товарищ лейтенант?
– Уверен, сержант. На семь верст в округе нет других дорог. Сплошь леса и… непонятно что. Дорога из Бутова в Вишняковку – единственная артерия, по которой могут подойти немцы.
– Местность в низине, товарищ лейтенант, – напомнил красноармеец Левашов, немногословный, головастый. – Тут снег до лета не растает. Немцам на бульдозерах пробиваться придется.
– Если надо, пробьются, – отрезал Глеб. – Подобные картины мы уже наблюдали. А нет бульдозеров – местное население организуют. Лопаты в деревнях еще не кончились. Вишняковку надо осмотреть.
Находиться в неподвижной позе было невыносимо. Даже в валенках и теплой одежде хотелось постоянно двигаться. Немцам в этом плане было еще хуже. На долгую войну командование вермахта не рассчитывало. В войсках отсутствовало необходимое обмундирование. Солдаты не были обучены действовать в зимних условиях. Но вражеское наступление продолжалось, и над Москвой нависла угроза.
Красная армия была уже не та, что полгода назад. В войска поступало теплое обмундирование, шире использовалось автоматическое оружие. Утепленные маскхалаты в разведывательных подразделениях уже не были диковинкой. Разведчики сливались со снегом. Капюшоны надвинули на ушанки, затянули резинками. Каждый человек как капуста с кучей одежек. Мешали лыжи, но как без них в этом снежном царстве? Лыжи были короткие, широкие, как снегоступы, с примитивными креплениями. Их приторачивали к вещмешкам параллельно земле, чтобы не стучали по ногам во время ходьбы.
Бойцы зарылись в снег, ждали приказа. Восемь невнятных бугорков, размытые лица. У всех – автоматы «ППШ», гранаты, ножи и даже глушитель братьев Митиных, крепящийся к стволу «нагана», – один на всю группу. Рацию не брали – лишняя обуза, до своего расположения десять верст – не такой уж крюк.
Глеб прислушался. Собака перестала тявкать, послышались невнятные голоса: в морозном воздухе звук распространялся, как по воде, ясно и далеко. Немцы в темное время суток наступать не любили – разводили костры, жгли солярку и грелись. Если встречались деревни с целыми избами, набивались в них, как селедки в бочку, и до утра – никакой войны. Зима 41-го года выдалась для них, мягко говоря, негостеприимной.
– Лазаренко, веди свою группу северной околицей. Мы пойдем южной, встречаемся у центральной избы. Да не шуметь там, не нравится мне что-то здесь…
Нога еще побаливала: повредил три недели назад, когда освобождали генерала Беспалова. Идти пешком – еще ничего, но во время бега конечность начинала ныть, напоминая о том печальном дне, когда из группы выжили только трое. За три недели утекло много воды, война разбросала людей, Шубин оказался во 2-й Московской дивизии, прикрывающей северо-западное направление. Контингент был пестрый, дивизия на восемьдесят процентов состояла из ополченцев. И это стало нешуточной проблемой. Даже лучшие из этого необученного болота – все равно ополченцы!
Он полз по снегу, экономя дыхание. Деревня лежала в низине, под снежным саваном. Небо в этот год было щедро на осадки. Формально зима еще не началась, на дворе 21 ноября, но снега выпало – больше уже и не надо. Он был рыхлый и тяжелый, скатывался в комки – увы, не тот снег, по которому скользишь, как на санках.
Избы сгрудились, их окружали голые деревья. Немцы в деревню не входили – их Шубин почувствовал бы за версту. Разведчики ползли следом: красноармейцы Левашов и Вербин, ефрейтор Гончар. Первые двое – ополченцы, но способные; первый всю осень служил в подразделении гражданской обороны, тушил пожары, сбрасывал зажигалки с московских крыш. Случались стычки с вражескими корректировщиками. Борис Вербин – студент консерватории по классу рояля, но не изнеженный интеллигент. Хотя в семье все было как положено: папа – декан, мама – директор балетной школы. Жизнь Бориса определялась не только музыкой, он занимался боксом, лыжами, бегал кроссы. Ефрейтор Гончар – темноволосый, постоянно бледный – воевал в кадровых частях с середины лета. Оттого, видать, и бледный – насмотрелся такого, что людям видеть не положено…
Группа Лазаренко ушла во мрак. В ней было три человека, помимо сержанта: Гулыгин, Карабаш и Лапштарь. И та же история – только двое, Лазаренко и Гулыгин, были кадровыми военными.
Через плетень проползли, как через порожек – он едва выступал над снежным покровом. Дальше шли на четвереньках. Наделы сельчан не везде смыкались – обозначился проход между скособоченными оградами. Ноги тонули в снегу, шли медленно. Эта часть деревни казалась вымершей, чернели просевшие в землю строения. Снег нависал над стрехами, придавливал крыши. Пахло дымком. Где-то в стороне разговаривали люди. Чужаки в деревню пока не прибыли.
Шубин первым выбрался к дороге, присел за скособоченной трансформаторной будкой – яркой приметой гибнущей цивилизации. Обозначилась деревенская улица, она же единственная артерия, связывающая несколько населенных пунктов. В пределах деревни дорогу почистили. Она убегала на запад – взбиралась на покатый холм, терялась в еловом лесу. На восток еще не прочистили – руки не дошли. Лазаренко был прав: не для себя старались.
Глеб присел за будкой, осмотрелся. В спину дышал Гончар, обходился без комментариев. Дорога была сравнительно широкой. Привести такую в порядок – и можно всю армию провести. Вдоль заборов высились рукотворные сугробы. Шубин бросил через плечо: всем оставаться на месте, не отсвечивать. Разведчики послушно отступили в переулок, отполз Гончар.
На другой стороне что-то происходило. Глухо смеялась женщина, потом захлопнулась дверь, и смех затих. Наперебой заговорили мужчины, потом тоже замолчали. Проплыла над оградой шапка-ушанка, скрипнула дверь сарая. Справа на дороге появились двое, двигались на запад. Коренастые мужики в телогрейках – они прошли мимо, негромко переговариваясь, зашли в калитку. На крыльце обстучали ноги, заскрипела дверь.
– Петрович, когда ты ее смажешь? – проворчал недовольный голос.
Изба была вместительной. Она смотрелась опрятно, в отличие от соседних. Дорожку к крыльцу недавно прочистили, как и скаты крыши. На крыльце мерцал огонек папиросы. Люди на морозе долго не курили, несколько затяжек и – обратно в дом. Потом из избы вышла женщина, быстро просеменила по дорожке, отперла калитку и побежала по деревне. Стало тихо, только из избы проистекал монотонный гул.
– Товарищ лейтенант, скоро немцы появятся, на Клин пойдут, – забормотал в спину Гончар. – Местные предатели их ждут, хлебом-солью встречать собираются. Не сожгли наши эту деревню, недоглядели…
Увы, не в каждом населенном пункте оккупантов встречали как должно – огнем из берданок, злобой и презрением. Недовольных советскими порядками скопилось предостаточно. Одни ненавидели большевистскую власть, подарившую народу колхозы, другие тряслись за свою жизнь. Откуда взялись все эти люди, еще вчера – законопослушные, преданные революции граждане?
Масла в огонь подлил приказ Ставки ВГК № 428 четырехдневной давности. Документ предписывал лишать германскую армию возможности останавливаться в селах, выгонять захватчиков на холод в чистое поле, выкуривать из теплых помещений и убежищ. С этой целью в немецкий тыл забрасывались диверсионные группы – разрушать и сжигать дотла населенные пункты, пригодные для постоя немецкой армии.
Напротив выделялся такой же переулок, в нем обозначились смутные фигуры – сержант Лазаренко и его часть группы. Разведчики залегли, лишь один силуэт колебался в морозном воздухе. Глеб оторвался от будки, показал на избу. Наблюдатель отозвался условным знаком: понял вас.
Несколько человек перебежали дорогу, присели под оградой, слились с сугробами. С другой стороны перебрались бойцы Лазаренко, разбежались по задворкам. Глеб отомкнул калитку и побежал, пригнувшись, к крыльцу.
– Вербин, за мной, остальным рассредоточиться…
У крыльца уже сидел на корточках сержант Лазаренко. За его спиной маячил кто-то еще – кажется, Гулыгин, вечно мрачный, язвительный, потерявший в Можайске всю семью, включая двух несовершеннолетних детей.
– Товарищ лейтенант, в избе местные мужики в количестве трех-четырех человек, – прошептал сержант. – Баба была, но ушла. У них настроение праздничное, с чего бы? Смеются, шутят, матом кроют. Это не партизаны. Хотите дорогу у них спросить? Так я и сам могу показать…
– Помолчи, Лазаренко. Людей распределил?
– Так точно, товарищ лейтенант.
– Кто там за тобой? Гулыгин? Пошли в дом, остальные пусть держат ухо востро. Поговорим с сельчанами, посмотрим, чем они тут дышат…
Бойцы затаились в огороде – визуально и не поймешь, что это люди. Небо покрывалось серостью. Рассвет в это время года – дело затяжное, муторное. Жизнь, казалось, теплилась лишь в одной избе. Остальная деревня помалкивала.
Глеб поднялся на крыльцо. Дверь, обитая войлоком, была не заперта. Шубин осторожно подал ее вверх, чтобы не скрипнула, приоткрыл. Четверо бойцов проникли внутрь. В сенях ступали мягко, чтобы не задеть развешанный инвентарь, составленные друг в друга баки и тазики. На гвозде висели березовые веники – видимо, в доме любили попариться. За дверью в горницу высилась большая русская печь, беленная известью. Электричество отсутствовало, горела керосинка. От печи исходило тепло – вовсе не повод расслабиться.
Шубин повернулся, сделал знак: на месте! Разведчики остановились. В горнице приглушенно беседовали люди.
– Слышь, Сергеич, – сипло бубнил один мужик, – поднимай народ, хватит дрыхнуть. Скоро немцы подъедут – встречать пойдем. Матрене я уже сказал, чтобы стол ломился – баба вроде правильная, все сделает, даст шумок, чтобы тащили свои заначки. Мы теперь тут власть, мужики, и надо вести себя грамотно, чтобы немчура другую не назначила, а нас к стенке не поставила. Кто их знает, что у них на уме, у этих добродетелей. Но без нашей помощи они не справятся – должны понимать…
– Петрович, а ничего, что ты при большевиках председателем сельсовета был? – ухмыльнулся собеседник. – Тебя и поставят первым к стенке, а?
– А сам-то? Зоотехник хренов, в сельсовете народным избранником заседал – не чешется под лопаткой? Я месяц обязанности исполнял, а ты, считай, год штаны протирал, надои с обмолотами подсчитывал… Мы с тобой в партии не состояли, от парткома держались подальше, а нашего главного партийца Барыкина я бы первым кончил, кабы он не утек… Не нашли его, кстати?
– Нет его нигде, Петрович, всю деревню обошли. Ноги сделал, большевик проклятый.
– Ну, ничего, найдем. Так что помолчи, Сергеич. Немцы появятся на рассвете, чуйка у меня. Они дальше пойдут, на Клин, а мы здесь останемся и всех наших колхозников к ногтю прижмем. Припомним, кто тут в Красной армии служил, кто в партизаны идти агитировал, засады на немецкие колонны учинять… А пока буди, кто там еще не встал – лопаты в зубы, пусть дорогу дальше чистят. Там сугробы по шею, как немцы проедут? А им на Клин надо, на Солнечногорск. А через день-другой и Белокаменную возьмут… Толкни своего шурина, закемарил он чего-то, пока мы с тобой государственные вопросы решаем.
– Ага, Петрович, мигом сделаем. Эй, Санек, вставай, чего тебя развезло? – последовал звук оплеухи. Мужики смеялись, сновидец матерно выражался.
Немая сцена удалась. Шубин вышел из-за печки в круг света. Все трое опешили, грузный сельчанин с одутловатым лицом схватился за берданку, но замялся, не решаясь вскинуть. Двое сидели за столом, один зевал, очумело вращая глазами. Грузный мгновение назад сидел на подоконнике, а теперь мялся посреди горницы, напрягая глаза. Силуэт пришельца выделялся нечетко. Не угадаешь, кто такой – автомат за плечом, облачен во все белое, капюшон натянут почти на глаза. Проснувшийся мужик закашлялся, схватился за горло.
– Доброй ночи, господа! – каркнул по-немецки Глеб. Все понятно, но требовалось подтверждение. – Германская армия приветствует жителей освобожденной России!
Что-то другое в голову не пришло, но они и этого не поняли. Петрович вытянулся в струнку, задрал голову. В армии он служил, но очень давно. И неизвестно еще, в чьей армии! Остальные выскочили из-за стола. Коренастый Сергеич неумело выбросил руку в фашистском приветствии, едва не врезав шурину по челюсти. У всех троих заблестели глаза. Там было все, что положено: робость, страх, предвкушение!
– Рады вас приветствовать, господин офицер… – забормотал Петрович, – милости просим, как говорится, на нашу гостеприимную землю. Мы представители местной гражданской власти, прогнали большевиков, вот вас ждем… Готовы служить Великой Германии, уничтожать большевистскую заразу…
– Ладно, кончаем цирк, – перебил Глеб. – Разведка 2-й Московской стрелковой дивизии, с чем вас, господа, и поздравляем.
На несостоявшихся предателей было жалко смотреть. Петрович дернулся, сделал попытку вскинуть берданку, но выступил вперед Гулыгин, двинул прикладом в челюсть. Петрович схватился за разбитую кость, отпрянул к подоконнику, берданка уплыла в чужие руки. Остальные испуганно закричали, шурин перевернул табуретку. Глеб схватил его за шиворот, хорошенько встряхнул и вложил всю мощь народного гнева в последующий удар. Шурин, падая, опрокинул стол, Глеб поморщился – что же ты так грохочешь, гражданин. Сергеич попятился к окну, чтобы выбить задом стекло. Лазаренко и Вербин бросились одновременно, схватили его за локти, Лазаренко не сдержался, двинул предателя в висок, и Сергеич распростерся на треснувшей столешнице.
Выслушивать исповеди не было резона. Глеб переглянулся с Гулыгиным, тот понял без слов – кадровый военный, два месяца в разведке, правда, служил под началом других (геройски погибших). В руке мелькнул старенький «наган» с накрученным глушителем. Завизжал шурин Сергеича, стал вертеться, но получил пулю в грудь и упокоился с миром. Сам Сергеич прожил чуть дольше, успел рухнуть на колени и открыть рот. Пуля пробила черепную кость.
– Третьего не трогай, успеем, – опомнился Глеб.
Гулыгин пожал плечами, опустил «наган», но далеко убирать не стал.
– Нет-нет, не стреляйте… – пустил слюни Петрович. – Вы нас не поняли, товарищи… Мы вовсе не ждем фашистов, мы будем с ними сражаться до последней капли крови – за нашу Советскую Родину, за товарища Ста…
– Заткнись! – процедил Глеб, предатель осекся на половине святого для каждого советского человека слова. – Кого ты уговаривать собрался? Мы все поняли. Сочувствуем, но своих благодетелей ты уже не дождешься.
– Не стреляйте, пожалуйста, – снова захрипел Петрович, – Христом-богом прошу, жизнью деток своих маленьких…
– Вот гад, про деток вспомнил, – сплюнул Гулыгин. – Товарищ лейтенант, вы уж разберитесь с ним, да кончать упыря надо. А то зажился он на этом свете.
Разговор не затянулся. Петрович ползал по полу, умолял дать ему шанс искупить вину. Его неправильно поняли! Он не собирался предавать Отчизну, хотел лишь втереться в доверие к немцам и начать священную партизанскую войну на захваченной территории!
Попутно Петрович давал ответы на вопросы. Население деревни – порядка семидесяти душ. Уехали человек двадцать, остальные остались, не поверив сказкам о зверствах фашистов. Бабы, старики, маленькие детки – большинству из них просто некуда идти. Мужиков дееспособного возраста – человек восемь. «Кружок активистов», которым поперек горла встала советская власть – это он, эти двое и еще Генка Харитонов, механизатор МТС, но хрен знает, где его носит. Решили до прихода немцев прибрать власть в деревне, да вот жалко – парторга не смогли взять, убег, зараза, вместе с женой и отпрыском. Хотели встретить немцев по-людски, показать, что русские люди всячески рады слиянию с Великой Германией… Подобные выкладки Петрович, разумеется, не выдавал, но додумать было нетрудно.
– Признавайся, откуда сведения, что немцы должны прийти?
– Так это… А как же еще? – бормотал Петрович. – Они же к Москве рвутся, супостаты проклятые, отродье басурманское… Обязательно придут, тут ведь одна дорога… Тишка Митрохин, сынок Матрены, вечером на хутор Собачий к бабке бегал, так на обратной дороге немцев засек… На мотоциклах они были – разъезд или разведка, не знаю… По лесу катались, дорожку протаптывали да по сторонам смотрели… К Глазову поехали, но там нет дороги – тупик, значит, вернутся и в нашу сторону двинут…
Это было похоже на правду. Немцы могли нагрянуть в любую минуту. Заваленная снегом дорога на восток их задержит ненадолго. Она не единственная, что ведет в Клин, но, по крайней мере, самая короткая. А читать советские топографические карты немецкие стратеги научились. И метод тыка тоже освоили. Клин фактически беззащитен, крохотный гарнизон и часа не продержится…
Глеб выразительно посмотрел на Гулыгина. Тот не стал уточнять, выстрелил предателю в сердце.
Разведчик задумался. Немцы могут вот-вот появиться, но это неточно. Есть ли смысл его группе идти на запад, учитывая, что скоро рассветет, и даже в маскхалатах они не станут невидимками? Можно подождать колонну, устроить диверсию и, пока фашисты будут барахтаться в снегу, отойти к своим. А если немцы не придут?
Вечно голодный Вербин, паренек с изнеженным лицом и тонкими пальцами (но вовсе не задохлик, как могло показаться), забрался в русскую печь и сделал разочарованное лицо. Еды в печи не было.
– К Матрене сходи, – посоветовал Лазаренко. – Она на всю германскую армию наготовила. Что же ты такой голодный-то, Вербин? Тебя проще убить, чем прокормить.
– Расту, – вздохнул разведчик и с лязгом закрыл заслонку. Почему-то вспомнилась Баба-яга, которую Иван-дурак загрузил в точно такую же печь.
В окно постучали.
– Товарищ лейтенант, к вам баба идет, – глухо сообщил ефрейтор Гончар. – Мы не стали ее останавливать, а то визгу будет…
Хлопнула входная дверь, кто-то обстучал валенки и двинулся в горницу.
– Вот и Матрена пожаловала, – хмыкнул Вербин, – чудо-повариха, сватья баба Бабариха…
– Эй, Петрович, вы чешетесь, али как? – произнес хриплый женский голос, его обладательница появилась в дверях – в меру упитанная, некрасивая, в короткой шубейке, голова обернута пуховым платком. Женщина испуганно застыла, округлив огромные глаза.
Убивать это нелепое существо слабого пола не стали. Даже Гулыгин как-то смутился и сунул «наган» за пазуху. Женщину связали, в рот сунули кляп – скомканную, дурно пахнущую ветошь. У бабы хватило ума не сопротивляться – женщины вообще соображают лучше мужиков.
– И что с ней делать? – почесал затылок Вербин.
– На бал с собой возьми, – фыркнул Гулыгин, а Лазаренко хищно оскалился.
– Не наша, конечно, забота, но сжечь бы эту деревню ко всем чертям, – проворчал Гулыгин. – Дотла, до последнего сарая, чтобы фрицам шиш достался, а не печка. Да и предателей тут навалом.
– Здесь не только предатели, – подметил Вербин. – А баб с детишками и стариками куда? На мороз? Не выживут ведь.
– А ты шире смотри на вещи, музыкант, – отрезал Гулыгин, – что важнее, то и делай. Немец в тепле отдохнет, выспится, а потом с полными силами так по нам ударит, что мало не покажется. И неизвестно, сколько стариков и детишек погибнет – уж не меньше, чем в этой деревне. Так что сравнивай, что да как. Или выступаешь против приказов нашего Верховного главнокомандования, а, музыкант?
– Да бес с тобой. – Вербин побледнел, быстро глянул на лейтенанта. – А ты, Гулыгин, не передергивай, я вообще не об этом говорил!
– Уймитесь, спорщики, – сказал Шубин. – Не наше это дело – деревни сжигать. До следующего вечера провозимся. Все, на выход.
