– Так вы же меня уже свозили… – Баболя погладила ей руку. – Всё, повидала его, теперь можно и…
Яло быстро вышла на кухню, поискала сигарету. Позвонила оставшимся Баболиным воспитанникам, бросила сообщение на «Одноклассники». Еще раз позвонила Сереже, но он не отзывался. Швырнула окурок в ведро, обмоталась шарфом и пошла к Баболе.
А Сирожетдин, он же Сережа, шел в это время вдоль канала Грибоедова. Легкие снежинки летели навстречу и гасли на его лице. Внизу бесшумно качался канал, вода еще не успела схватиться льдом. Покрикивали чайки, и он улыбался их крику.
Он прилетел сюда через три дня после заезда к Баболе; выходя от Баболи, получил приглашение. Один из друзей (тот самый художник) звал его на свадьбу. В Питере, как-то получилось, он еще не бывал. В Пулково его встречали, повезли через город. Город придавил его своей красотой. До свадьбы оставалось несколько пустых дней, он гулял по центру и благодаря Баболиным рассказам отлично ориентировался. Успел познакомиться с девушкой. Нет, пока ничего серьезного, посидели в кафе, поговорили. Договорились о встрече. Она пришла. Теперь она шла рядом с ним; дома, покачиваясь, плыли вдоль ее лица. Он слегка оттопырил руку в локте, как его учила Баболя, и почувствовал, как в возникший проем легко проникла женская ладонь в перчатке.
Сообщения он эти пару дней не проверял и не отвечал на звонки; подождут.
О том, что Баболи не стало, узнал только на свадьбе. Там пришло еще несколько «баболинских», помянули, сбившись в кружок. Стали скидываться на памятник. Он вышел и стал звонить Яло. Объяснил ситуацию, извинился. Сказал, что привезет денег. Поинтересовался насчет обстановки.
– Всё на месте. – Яло зевнула, там была уже ночь. – Приезжай скорее…
Яло не стала говорить ему насчет кровати. Приедет, узнает.
Кровати уже не было.
Когда на похоронах ее потребовалось немного сдвинуть, она рассыпалась.
Пришедших было много. Многие еще помнили Баболю. Каждый унес с собой на память по фрагменту развалившейся кровати. Яло обнаружила это не сразу, а обнаружив, махнула рукой. Эту кровать она ненавидела.
Приют для бездомных кактусов
Они стояли полукругом, как обычно; босиком и чуть по-кошачьи переминаясь на холодной плитке. Плитка была старая и выкрашенная суриком. Краска кое-где слезла, пол стал пятнистым; когда-то на нем лежал стоптанный, но крепкий половик, и стоять по утрам было теплее. Потом половик свернули и унесли, и теперь в перекличку они стояли на голом полу, который даже в теплынь оставался ледяным и после влажной уборки – шершавым и липким. Правда, и теплынь, и уборки случались редко; обычно было холодно и пахло накопленной грязью.
– Петров!
– Здесь, – отзывался Петров, поджав пальцы ног.
Человек за столом что-то писал и называл следующую фамилию. На столе стояла люминесцентная лампа, светившая мертвым светом. От лампы слезились глаза, и у человека за столом тоже, и на утренних перекличках он выглядел заплаканным.
Звали его Батя Виталий. По правилам его следовало называть Виталием или Виталием Ильичом, но собственное имя казалось ему чересчур нежным, и отчество тоже. Закончив перекличку, он отодвинул стул и отер слезу.
– Сегодня… – говорил он, оставляя широкие пролеты между словами. – У нас… ожидается корреспондент.
Пацанва стояла молча, и только ноги легонько шевелились, точно приплясывали.
– Из городской газеты… Что говорить, если спросит, знаете. Правду. И только правду. Какую… тоже знаете. Что лыбишься, Петров?
Петров мотнул головой и пошевелил потресканными губами.
– Что ты там шепчешь? Громко скажи, чтоб все знали.
– Я не лыблюсь… – поднял голову Петров.
В другое время за такое хамство Петрову светило бы два дежурства вне очереди, но сегодня делать это не стоило. Нужно предъявить весь контингент, прессе этой. Чтоб она горела.
– Ладно… – Батя Виталий выдохнул. – В общем, вы меня поняли.
– А тапки выдадут? – снова раздался голос. На этот раз возмутителем был не Петров, а стоявший через две головы от него Дорошенко, полутатарин.
– Чего? – поднял слезящийся глаз Батя.
– Раньше выдавали.
– Может, тебе еще обувь итальянскую выдать? От производителя.
Шутки у Бати были тяжелые и незабавные, но пацаны на всякий случай захмыкали. Не столько от шутки, сколько предчувствуя, что сейчас отпустят на завтрак, а в столовке полы теплее, не говоря уже о еде.
Их и правда отпустили, и они двинулись к двери, толкая друг друга и задевая коленями.
– Петров!
Петров замер. Остальные, легко его оттеснив, проходили мимо.
– Пятнадцать отжиманий.
Петров потер ледяную пятку о щиколотку другой ноги, наморщил нос и подался на пол. Встав на четвереньки, еще раз поглядел на Батю. Тот собирал бумаги и укладывал в карман ручку.
Петров отжимался, клацая об пол пуговицами. Чтобы придать себе сил, мысленно представлял под собой распластанного Батю Виталия. Воображаемый Батя сопел и просил полегче. «Ну нет, – строго отвечал сверху Петров, – просил пятнадцать… жри пятнадцать… Восемь… Девять…»
Пят… на… дцать!
Петров осел, уткнувшись подбородком в плитку. Поглядел на Батю: вдруг что почувствовал?
Батя погасил лампу и толкнул Петрова носком:
– Что разлегся? Завтракать!
Кормили их по инерции нормально. Каша с лужицей маргарина; котлеты с перловкой. На запивку наливали теплый компот или чай бурого цвета с вываренной заваркой. Бывало и густое варенье, и карамельки с прилипшей бумажкой: это жертвовала соседняя церковь, иногда помогавшая почти новой одеждой. За это раз в неделю они выслушивали в спортзале беседу, которую вел отец Геннадий; после беседы шли с ним в столовую и молча пили чай.
Сегодня были макароны по-флотски: теплый и родной запах фарша и подгоревшего лука Петров учуял еще в коридоре и заторопился. Холод в ногах прошел, в теле была горячая, сухая усталость.
Петров плюхнулся рядом с Татарином, как звали Дорошенко. Звали его иногда и Хохлом; оба прозвища Дорошенко воспринимал равнодушно. С другого бока быстро доедал свою кашу Митяев, он же – Митяй, или Два-члена. Прозвище это Митяй получил за свою стыдливость: в первый свой банный день отказался снять трусы. «У тебя что там, два члена?» – поинтересовался Батя Виталий, проверяя внешний вид. Митяй, пригнувшись, трусы снял, никаких аномалий под ними не обнаружилось, но кликуха пристала, как стикер: не отскребешь…
– У Серого «ночные ангелы» айфон забрали, – сообщил Петров, приступая к каше.
– Врешь, – откликнулся Митяй.
Дежурные разносили макароны. Петров почти управился со своей кашей и задумался.
– Батю, кажись, точно того… уволят.
– Не, – снова поморщился Митяй.
Митяй верил всему, что попадало ему в уши, но сперва выражал сомнение. Ему казалось, что тех, кто ничему не верит, больше уважают.
– Прошлый раз Саныча уволили, – сказал Петров как бы самому себе. – Позапрошлый раз – Петьку-завхоза… Если этот их корреспондент…
– А мне ночью… – Дорошенко поправил очки, – …а мне приснилось, что меня убивают.
Митяй снова скроил недоверчивую физиономию. Петров проглотил кашу:
– Иди холодной умойся. И в медпункт зайди.
Подошел дежурный и стал собирать тарелки, чтобы разложить в них макароны.
– Скажи, чтоб пополнее, – пошутил Петров.
– Лопнешь, – ответил дежурный, как и было принято отвечать в таких случаях.
– Сам лопнешь… Жрете по две порции!
– И ты жрешь, когда на дежурстве.
Это было правдой, и оттого еще обидней.
Петров выхватил тарелку обратно и со стуком поставил перед собой:
– Подавитесь своими макаронами… вообще не буду.
Дежурный дернул плечом и отправился дальше, мысленно приплюсовав к двум своим порциям еще одну.
– Петров!
В дверях стоял Батя Виталий.
– Опять бакланишь?
Петров напряженно глядел в тарелку, чувствуя, что придется опять отжиматься, а может, и хуже.
– От макарон отказался, – неохотно донес дежурный.
Остальные коротко хохотнули и замолкли, вернувшись к своим тарелкам и поглядывая на Батю.
– Зайдешь после завтрака в воспитательскую. – Батя, чуть ссутулясь, вышел.
Петров продолжал сидеть неподвижно, только уши стали малиновыми.
– Опять кактусы отнимут? – предположил шепотом Митяй.
Прогорланив обычное: «Спасибо нашим поварам за то, что вкусно варят нам!», контингент повставал и повалил к выходу.
Ключ, который Батя Виталий достал за несколько шагов до двери, не понадобился, воспитательская была открыта. Шумел чайник, возле него переодевался Денисыч, в трусах и пиджаке; на стуле висели серые брюки.
– Хоть бы закрылись, – сказал Батя Виталий, кивнув на «здрасте».
Они были на «вы».
Денисыч из-за шума чайника не расслышал, взял брюки и стал неторопливо погружаться в них. Застегнул ремень и подобрал с пола снятые джинсы:
– Про корреспондента слышали?
Батя Виталий, успевший устроиться в ободранном кресле, кивнул.
Денисыч достал три чайных пакетика и ощупывал их, точно между ними могла быть разница.
– Вам сделать? – поглядел на Батю.
– Я вот думаю… куда мы прикатимся? Со всем вот этим… Да, сделайте.
Денисыч снова ощупал несколько пакетиков и налил в свободную кружку кипятка.
– Контингент всё тупее, – Батя Виталий вдавил затылок в обивку кресла. – Ни читать, ни писать. Первые хоть знали, кто такой Пушкин.
– Пряники будете?
Пряник оказался твердым, Батя размачивал его и скусывал сладковатую кашицу.
– …А если спросят, почему босиком ходят, – говорил Денисыч, – то ведь так лучше энергетика земли проходит…
Года четыре назад Денисыч устроился сюда психологом. Выглядел он тогда лучше и увлекался психоанализом; имя Фрейда не сходило с его тонких маленьких губ. Потом было увлечение восточной мудростью. Теперь в сумке Денисыча виднелись «Велесовы книги».
– Земля – она всё своей энергией оплодотворяет, – говорил Денисыч, доедая пряник.
Батя поднял голову и прислушался.
Денисыч тоже замер, с раздутыми от пряника щеками и недосказанной мыслью.
«Нет! Не-е-ет!..»
Батя рванул с кресла в коридор. Денисыч трусцой побежал в медпункт.
В конце коридора клубилась толпа.
– Не-е-е… – визжало откуда-то из середины. Батя расталкивал побелевших пацанов.
Дорошенко бился на полу в каше вышедшего из него завтрака.
