– Только никому не говори, не смей, слышишь? – добавила она и отправила его переодеваться. Енот был удивлён так, как никогда в жизни, и краска смущения залила его щёки. В его жалком положении юная графиня перед ним, смешной игрушкой, извиняется! Глаза его наполнились слезами благодарности.
Так потекли-побежали радостные летние дни в старинном замке семейства Готтен. Чем дольше жил в нём шут, тем больше привязывались к нему добрые его хозяева. Даже сумрачный подросток Готлиб-Ян стал менее жесток с ним, значительно смягчились и слуги, попервоначалу принявшие карлика довольно холодно и норовившие задеть его или обидеть. Теперь же он приятельствовал со всем двором, раскланиваясь по утрам со слугами, а по воскресеньям, пока неугомонные хозяева на службе в соборе, пропуская стаканчик с конюхами… Он по-прежнему обедал за одним столом, сидел у ног госпожи по ночам и во время дождя, развеивая её философской беседой и сказками. Веселил детей и гостей графини фокусами и забавными проделками, благо на них был неистощим. Осмелев, стал даже выдавать колкости, граничащие с дерзостью, на что Анна подчас готова была вспылить, но, уловив скрытый смысл, смеялась, и всё заканчивалось пустой угрозой наказания или фразой Готлиба-Яна вроде:
– Эй, чучело, уж не возомнил ли ты себя королевским шутом, что выдаёшь подобное, это ведь только ему позволено молоть откровеннейший вздор под видом полного тупоумия!
– Но господа мои, не забудем притом, – отвечал шут, – что все, находящиеся в пределах королевства, являются подданными Его Величества, смиренными и не очень, а стало быть, каждый домашний дурак, вроде вашего негодяя, является собственностью Его Величества короля, да правит он справедливо и мудро долгие годы!
Енота очень полюбила сорокалетняя бездетная добродушная кухарка и при случае перекидывалась с ним парой душевных слов, приглашая малыша на кухню. Но это удавалось ему нечасто – хозяйка ни на шаг его не отпускала, совершенно повсюду таская его за собой.
– Вот уж воистину, храни нас Бог от барской немилости и от любви! – тайком жаловался он толстушке Герде, выпивая в уголке предложенный стаканчик подогретого вина, после чего становился весел и нравился как Герде, так и хозяйке ещё больше.
Быстротечное лето, отплясав своё, заплакало дождями и покинуло благословенную землю графства. Помахав ему вслед алым платочком, во всей благородной красе явилась госпожа Золотая Осень.
– Ах, охотничья пора! – счастливо восклицала Анна и смеялась смехом шестнадцатилетней девушки. Вообще, вся как-то оживилась, и шут с приятным удивлением отмечал её свежесть и молодость, причём вслух, на что Анна отвечала:
– Ах, друг мой, да ведь жизнь прекрасна! Да был бы жив мой муж, доблестный граф! – поначалу от этих слов она грустнела, но вскоре и это больше не сгоняло улыбку с её красивого, благородного лица.
Одним тихим и прозрачным утром служанка ворвалась в комнату Енота и разбудила несчастного бесчеловечно громким криком:
– Собирайся, Енот! Госпожа графиня требует тебя! Поедешь с ней на охоту! – и вывалила на постель целый ворох специально для него сшитого охотничьего костюма, однако же в смешном шутовском стиле – например, охотничья шапочка не чёрно-зеленая, а чёрно-красная и с бубенчиком вместо пера. А он-то думал: и чего это хозяйке понадобилось его измерять? Тяжко вздохнув, невыспавшийся Енот поднялся с постели и принялся торопливо одеваться – госпожа графиня не любит ждать!
– А господ-то, господ собралось во дворе! – поведала напоследок служанка и исчезла.
Шут, проворно топая ножками, выбежал на широкий графский двор и остановился в изумлении: столько знатных господ, лошадей и собак одновременно он ещё не видел. Лошади беспокойно переступали длинными ногами и прядали ушами, их сдерживали весёлые конюхи. Собаки порывались драться и приставали к псарям играть. Смеялись и кокетничали дамы разных возрастов с теми, что помоложе, игриво заговаривали молодые графы и князья, более старшие господа учтиво кланялись друг другу. Балом правила Анна – высокая, стройная, в роскошном, шитом золотом охотничьем костюме красного бархата, она отдавала приказания направо и налево, подавала руку в алой перчатке для поцелуев, гладила собак, хлопала лошадей по крупу, кормила их сладостями и то и дело отпивала согревающий пунш из высоких тонких фужеров, разносимых проворными слугами.
– А, Енот явился! Подойди-ка, шут! – повелела она, гордо обратив к нему соколиные глаза свои. Енот покорно подошёл, пугливо обходя огромных для него добродушно фыркающих лошадей.
– Да, чудесная сударыня?
– Господа, полюбуйтесь на моего дурака! Как вы его находите? – смеясь, обратилась прекрасная графиня к гостям. Человечек, привыкший к унизительной роли смешной вещи, поклонился и прошёлся на руках, сделал сальто и прокричал на манер ярмарочного зазывалы:
– Пресветлые господа! Пожалуйте сюда! Замок святой Анны приглашает вас на травлю лисы… Травите же, травите её, она вся к вашим услугам! Но не забудьте, умоляю вас, об осторожности! Лиса – мелкое, но хитрое животное, опасайтесь её острых зубов – как бы она в обход ваших превосходно родовитых, как и вы, собак не укусила вас! Ведь лиса не знает о ваших регалиях и не интересуется, кого из вас принимал король, она просто хочет жить… Ну а если вы всё же избежите её зубов, а я уверен, так оно и будет, то схороните её за оградой… – и дерзко посмотрел на нахмурившуюся госпожу.
– Что ты несёшь, ошибка Бога! – прикрикнула она, прекрасно разобрав намёк – за оградой хоронят бродяг, ведьм, воров, самоубийц, и… шутов.
– Я лишь желаю удачи в вашем сегодняшнем предприятии, драгоценная госпожа, и стремлюсь предупредить о возможной опасности!
– Доброе утро, господа! – свежий, радостный голосок Марихен снял напряжение момента, и восхищённые взгляды устремились в её сторону.
– Да здравствует чудесная госпожа моя, да падёт низкой смертью дерзкая лиса! – прокричал шут, снимая со звоном шапочку и кланяясь юной графине. Та нежно улыбнулась ему и, чуть заметно порозовев, повела ресницами, догадавшись, что отвела опасность от допустившего двусмысленную вольность шута.
– О юная графиня, вы столь прекрасны, что мне приходит лишь сравнение со свежей розой, но оно так жалко и бледно по отношению к вам! – завёл сладкую песню смущённой Марихен сосед-герцог, и обнаглевший шут неожиданно для себя почувствовал вдруг укол ревности. «Что это со мной?» – удивлённо подумал он, и в этот миг резкая боль ожгла его поперёк спины – подрастающий господин Готлиб-Ян нещадно прошёлся охотничьей плёткой по Енотовым лопаткам.
– Чего стоишь ворон хватаешь, давай, скажи-ка мне, на что похожа вон та дама с дурацким фазаньим пером на шляпе! – злорадно указал он глазами.
– На женщину, ваше сиятельство… – начал Енот, но граф недовольно скривился, снова замахнувшись. – Но объевшуюся помидоров, отчего распух её живот, да так, что и корсет не утянул, а лицо покрылось пятнами!
Тут Готлиб-Ян, не выдержав, захихикал и отвернулся – лицо почтенной баронессы и вправду имело неровный цвет, и эту досадность она пыталась исправить пудрой, что, однако, только усугубляло положение. Еноту было очень неприятно издеваться над чьей бы то ни было внешностью, но того требовал жестокий маленький хозяин, и он не мог не подчиниться.
– Ну что ж, господа, отъезжаем! – провозгласила Анна. – Енот, поди сюда, шут! Ты непременно должен поучаствовать!
Один из конюших по знаку графини поднял карлика и ловко посадил на лошадь впереди Анны. Та, захохотав при виде его растерянности, крикнула:
– Вперёд! – и вся шумная процессия понеслась вон со двора.
– Он будет охотиться на мышей! – злорадно крикнул Готлиб-Ян, вырываясь вперёд, и так глянул на мать, что той стало нехорошо. «Я поговорю с ним вечером», – решила она и больше не думала о неприятностях, без остатка отдаваясь счастливому полёту скачки.
* * *
– Готлиб-Ян, я непременно хочу поговорить с тобой! – начала Анна, пытаясь поймать взгляд юноши, но тот мрачно уставился на трепещущее огненное сердечко свечи и молчал. Енот по повелительному жесту хозяйки поклонился и тихо вышел. Сил нет от капризных господ! Ему при его физической слабости очень нелегко постоянно быть на ногах, а то и на руках, и вертеться без конца, развеивая благородный графский сплин! Да ещё изматывающие ночные посиделки с графиней!
– Вечер добрый, Герда! – вошёл он на кухню и устало опустился на сундук в углу.
– Входи, входи, Кристи! Я уж думала, ты больше и вовсе не станешь навещать старуху! – проворчала кухарка, подавая стакан подогретого вина измученному Еноту.
– Старуху – не стану, а вот любезную умницу Герду проведаю! – подольстился шут. – Да ведь ты знаешь, добрая моя, не я тому виной, что нечасто бываю в твоей обители душевной! – благодарно принял он угощение.
– Ты видишь и сама, как издёрган и истощён я постоянными забавами повелителей! – продолжал он, выпив половину. – Я день-деньской, подобно обезьяне, хожу на руках, стою на голове, жонглирую и читаю стихи…
– Да-да, вот ведь и я так на кухне! Ведь чего только господам ни вздумается к столу – рыбы, пирогов, супа такого-сякого, уж и не знаю, чего только ни приходится делать! – и они сочувственно чокались глиняными стаканами с терпким господским вином, выпивая за их же здоровье.
Старуха подливала себе ещё и ещё, а бедняжке карлику хватало и одной порции. Постепенно хмелея, они как раз сошлись на том, что несмотря на капризы, таких добрых господ ещё поискать и им редкостно повезло, когда хлопнула дверь, и старый Иоганн передал приказ госпожи явиться к ней шуту незамедлительно. Тот вздохнул, покоряясь, поцеловал на прощание грубую руку кухарки и повлекся через мрачные своды узкого коридора.
– Госпожа желала меня видеть? – привычно спросил карлик, входя в слабо освещённые покои графини.
– Да-да, мой верный слуга, входи! – подняла голову задумчивая Анна. – Садись и говори со мной как друг, мой мудрый шут!
– Я не посмею, сударыня! – усмехнулся Енот, садясь.
– Ты? Брось! Я в самом деле намерена просить у тебя совета!
– О, что это за времена, когда пресветлая графиня совета просит у шута! – стихотворно воскликнул человечек, подняв в потолок глаза и воздев руки.
– Ах, Енот, Енот! Да ведь я серьёзно! А ты даже при добрейшем моём расположении к тебе ни на минуту не забываешь, что ты шут! Но ведь здесь, в моих покоях, ты гораздо больше, чем смешная вещь, годная лишь для развлечений! Ведь вот сколько уже дел, готовых разразиться скандалом, улажены миром только по тихому твоему совету! – горячо проговорила Анна, подаваясь вперёд. – Так не смей же и сегодня оставить меня без доброй помощи!
– Не посмею, графинюшка! Так что ж на этот раз? – и шут закинул ногу на ногу, весело глядя на хозяйку блестящими хмельными глазами.
– Я хочу говорить с тобой о сыне… Мальчик сердит на то, что я стала слишком уж весела для вдовы… Э, посмотри-ка на меня, да ты пьян! – воскликнула здесь она, всплеснув руками.
На это шут, дурачась, поклонился, едва не свалившись со стула, и развёл руками:
– На всё воля Божья, ваше сиятельство! Да не хмурьтесь, ведь как скоро на голову нормальных размеров вино оказывает одурманивающее воздействие, столь скоро на мою, неположенно маленькую, оно даёт прямо противоположный эффект, просветляя мысль и наставляя на путь истинный!
– Ах ты, богохульник! – только и смогла, что рассмеяться на забавную тираду Анна. – Однако ж, я продолжу! Готлиб-Ян утвердился в мысли о грешности его матери, не соблюдающей положенного вдовства – я собираю балы и охоты, навещаю соседей и даю ужины. Ко всему прочему, охотнее, чем, скажем, ещё полгода назад, окружаю себя мужчинами, бываю весела и бросила плакать по ночам и ходить в отвратительном чёрном! Ну как ему объяснить, что рана моя кровоточит, но я ещё молода и не умерла тогда с храбрейшим отцом его и, несомненно, имею право на дальнейшую жизнь до глубокой старости в радости и покое, хотя и чтя память мужа! – Анна перевела дыхание и поймала взгляд шута, щурившегося на свечу со значением, будто что-то замышлявшего.
– Ну, что ты мне посоветуешь? К тому же он сделался болезненно ревнив к сестре своей, прелестной Марихен, ведь девочка расцвела весенней розой и всё охотнее принимает внимание богатых женихов!
При этих словах шут вздрогнул как от мухи, переводя глаза на Анну, и промелькнуло в них что-то тёмное, что её насторожило.
– Говори же, что ты там думаешь, ну! – прикрикнула она на шута.
Тот покачал головой:
– «Дурень думкой богатеет!» Полезней всего, сударыня, здесь будет несколько бесед, исподволь и ненавязчиво.
– Что именно говорить?
– Говорить я буду по ситуации, мягко взывая к чувствам, ведь разум в этом возрасте мятежен!
– Ты?! Ты будешь говорить с ним сам? Но ведь здесь как раз ещё одна проблема – он не выносит тебя, разве не заметил? Считает, что ты, подло обольстив меня, завладел моим разумом и через то осуществляешь реальное правление в землях наших, которые по достижении им совершенных лет перейдут в его законное управление. А ему мерзко будет править там, где, пользуясь глупой симпатией его матери, распоряжался шут!
Всё это Анна выдала так эмоционально, что Енот откинулся назад и смотрел на неё с некоторой иронией.
– Я сумею справиться, поверьте мне! – и улыбнулся одной из своих хитрых, интригующих улыбок. Анна поняла – так оно и будет!
– Ах, ну что бы я без тебя делала?
* * *
С утра моросил дождь, один из тех неприятных, сеющих как сквозь мелкое сито серых осадков, что так изматывают душу. Двор раскиселился, сад стоял, понурив листву, хмурый и унылый. Графиня сидела в гостиной, ожидая, когда накроют стол и дети выйдут к позднему завтраку. Оцепенение сошло на весь замок, и Анна, не имея сил ему сопротивляться, лениво следила, как Енот вяло перебирает в руках цветные верёвочки, плетя крестьянские браслетики по заказу Марихен. Он делал это молча – Анне даже его слышать не хотелось. Скрипнула дверь, графиня, будто проснувшись, подняла голову. Хмурый и дурно причёсанный Готлиб-Ян подошёл и поцеловал её руку:
– Доброе утро, матушка!
– Доброе утро, дитя моё! Ты дурно спал? У тебя нездоровый вид!
– Да, матушка, я не совсем здоров. Голова что-то кружится! Но лекарь мне не нужен вовсе! – поспешил он опередить готовое вырваться повеление матери. Она отчего-то смешалась и замолчала.
– А чем это так занят наш любезный шут? – неожиданно мягко спросил он, садясь в кресло рядом с матерью.
– Исполняю повеление сестры вашего сиятельства, плету браслеты из вышивальной нити мулине.
– А ну, дай-ка посмотреть! – и граф с интересом поднёс к глазам разноцветное плетение. – И что, это носят на грубых руках ваши крестьяночки, деревенские красавицы? – лукаво спросил он.
– Брось, Готлиб-Ян, какие же они красавицы? – удивлённо подняла брови Анна. – Они грубы и неотёсанны, ходят в серых платьях, гадость! – и поморщилась.
– Оттого и стремятся они сделать серую жизнь свою ярче хотя бы на ширину тонких полосочек, тяжким трудом добывая цветное мулине! – резонно ответил шут и тихо добавил графу: – Они хоть и грубые, да ласковые!
Тот усмехнулся:
– А не скажите, матушка, среди этих грубых девок, как вы изволили выразиться, попадаются очень даже отёсанные и прехорошенькие! – кошачьим огоньком блеснули глаза юного графа.
– Фи, Готлиб-Ян, как не гадко! – нарочито скривилась Анна и махнула рукой: – Не будем об этом!
– А что, много в деревне твоей хорошеньких крестьяночек, Енотская морда? – не унимался подрастающий господин.
– Да есть, есть, как же без них! – криво усмехнулся шут, не отрываясь от рукоделия, и покосился на подростка. – Достаточно и юных невест, только и ждущих сеньора, готового воспользоваться своим исключительным правом…
– Енот! – очнувшись, крикнула Анна. – Ты перегибаешь палку! Мой сын ещё слишком юн для подобных богопротивных разговоров!
– Матушка, он не сказал ничего особенного! Разве же он говорит не о законом закрепленном праве сеньора…
– Доброе утро, матушка! – чудесный голосок остановил слишком далеко зашедших в словоблудии шута и господина. Все головы обернулись к Марихен.
– Доброе утро, дочь моя! Что-то ты бледна, моя маленькая графиня!
– Я не очень хорошо спала! Доброе утро, любезный братец!
– Доброе утро, любезная сестрица! – и дети поцеловались под довольным взглядом матери.
– А, Енот, и ты здесь… – как-то вдруг смутилась, порозовев, девочка, и мать с неприятным удивлением отметила это смущение: «Что бы вдруг такое с ней?»
– Осанна вашей красоте! – вскочил карлик и с поклоном протянул Марихен цветные верёвочки. – Я исполнил ваше желание, а любое из них свято для меня!
– Ах ты моя радость! Есть ли что-то, чем ты не владеешь?
И внимательный взор матери поймал, какими затаённо нежными взглядами они обменялись. «Что за чушь?» – пронеслось в её голове, но она списала всё на чуткость души обоих. Ведь как не отозваться сердцу на красоту и кротость её дочери и доброту и понимание шута! «Они же оба просто дети!» – успокоила она себя мыслью и встала:
– Ну что ж, друзья мои, к столу!
* * *
Со времени ночных сетований Анны прошло уже больше четырёх месяцев. Близилось пятнадцатилетие Готлиба-Яна и, значит, его отъезд в университет. Благодаря стараниям учёных преподавателей, он был вполне к этому готов, но сердце матери болело – готова ли душа расстаться с родным гнездом, с родовым замком и поместьем, с матушкой и сестрой, без которых он не прожил и дня в короткой своей жизни? И пуще того, беспокойно присматривалась она, не увезёт ли её мальчик злобы в сердце, затаённой обиды на мать за следование советам шута и легкомысленное вдовство? И чем дальше, тем с большим облегчением отмечала она, что проныра Енот не обманул, пообещав исправить дело, излечив страдание и злобу в сердце мальчика. Она не знала, что и как сделал мудрый скоморох, но вся исполнилась благодарностью к нему, видя, как любимое дитя её переменилось. Маленький граф и в самом деле стал спокоен и мечтателен, гордыня его и злословие растворились в добрых беседах с шутом. Он больше не бил безответного Локи и не отдавал бессмысленно жестоких приказаний слугам, охотнее участвовал в забавах матери и даже почти уже признал её право на повторное замужество. Но особенно ласков стал юный граф с Енотом, а однажды воскликнул однажды:
– Он обижен природой, но то весьма щедро компенсировал ему наш добрый Господь, наделив удивительным умом и чутким сердцем!
Счастливая мать нарадоваться не могла таким переменам в единственном наследнике и всячески обхаживала Енота: выделила ему особую превосходную комнату, где всё было специально по его росту обустроено, позволила в любое время находиться где угодно (кроме, конечно, господских покоев, куда он был обязан являться по приказанию), и говорить едва ли не всё, что заблагорассудится, и даже пить не скрываясь, отчего Енот, порой теряя чувство меры, становился и вовсе развязен. Но восторженная хозяйка этого будто не замечала и на редкие робкие замечания слуг о поведении шута горячо отвечала: «Я даровала ему право быть самим собой в этом замке! Он наставил на путь истинный сына моего лучше любого пастора и за это пусть делает, что заблагорассудится, а возможно, и больше!»
Однако ж, шута за незлобивый нрав и неистощимость на выдумки любила вся челядь, и жалобы поступали нечасто.
Так и протекала спокойная, с яркими вспышками развлечений и балов жизнь в прекрасном замке Готтен, и уж развесёлое Рождество было позади, и пятнадцатилетие Готлиба-Яна отпраздновано как подобает – пышно и с размахом. Анна с тоской наблюдала, как растаял снег, вернулись перелётные птицы… Естественное течение жизни принесло всю её семью к весне. Замок будто проснулся, и огромный сад у стен его распахнул глаза, умытый безудержно счастливыми ливнями. Слуги резво сновали туда-сюда по всем комнатам, собирая молодого хозяина в большую жизнь… Увы, дороги просохли, и университет готов был раскрыть объятия новым птенцам родовитых и знатных гнёзд. Весь двор печалился с графинями, а граф держался как и положено истинному наследнику благородного имени Готтен – сурово и мужественно, лишь иногда тайком вздыхая, когда, как он считал, никто не видит. Но зоркие глаза вездесущего шута подмечали и это. Однако ж он ничем не выдавал, что поймал секундные слабости юного господина, и только деликатно отворачивался, опуская печальные ореховые глаза.
– Ах, ваше сиятельство, не забывайте только свою драгоценную матушку, терзающую сердце своё беспрестанной тревогой за вас! – говорил он, и Его сиятельство лишь сурово кивал головой, устремляя взгляд вперёд. Будто непосредственно в своё славное будущее.
Печальный день прощания всё же настиг обитателей замка. Несчастные графини тайком утирали слёзы, служанки откровенно плакали, слуги вздыхали – все любили мальчика. Он был капризен, порою жесток, но временами как-то неуклюже добр, и все помнили, каким ласковым и нежным ребёнком был их маленький граф, и понимали, что он просто переживает гибель отца, защищавшего их же, свою чернь.
А шут вытворял свои шутки, прыгал и кричал так, что даже решивший быть суровым граф не мог сдержать хохота.
– Ты просто невыносим, мой ужасный jester! – кричал он, и его била то ли дрожь, то ли смех.
Огромное поместье, оставшись без любимого наследника, словно вздохнуло и замерло в недоумении. Слуги толклись взад-вперёд, будто не понимая, что им делать и как ходить. Графини утешали друг друга, договаривались не плакать, но тут же обе этот договор нарушали, заливаясь слезами.
– Право же, – удивлённо восклицал шут, – сезон дождей позади, все живы, а два прекрасных лица так мокры, что я, пожалуй, поищу зонт, как бы меня не залило!
И, обернувшись к дверям, звонил в бубенчики на своём колпаке:
– Эй, слуги, несите тряпки и зовите каменщиков! Здесь так сыро, что придётся перестилать полы!
Графини грустно улыбались стараниям Енота, но плакать не переставали.
