– Два года назад, когда мы расстались с тобой, я выключила телефон на несколько месяцев и впервые не пришла на нашу встречу. А больше никто и не пытался ее организовать.
– Хочешь исправить положение дел?
– Теперь я просто обязана, после нашего с тобой на этот раз действительно случайного секса! – услышав это, Романович расхохотался и даже присел на корточки.
– А помнишь, что мы больше всего на свете любили делать после секса? – ухмыльнулся он.
Тут и я проглотила смешинку и на неровном выдохе, давясь от смеха, произнесла:
– Чебуре-е-еки-и-и!
На этой ностальгической ноте мы покинули пределы фургончика, ставшего для нас цитаделью воспоминаний, и, на секунду обнявшись, разошлись – каждый в свою сторону.
Мы с Алеком имели одну постыдную традицию: посреди ночи, покончив с потным и плотским, наспех накидывали куртки и отправлялись за чебуреками. Прямо напротив моего дома стоял хиленький прицеп, где можно было в ночи затариться холодным пивом и чебуреками с мясом и почему-то с сыром. Это сейчас мы едим чебуреки как подобает: именуем их гош-нан и запиваем сладким чаем из низких пиал. А тогда доставали их из полиэтиленовых пакетов, хватали грязными и липкими от масла руками, пачкались, смеялись. Те, что с сыром, однажды даже донесли до дома и сдобрили майонезом. А потом вливали в себя прохладный солод из запотевших бутылок и ложились спать, Сытые и умиротворенные.
Обо всем этом я думала (или правильнее сказать, этим бредила), пока пыталась настроить мысли на камертон.
Возле подъезда я занесла руку выбросить уже остывший кофе, но передумала и в итоге, не обнаружив поблизости ни лавки, ни доступного бордюра, присела на урну покурить, стрельнув у прохожих сигарету.
Прошлое и чувство вины наперебой хлестали меня по щекам будто пьяного повесу, чтобы тот пришел в чувство.
Пьяный повеса давно очнулся бы.
Я же – нет.
Все шесть пролетов лестницы, которые я шла пешком, чтобы выветрить из себя Романовича, я разрешила себе улыбаться, поставив на паузу чувство вины. Открыв дверь квартиры, осторожно сняла лоферы, скинула облитый чаем кардиган и босиком прокралась в спальню, поставив на тумбочку картонную форму с кофе, как будто уже давно принесла.
Я распахнула окно в спальне и уселась на подоконнике, разглядывая, как в сквере разворачивается театральное действо: шаблонная пара, по сюжету, выбегала из ресторана и угоняла припаркованный поодаль мотоцикл. От скрежета мотора послышалось копошение в кровати, и из подушек и одеял показалось сонное заспанное лицо.
– Влад, а ты любишь чебуреки?
– Нет, по утрам я предпочитаю нечто более тривиальное. – Влад пригубил холодный кофе, поморщился и затащил меня обратно в кровать. Досыпать.
Здесь стоит набить примечание нонпарелью: я часто убеждаю себя, что хожу за кофе, чтобы не будить, не греметь, не пачкать посуду, а на деле – просто до сих пор помню наше последнее утро с Романовичем.
Алек паковал вещи и попросил сделать ему кофе. Я стояла возле кофеварки обездвиженная. И несколько минут не решалась нажать на кнопку.
Большинство историй начинается с вопроса «Выпьем кофе?». И потом вы пьете джин, шампанское, чай, друг друга, и это все неважно. Потому что кофе – это приманка, опарыш на удочке. Мы ловим друг друга на кофе. А я еще и отпускала на волю… последней чашкой кофе, которая, невыпитая и нетронутая, неделю стояла на кухонном столе, пока я не собралась с мужеством и не вынесла ее вместе с кофеваркой на помойку.
Следующий год я пила исключительно чай. И на кофе не отзывалась.
Флешбэк
Прошлое оставляет метки и зарубки. Как турист в дремучей тайге.
Не успела я отойти от встречи с Романовичем, как на меня свалился еще один обломок прошлого. По рабочей почте ко мне обращалась некая Алиса Величенко, интересовалась, остался ли у меня на руках рукописный дневник известной художницы Киры Макеевой, за который предлагала внушительную сумму. Казалось, как в комиксах, меня дернули за лямки штанов, и я отлетела на пять лет назад. Перед глазами воскресали давно забытые события.
Тогда факультативно мы с подругой Линдой посещали занятия интуитивной живописью, которые устраивала Кира в своей квартире-студии в Староконюшенном переулке, и крайне ей импонировали. Не квартире – художнице.
Кира, как яростный адепт теории Антонио Менегетти и поклонница онтоарта, веровала, что каждый человек талантлив по природе и способен нащупать в себе клапан, через который будет проводить великое божественное творчество. К азам она относила не карандашную ретушь яйца и умение правильно штриховать тени, а именно свободу в выражении себя. Это когда отключаешь левополушарное мышление и начинаешь брызгать красками на чистый холст, энергетически ощущаешь неутолимую жажду, как пронзает поток, а в ладонях становится тепло – то самое состояние «ин-се», которое проповедовал Антонио. Киру интересовала эвристика – наука, изучающая физиологическую природу творчества, но с нейрофизиологами она соглашалась неохотно.
Как и все женщины не от мира сего, Кира являла собой болезненную квинтэссенцию таланта, боли, красоты и ярости. Всегда без косметики, она собирала свои тяжелые прямые темные волосы в конский хвост и под его тяжестью обретала грациозность и стать, приподнимая подбородок и глядя на все чуточку свысока. Ее осанка, длинные цветастые платья в стиле богемного шика, аккуратные изящные пальцы, перемазанные краской, гремящие африканские браслеты на запястьях – все это делало Киру Эвтерпой и Каллиопой в одном лице. Мы слушали истории о ее любовных многоугольниках раскрыв рты и втайне мечтали быть чуточку на нее похожими. Брали у нее книги и фильмы. Она открыла для нас Питера Гринуэя, Джузеппе Торнаторе и Вима Вендерса. От нее мы узнали о Кастанеде, Хакуине Экаку и Джалале Руми. О духах Etro с терпкой ванилью и ладаном. О японском чае гэммайтя, обжаренные листья которого заваривались вместе с подсушенным рисом у нее на кухне. И там же впервые попробовали пасту с икрой боттарги – как-то шел проливной дождь, и Кира отказалась выпускать нас на рандеву со стихией.
А потом она покончила с собой.
Линда приехала забрать наши картины и долго бродила по квартире в Староконюшенном, пытаясь понять, как и почему можно решиться покинуть этот храм искусства и творчества, вырваться из тела, о котором все мечтали. Негодовала, куда же делась ее наполненность, пусть и с израненностью наперевес. А потом Линда сама не поняла, как, наткнувшись на ее личный рукописный дневник, положила его за пазуху и воровато засеменила к выходу, забыв взять картины. Позже она оправдывала себя тем, что украла дневник из образовательных целей – как-никак Линда считала Киру своей путеводной звездой в загадочный мир под названием art.
Я же на похоронах повстречала Кириного любовника, Максима Марецкого, который обошелся со мной достаточно жестоко – заставил, как журналиста без имени и связей, в скотских эмоциональных условиях превратить этот самый личный дневник в мемуары, чтобы нажиться на продаже ее картин. Марецкому казалось издание мемуаров Киры правильным маркетинговым ходом, а я была безмолвным литературным рабом, сначала им о-чарованным, а потом разо-.
Как бы там ни было, и Марецкого, разбившегося в погоне за мной на машине, и Макееву, добровольно нырнувшую в воды Стикса, мы редко вспоминали, так что для меня эта драма давно покоилась в анналах истории. Лишь иногда, пролистывая собственное резюме, я натыкалась на строчку «библиография», где упоминалось, что в свои двадцать лет я выпустила маленький литературный труд – как недофилолог обработала мемуары Киры Макеевой. Однако вместо распирающего чувства гордости приходили досада и уныние.
Но вернемся к письму Алисы Величенко. Тот рукописный дневник, который она разыскивала, представляя интересы какого-то владельца галереи, давно пылился где-то у Линды, оставшись как артефакт напоминать о временах, когда мы считали себя творческими людьми. Однажды мы порывались вместе с вдовой Марецкого ритуально сжечь его на погосте, но, как известно, рукописи не горят, и потому опаленная тетрадь с набросками и заметками вернулась к Линде. С тех пор многое изменилось, мы перестали вспоминать о мечтах, которые так и не воплотили, и занялись решением насущных вопросов. В судьбе Линды случились разные перипетии, и сейчас после расставания с гражданским мужем она едва сводила концы с концами. Поскольку за дневник предлагали внушительную сумму, я, особо не раздумывая, отправила Алисе Величенко ее контакты в надежде, что Линда наконец сможет поправить свое уже сильно хромающее финансовое положение.
В конце концов, нас эта история уже давным-давно не касается.
Наверное, я еще какое-то время побродила бы по этим воспоминаниям, но меня отвлекло новое сообщение, которое сразу нежной кисточкой из беличьего хвоста нарисовало на моей физиономии акварельную улыбку.
Романович купил электронный билет для Насти, и авиакомпания Emirates уже завтра примет ее на свой борт и направит из пекла Дубая в московскую зябкую осень.
Осень действительно наступала на пятки. И наступала раньше времени.
Амбре жженой листвы заполняло город, и я с радостью проматывала в памяти, как мы всегда собирались с подругами на завтрак первого сентября, прогуливая институты, работы и даже вручение студенческих билетов. Традиция, внедренная в костный мозг. Физиологическая потребность. И впервые за два года я знаю, как ответить на вопрос: «Как там Романович? Что-нибудь о нем слышно?».
И да, я никогда не верила в женскую дружбу, но я всегда верила в Настю, Линду и Карину. И мне уже не терпелось увидеть нас всех за одним столом.
* * *
Пять лет назад нас было четверо: Линда, Настя, Карина и я. Заклятые подруги и представительницы поколения случайно выживших людей.
Почему случайно выживших? Нам все напропалую предрекали неминуемую гибель. Школьные учителя, носившие платья в галчатую полоску, от которых рябило в глазах, уверяли, что мы скатимся до кокаиновых нимф. Понурые библиотекари в отместку за потрепанные книги проклинали нас на латыни. Израильские нейрофизиологи твердили, что мы первый выводок искусственно спасенных детей, но естественный отбор все равно найдет лазейку, как исправить генетическую ошибку. Все попеременно сетовали, что с нашим образом жизни мы стремительно канем в Лету. Мыслями они давно переселили нас в царство Аида, и иногда мы машем им с того берега Стикса, расхристанные, замерзшие и покусанные голодным Цербером.
Начав в конце девяностых с искрометного распутства, не гнушаясь химическими составляющими жизни, мы достаточно быстро вышли на органический тип бытия, и это вновь определяло наше сознание. Я не знаю другого поколения, где возникло бы столько же миротворцев, вегетарианцев, эзотериков, метнувшихся в отдаленные концы земли воссоединяться со своей самостью, борцов за права человека и ЗОЖ, многодетных матерей, проповедующих грудное вскармливание до трех лет. Так, например, из моего журналистского выпуска львиная доля (уже) мужчин стали военными корреспондентами, уворачиваются от пуль (иногда, правда, наигранно и на камеру), покуривают анашу (органика же) и в перерывах читают Генри Миллера, чтобы отвлечься (вроде как искусство). Как будто, испробовав грех на вкус и порочность в ранней молодости, быстрее перебираешься на сторону света. Уровень пройден. Марио из приставки выжил.
Со мной по факту не стряслось ничего особенного. Я отпрянула от своих творческих порывов и поиска «ин-се» и устроилась работать в новостное агентство «хроникером». Сверяю факты, на корню пресекаю домыслы. Сотрудничаю с международными информбюро, организую паломничества журналистов на саммиты, конференции и симпозиумы. Неожиданно для самой себя теперь я обозреватель того мира, который заполнил горизонт после поднятия железного занавеса. И одна из первых узнаю обо всем странном, удивительном, но чаще – страшном и злободневном, к чему, кажется, вполне привыкла. Работаю часто ночами в противовес солнечному дню. Стыдно признаваться, но этот режим дня меня вполне устраивает: я не знаю, что такое пробки и бизнес-ланчи, мой вечер – это рассвет, когда можно в тишине покуковать наедине с городом, посетовать на облачность и побродить без давок и ужимок часа пик. Я мало вижу людей, и это не может не радовать. Ибо из рефлексирующего экстраверта я стала интровертом-созерцателем. И старалась не давать оценок действительности. «Никак» – наиболее точно отражает мое душевное состояние последние несколько лет.
Настя первая из нас выросла, покинула амплуа трогательной инженю и приобрела свойственные характеру червоточинку, глубину, мрачноватую харизму.
Пять лет назад, потеряв в один день брата и отца, она, особо не раздумывая, отправилась в магистратуру университета Warwick, что располагается ровно между Лондоном и Ливерпулем. Она выбрала самую далекую от творчества специальность и планировала после окончания отправиться куда-нибудь в Куала-Лумпур развивать гостиничный бизнес. Вы спросите, как и почему она оказалась в Арабских Эмиратах? История достаточно прозаическая.
Как только иностранцам стало позволено приобретать земельные участки и жилые помещения в Дубае (а не только брать в долгосрочную аренду) – загремела и без того шумная стройка. Сразу же девелоперы поползли туда пилигримами в надежде заблудиться и остаться навсегда. Мать Насти, Элла, одна из первых покидала платья в чемодан и чуть ли не по дороге в аэропорт созвонилась с подругой, хозяйкой крупной риелторской конторы, с предложением открыть филиал в Эмиратах.
Как получить разрешение на ведение бизнеса, право на работу или хотя бы долгосрочную визу – об этом Элла не задумывалась. Хотя в голове было знание, что дочь-то учится в магистратуре управлению финансами в одном из лучших вузов Великобритании и тылы прикрыты. Одним словом, Элла, как герой Абдулова в «Чародеях», видела цель и не замечала препятствий, а также стен, границ и законов.
Сначала она арендовала студию в муравейнике на улице шейха Зайеда и офис в самой резвой части города на пятьдесят шестом этаже. Мигрени и панические атаки не заставили себя долго ждать, и потому она совершила поступок достаточно юродивый и инвариантный: избавилась от московской недвижимости и вложилась в стройку в районе Джумейра, чтобы и офис, и дом были в шаговой доступности от моря и друг от друга.
Знакомые крутили у виска и готовились танцевать макабр, когда она осознает, что наделала. Но потом грянул кризис. Цены на недвижимость в Москве рухнули. Элла чувствовала себя Кассандрой, чьим прорицаниям никто не верил. Благодаря наитию (и, если быть совсем честной, хорошим антидепрессантам) на выходе она имела небольшую, не сильно вычурную экстерьером виллу, преисполненную практически античной роскоши изнутри. Снаружи невозможно было подумать, что за фасадом скрывается около двенадцати комнат. В окна спальни заглядывало подмигивающее закатным солнцем море, сад раскидистыми ветками деревьев приветственно махал библиотечной комнате, а взяв на кухне тарелку с фруктами, можно было прямо в пижаме окунать ноги в бассейн.
Дела в филиале агентства недвижимости шли в гору. И наконец она поймала себя на мысли, что иногда просыпается с пустой головой. Не думает ни о сыне, ни о муже. Не чувствует себя вдовой. Однажды она ехала мимо мечети Аль-Фарук Умар ибн Аль-Хаттаб, что является точной копией Голубой мечети в Стамбуле, и вдруг осознала, что именно в этой стране перестала гневаться на Бога и его простила.
Раз забрал, значит, так нужно было.
Элла подумала, что дочери бы тоже надо помочь примириться с теми утратами, что выпали на их долю. Она обустроила кабинет для Насти в агентстве недвижимости в кипенно-белых тонах и спальню на вилле в сиреневых цветах, а после со всей серьезностью отправила собственной дочери рабочий оффер по электронной почте.
Настя не могла отказать матери. Они были вдвоем в этом мире: одна – сирота, вторая – вдова. И видя, как Эллу тяготит разлука, Настя ничтоже сумняшеся распрощалась с мечтой исколесить всю Азию и отправилась покорять Ближний Восток.
Жизнь в Эмиратах давалась ей нелегко и червоточинку в ней троекратно помножила. Настя достаточно быстро осознала тот факт, что второй Хайей бинт аль-Хусейн ей не стать, и ясно понимала предел ее арабских возможностей – стать парвеню, что, как орхидея в джунглях, хоть и красива, но держится в тени.
Все европейцы в этой части Ближнего Востока – обслуживающий персонал. Обслуживающий большие деньги персонал. Пешки, которые не выходят в дамки.
Со временем Настя обросла знакомствами, выходящими за радиус переселенцев из стран СНГ, но ни на один прием к принцессе или дочери эмира так и не попала. Ее держались стороной, в свет осторожно пустили, но окрестили «дамой полусвета», «еще одной русской». Настя с завистью читала, как Амира Аль-Тавил, сняв абайю, борется за права женщин в Саудовской Аравии, и ежедневно обновляла сайт Рании Аль-Абдуллы. Вечерами она наливала себе бокал вина, садилась на балконе и читала детские книги на английском. Вроде «Пеппи Длинныйчулок» и даже «Гарри Поттера». Восполняла недопрожитое детство.
Восточные мужчины поначалу вызывали у Насти тревожный трепет – что-то в них было потустороннее, маскулинное, незнакомое. Близостей она не допускала. Дружбы с женщинами те не водили. Так они и ходили параллельными прямыми. И начался ее восточный целибат. Три года воздержания были заполнены нарядами, которые она шила из шелков, купленных в Бастакии, изучением арабской каллиграфии и верховой ездой. Без этого в Дубае никак, это как без чая с молоком в Лондоне или без сосисок в Мюнхене.
Настю обучал держаться в седле импозантный британский берейтор по имени Норман, что в переводе значит «северный человек». Северный человек чувствовал себя на Ближнем Востоке вполне вальяжно: солнце его любило, ожогов не оставляло. Он мог найти общий язык с любой лошадью, те ему импонировали и проявляли безусловную нежность. С Настей у них сложилась добрая дружба, которая завязывается у соседей по купе в поезде Москва – Владивосток. Но когда Норман отвозил ее в аэропорт, неожиданно для самих себя они поцеловались. И сразу вспомнился молодой журналист Гога, что бросил ее без реверансов и отправился на творческие заработки в Ханты-Мансийск, и как в ожидании рейса Москва – Лондон она удаляла его номер из памяти и телефонной книжки.
Половину полета Настя сокрушалась о том, что она делает. Куда она летит? Домой? В отпуск? Навестить дальних родственников в далекой чужой стране?
Та небольшая двухкомнатная квартирка «на всякий пожарный», которую они сдавали с мамой, была занята жильцами. Настя даже толком не понимала, где будет жить и чем занимать свое время, за исключением бранча с нами… Пролетая над каменистыми рельефами Афганистана, она вспомнила, как здорово играть в футбол осенними листьями, что можно надеть короткое платье и не прятать коленки, пить шампанское за завтраком и, не имея в паспорте «аль ибн», быть прекрасной.
Так, мы снова были в одном городе.
31 августа я была как никогда воодушевлена и в спешке готовилась с букетом голубых гортензий встречать Настю в аэропорту. Заказала на двенадцать утра следующего дня самый уютный стол на веранде нашего любимого места на Большой Никитской с видом на храм Вознесения Господня и консерваторию. Разобрала шкафы, чтобы освободить место для Настиных вещей, и запаслась провизией. Более того, я даже добрела до соседнего магазина и купила мало-мальски приличную турку, чтобы быть в гостеприимном всеоружии. За всеми этими приготовлениями меня застала Линда, которая настырно обрывала мой телефон и пыталась включить в свои неожиданные планы.
– Ты дала мне согласие на «Фейсбуке» пойти на кинки-вечеринку и присоединилась к группе. Обратного хода нет! – обиженно сопела она в телефонную трубку, понимая, что ситуация пахнет отказом.
– Линда, я вступила даже в группу сыроедов и общество разведения енотов в квартирных условиях. Хватит верить Интернету! И потом… ты забыла, что Настя сегодня прилетает?
В тот день закрытая кинки-вечеринка в одном из лофтов в районе Трехгорной мануфактуры никак не интегрировалась в мой график. И я не могу сказать, что сильно рефлексировала по этому поводу.
Да, конечно, Kinky party – действо уникальное. В закрытом помещении собираются люди в сексуальных костюмах и масках, веселятся и постигают свои границы дозволенного. В отличие от свингерских вечеринок, которыми славился теплоход «Адам и Ева» в свое время, кинки выступают за эстетику. Просто комплект белья там не прокатывает. Все придумывают себе образы, вооружаются париками, масками и прочей бутафорией. На кинки-вечеринках ничего не запрещено, любой может выйти на сцену, оказаться привязанным к большому кругу и быть отшлепанным латинским красавчиком в кожаном комбинезоне, но и устраивать оргию никого не призывают. Правила строгие: никаких телефонов и фотоаппаратов, лишь штатный фотограф, который обязан спросить разрешения, прежде чем сделать фото. Особо пьяные, «не свои» и без костюмов к участию не допускаются. Если человек говорит «нет» на любые попытки установить телесный контакт (прикосновения, поцелуй, танец) – повторно подходить к нему запрещается. Да, есть отдельные комнаты для особо смелых, где не возбраняется заниматься сексом, но в целом люди обычно ходят на эти вечеринки, чтобы просто потанцевать в неожиданном для себя виде и принять свою сексуальность. Побыть одну ночь кем-то другим, потрогать грудь незнакомой женщины, засосать незнакомца с добротным прессом и не называть при этом своего имени. Затем переодеться в гардеробе в привычные джинсы и тренч, снять маску уже в такси и вернуться к обычной жизни никем не замеченным и не опознанным, в эмоциональной целостности и физической сохранности.
Если бы не Настин прилет, я бы согласилась. Я всегда выступала за экспромты и новизну. Моим взглядам на мир это не противоречило, а учитывая недавнюю историю с Романовичем, я была все равно грешна, и кинки-вечеринка в моем случае – уже слабое отягчающее обстоятельство. И потом я всегда любила «С широко закрытыми глазами» Стенли Кубрика.
Линда была воодушевлена. Она давно поставила перед собой цель: когда похудеет и начнет любить собственное тело, сфотографируется ню или вытворит нечто подобное. А на этой кинки-вечеринке обещали еще и известного фотографа, который при желании может сделать пару кадров, что потом не стыдно повесить в спальне или на холодильник, если наберешь пару лишних килограммов.
– Предатель ты! – тоскливо изрекла Линда и пообещала в двенадцать явиться на бранч свежей, полной впечатлений и без похмелья.
Давки страшнее, чем в Домодедово тридцать первого августа, сложно себе представить: меня трижды чуть не сбили с ног оравы орущих детей, дважды проехались чемоданами по пальцам в сандалиях (сама виновата, додумалась), а когда я присела выпить чашку чая, и вовсе принесли холодный «кипяток» в курносом чайнике и промокший пакетик. Однако подобное недоразумение никак не испортило настроение.
Настя выпорхнула свежая, румяная, в шелковой тунике бордового цвета поверх атласных брюк. Каштановые волосы чуть ниже плеч были собраны в небольшой пучок. И пока она не сняла очки грубой геометрической формы, я не могла понять, правда ли это Настя. От растрепанной копны осветленных волос не осталось и следа. Взгляд потяжелел, и говорила она на пару тонов ниже и более размеренно.
– Ты теперь рыжая? – не могла скрыть своего удивления Настя.
– Такое случается, когда вдруг отращиваешь свой цвет волос.
– Среди нас осталась хоть одна блондинка?
– Да, Линда!
– Хоть что-то в этом городе не меняется! – Настя, очутившись на улице, пару секунд постояла с закрытыми глазами, вдыхая в себя загазованный воздух с привкусом керосина.
– Поехали! Я освободила для тебя полшифоньера и постелила свежее постельное белье.
– Да я уже отель забронировала, – без ложного кокетства проявила деликатность Настя.
– А вот мы как будто не родные. Тем более Влад улетел на неделю по работе в Нижневартовск.
– Кто такой Влад?
– Обо всем расскажу завтра за бранчем.
Тут следует добавить, что и пробок гомогеннее и статичнее, чем тридцать первого августа на въезде в город, сложно себе представить. Мы успели по кругу послушать все раритетные диски, которые нашли в бардачке, вспомнить все поездки в лагеря и школьные дискотеки и даже спеть гимн Советского Союза, который отчего-то помнили лучше, чем России.
Приехав домой, мы, как в школьные годы, завалились в кровать и разглядывали потолок.
– Помнишь, в твоей детской комнате на потолке были наклеены звездочки? – вдруг сностальгировала Настя.
– Помню.
– Давай, может, наклеим? Думаешь, такое еще продается? Или это была китайская радиоактивная профанация?
Мне захотелось сделать селфи и отправить Романовичу с пометкой «спасибо». Причин этого не делать я не нашла. Но, чтобы не гневить судьбу и не вступать в душещипательные переписки, сразу после отправки я выключила телефон и достаточно быстро погрузилась в сон. Работа со сменным и часто ночным графиком научила меня засыпать, как багира на ветке, и потому, приняв горизонтальное положение, я сразу же теряла контакт с действительностью. Книжки я читала исключительно сидя, и даже фильм в положении лежа становился для меня провальной затеей.
Сквозь сон я расслышала вопрос Насти, можно ли взять ключи от машины. Ей не спалось, и она решила прокатиться по городу – проведать Яузскую набережную, смотровую площадку и, кажется, даже проверить, на месте ли Мавзолей. Мяукнув что-то нечленораздельное, что Настя сочла за согласие, я снова погрузилась в свои небывалые комбинации бывалых впечатлений. Кажется, так Сеченов определял, что такое сон.
Как гром среди ясного неба в ночи трезвонил домашний телефон. Мне потребовалось несколько минут, чтобы сообразить, в какой части квартиры он находится: я не пользовалась им уже несколько лет и была уверена, что его уже давно отключили за неуплату. Гром среди ясного неба и Настя звучали одинаково грозно и свирепо.
– Поднимайся с кровати и пулей в шестьдесят четвертую больницу. Тут Линда с передозом, – Настя говорила грубо и уже не так размеренно. – Господи, ну зачем я приехала…
– Каким, к черту, передозом? Я с ней вчера разговаривала – она дома сидела, эротику смотрела и выбирала наряд для кинки-вечеринки.
– Да я откуда знаю? Меня, в отличие от тебя, пять лет в этой стране не было. И я уж точно не знаю, почему у вас тут все не как у людей.
Я решила пропустить сказанное мимо ушей, хотя, будь она рядом, огребла бы затрещину. Настя, видимо, думала, что повесила трубку, но я все еще слышала бэквокалом, как она материлась, учила кого-то водить машину и даже привычно включала «я сейчас по голове тебе побибикаю». Спустя пару жарких шлепков по клаксону Настя увидела, что я все еще вишу на проводе, и продолжила разговор:
– Ты едешь вообще? Почему я не слышу, чтобы ты одевалась там, за кадром?
– Потому что я уже просто еду! Не одеваясь! – Ходить по городу в пижаме стало для меня традицией. Я даже подумала, что привычка спать в пижаме – одна из лучших, привитых мне в детстве. Заказывать такси времени не было – и я, накинув первое попавшееся пальто поверх пижамы и обув кеды на босу ногу, ловила попутку.
* * *
Мы встретились на ступенях больницы. Настя сидела на корточках и ковыряла ногтем туфли. У нее со школьных времен осталась привычка что-либо ковырять: этикетку на бутылке, болячку, ценник, приклеенные декоративные фигурки на туфлях.
