– Честно говоря, меня это не слишком интересует, – признался О’Брайен. – Тем более все уже, в общем, ясно. Видимо, Брейн почему-то затаил злобу на этого неизвестного типа, заманил его в сад и оттяпал голову моей саблей. Потом сбежал в Париж, а саблю выкинул по дороге. Между прочим, Иван мне сказал, что у мертвеца в кармане был американский доллар. Значит, он соотечественник Брейна – все сходится. Дело совсем простое!
– В этом деле, – тихо промолвил доктор, – имеются пять колоссальных сложностей, словно стены за высокими стенами. Поймите меня правильно – я не сомневаюсь в виновности Брейна. Его бегство тому подтверждение. Вопрос в другом: как он это проделал? Сложность первая: зачем убивать человека здоровенной саблей, когда с тем же успехом его можно зарезать перочинным ножом, который свободно помещается в кармане? Сложность вторая: почему мы не слышали криков и вообще никакого шума? Разве не было бы естественно издать какой-нибудь звук при виде человека, размахивающего саблей? Третья сложность: входная дверь весь вечер была на глазах у доверенного слуги, а в сад Валантэна даже крыса не прошмыгнет. Как убитый оказался в саду? Сложность четвертая: как Брейн выбрался из сада?
– А пятая? – спросил О’Брайен, глядя, как к ним по садовой тропинке медленно приближается английский священник.
– Сущий пустяк, полагаю, – ответил доктор, – но пустяк довольно странный. В первую минуту я подумал, что голову отрубили не с одного удара, однако рассмотрев внимательнее, увидел отметины от клинка прямо на срезе – другими словами, удары были нанесены уже после того, как голову отделили от туловища. Неужели Брейн так безумно ненавидел своего врага, что продолжал кромсать саблей мертвеца в лунном свете?
– Ужасно! – содрогнулся О’Брайен.
Пока они разговаривали, подошел маленький отец Браун. Дождавшись, со своей обычной застенчивостью, пока те умолкнут, он несмело вымолвил:
– Простите, если помешал, но меня отправили сообщить вам новость!
– Новость? – повторил Симон, напряженно глядя на него сквозь очки.
– Да, простите, – кротко повторил отец Браун. – Видите ли, произошло еще одно убийство.
Оба вскочили, так что сиденье закачалось.
– И что самое удивительное, – продолжал священник, устремив свой невыразительный взор на заросли рододендронов, – тот же гадкий способ – отсечение головы. Вторая голова валялась у самой реки, так что кровь стекала в воду… Чуть дальше по направлению к Парижу. Оттого и предположили, что Брейн…
– Господь всемогущий! – воскликнул О’Брайен. – Он что, маньяк?
– В Америке существует кровная месть, – бесстрастно заметил маленький патер и тут же добавил: – Вас просят прийти осмотреть голову. Она в библиотеке.
Майор О’Брайен последовал за врачом и священником; его подташнивало. Как человек военный, он испытывал омерзение от скрытной бойни; когда же закончатся эти оголтелые усекновения? Сперва одному отхватили голову, потому другому… Вот вам случай, с горечью думал майор, когда неправду говорит старая поговорка, будто бы две головы лучше, чем одна.
Проходя через кабинет Валантэна, О’Брайен чуть не споткнулся, пораженный неожиданным совпадением. На письменном столе он увидел рисунок еще и третьей окровавленной головы; притом головы самого Валантэна. Присмотревшись, майор убедился, что тут лежала всего лишь националистическая газетенка под названием «Гильотина», где еженедельно публиковали изображение какого-нибудь политического противника после казни, с искаженным лицом и выпученными глазами; Валантэн же прославился своим антиклерикализмом. Ирландец О’Брайен отличался своеобразной чистотой души даже во грехе; у него желчь подступила к горлу от этой чисто французской интеллектуальной жестокости. Париж показался ему единым живым чудовищем – от химер на готических соборах до безобразных газетных карикатур. Тут же вспомнилось и кровавое шутовство революции. Весь город был словно сгустком злобной энергии – начиная с людоедского рисунка на столе у Валантэна и заканчивая ухмыляющимся дьяволом на крыше собора Парижской Богоматери, над чащобой оскаленных горгулий.
В длинной темной библиотеке с низким потолком красноватый утренний свет едва пробивался под опущенными шторами. Валантэн и его слуга Иван стояли возле длинного, чуть наклонного письменного стола, где, пугающие в полумраке, лежали бренные останки. Крупное тело в черном и желтое лицо человека, найденного в саду, нисколько не изменились. Рядом лежала вторая голова, найденная у реки в камышах. Люди Валантэна все еще не нашли оставшуюся часть второго тела – как предполагали, его унесло течением. Отец Браун, видимо, не такой впечатлительный, как О’Брайен, бестрепетно осмотрел вторую голову, близоруко помаргивая. Мокрый ком седых волос в лучах утренней зари вспыхивал серебряными бликами; уродливое багровое лицо – возможно, преступного склада – сильно побило течением о камни или корни деревьев.
– Доброе утро, майор, – приветливо поздоровался Валантэн. – Полагаю, вы уже слышали о новом палаческом эксперименте Брейна?
Отец Браун, все еще склоняясь над беловолосой головой, поинтересовался:
– Значит, нет сомнений, что и эту голову отрезал Брейн?
– Так подсказывает логика, – ответил Валантэн, заложив руки в карманы. – Второй убит точно таким же способом. Найден буквально в двух шагах от первого. Разрублен тем же орудием – как мы знаем, преступник унес клинок с собой.
– Да-да, я помню, – смиренно отозвался отец Браун. – И все-таки вряд ли Брейн мог отрезать эту голову.
– Почему? – с научным интересом спросил доктор Симон.
Священник выпрямился и снова заморгал:
– Доктор, а разве может человек отрезать голову самому себе? По-моему, сомнительно.
О’Брайену почудилось, что мир вокруг пошатнулся; однако доктор деловито подскочил к голове и отвел со лба мокрые седые волосы.
– О, это, безусловно, Брейн, – вполголоса заметил Браун. – У него на левом ухе был такой шрамик…
Сыщик, не сводя сверкающего взора с отца Брауна, разомкнул стиснутые губы и резко проговорил:
– А вы много о нем знаете.
– Да, – просто ответил низенький священник. – Мы с ним почти целый месяц тесно общались. Он подумывал принять католичество.
Глаза Валантэна зажглись фанатическим огнем; сыщик подскочил к патеру, сжимая кулаки.
– Быть может, – вскричал он с презрительной насмешкой, – Брейн и денежки свои подумывал оставить вашей церкви?
– Быть может, – невозмутимо отозвался отец Браун. – Это не исключенно.
– В таком случае, – крикнул Валантэн с ужасной улыбкой, – вы и в самом деле немало о нем знаете! О его жизни и его…
Майор О’Брайен тронул сыщика за локоть:
– Валантэн, бросьте эту нелепую клевету, не то как бы снова не пришлось взяться за сабли!
Однако Валантэн уже и сам опомнился под спокойным, кротким взглядом священника.
– Впрочем, – бросил он отрывисто, – личные мнения могут и подождать. Джентльмены, вы по-прежнему связаны обещанием не покидать этот дом; придется вам самим проследить за собой… и друг за другом. Если вы еще что-то хотите узнать, Иван вам расскажет, а мне нужно написать отчет. Больше нельзя скрывать случившееся. Если будут еще новости – я у себя в кабинете.
– Есть еще новости, Иван? – спросил доктор Симон, как только глава парижского сыска вышел за дверь.
– Только одна подробность, сэр, – ответил Иван, по-стариковски сморщившись. – Но на свой лад тоже довольно важная. Тот старикан, которого вы нашли в саду… – Слуга весьма непочтительно указал пальцем на покойника в черном костюме и с желтым лицом. – Мы выяснили, кто он такой.
– Да неужели! – изумился доктор. – И кто же?
– Его имя – Арнольд Беккер, – сообщил помощник детектива. – Хотя у него была куча вымышленных имен. Сам он шатался по свету без дела; побывал и в Америке. Там, видно, и перешел дорогу Брейну. Мы с ним почти не сталкивались; он занимался безобразиями в основном в Германии. Конечно, мы связались с немецкой полицией. Но что любопытно – у него был брат-близнец, Луи Беккер, так вот с этим мы как раз очень даже сталкивались. Прямо-таки вчера отправили его на гильотину. Странное дело, джентльмены, – я так и вздрогнул, когда увидел, как он лежит в саду на травке. Я бы поклясться мог, что это Луи Беккер и есть, если бы не видел собственными глазами, как того казнили. Потом-то я уж вспомнил про близнеца в Германии и начал поиски…
Тут Иван прекратил объяснения, потому что его никто не слушал. Майор и доктор уставились на отца Брауна, а тот поднялся с места, прижав ладони к вискам, словно от сильной боли.
– Стойте, стойте! – закричал священник. – Помолчите минутку! Я никак не могу увидеть целое! Боже, дай мне силы! Когда-то я умел неплохо думать… Мог любую страницу из Фомы Аквинского пересказать своими словами. Сейчас у меня голова лопнет – или прозреет наконец? Я не вижу целого! Вижу только половину!
Он замер, мучительно обхватив голову руками, словно в раздумье или в молитве. Остальные только молча созерцали очередное чудо – последнее за эти безумные двенадцать часов.
Наконец отец Браун опустил руки, открыв лицо, серьезное и ясное, как у ребенка, и проговорил с тяжелым вздохом:
– Покончим с этим по возможности скорее. Слушайте, вот так будет быстрее всего объяснить вам правду. У вас, доктор Симон, голова хорошо работает. Я слышал утром, вы перечислили пять самых трудных вопросов в этом деле. Задайте их, пожалуйста, снова, а я отвечу.
Симон от неожиданности уронил пенсне, однако немедленно выполнил просьбу:
– Первый вопрос: зачем убивать громоздкой саблей, когда можно убить человека маленьким кинжальчиком?
– Кинжалом невозможно отсечь голову, – спокойно ответил отец Браун. – А для этого убийства отсечение головы было совершенно необходимо.
– Почему? – поинтересовался О’Брайен.
– Следующий вопрос? – осведомился отец Браун.
– Почему тот человек не крикнул, не позвал на помощь? – спросил в свою очередь доктор. – Размахивать саблей в саду – не самое обычное занятие.
– Прутики, – мрачно произнес отец Браун, подходя к окну с видом на место убийства. – Никто не сообразил, в чем была их роль. Почему они валялись посреди лужайки – взгляните! – так далеко от деревьев? Они не были отломаны – они были разрублены! Убийца отвлек своего врага, показывая фокусы с саблей, – рубил подброшенные в воздух ветки или еще что. А когда враг наклонился посмотреть на результат этих упражнений – бесшумный взмах, и голова покатилась по земле.
– Ну-у, – протянул доктор. – Это, пожалуй, вполне похоже на правду. Однако следующие два вопроса кого угодно поставят в тупик!
Священник молча ждал, критически глядя в окно.
– Все вы знаете, что сад со всех сторон непроницаем, словно герметичная камера, – продолжал доктор. – Каким же образом посторонний сумел пробраться в сад?
Маленький патер, не оборачиваясь, ответил:
– В саду не было посторонних.
Последовала долгая пауза, и тут взрыв почти детского смеха разрядил напряжение. Нелепая реплика священника подвигла Ивана на открытую издевку:
– Ага, выходит, мы вчера вечером не притащили на диван тяжеленный труп? Он, стало быть, не проник вчера в сад?
– В сад? – задумчиво переспросил отец Браун. – Нет, не совсем.
– Пропади все пропадом! – не выдержал Симон. – Человек или приходит в сад, или не приходит!
– Не обязательно, – возразил священник со слабой улыбкой. – Доктор, какой ваш следующий вопрос?
– По-моему, вы больны, – резко проговорил доктор Симон. – Но я задам свой вопрос, если хотите. Как Брейн выбрался из сада?
– Он не выбрался, – ответил священник, по-прежнему глядя в окно.
– Не выбрался из сада? – возмутился Симон.
– Не совсем, – уточнил отец Браун.
Вся французская логика вскипела в докторе; он закричал, потрясая кулаками:
– Человек или выходит из сада, или остается в саду!
– Не всегда, – заметил отец Браун.
Доктор Симон в гневе вскочил:
– Некогда мне пустой болтовней заниматься! Если вы не понимаете, что человек может находиться либо по одну сторону стены, либо по другую, то мне с вами и разговаривать не о чем!
– Доктор, – мягко отвечал священник, – мы с вами всегда отлично ладили. Хотя бы ради старой дружбы – останьтесь и задайте ваш пятый вопрос.
Симон раздраженно опустился в кресло у самой двери и проговорил отрывисто:
– На голове и плечах были очень странные отметины – словно кто-то рубил их уже после смерти.
– Да, – сказал недвижный патер. – Это сделали специально, чтобы вы пришли к одному неверному выводу – и вы к нему пришли. Более того, считаете его само собой разумеющимся. Это было сделано, чтобы вы решили, будто голова принадлежала телу.
В кельтской душе О’Брайена сместилась граница разума – та, за которой рождаются чудовища. Ему вдруг представились все полулюди-полукони и полуженщины-полурыбы, каких только измыслила противоестественная фантазия с начала времен. Голос куда древнее его праотцев нашептывал: «Берегись чудовищного сада, где растет древо, двойные плоды приносящее! Беги из ужасного сада, где умер человек с двумя головами». Но в то самое время, когда эти постыдные символические образы проносились в древнем зерцале его ирландской души, разум О’Брайена, успевший пропитаться французским рационализмом, наблюдал за отцом Брауном внимательно и недоверчиво, как и прочие присутствующие.
А отец Браун отвернулся наконец от окна. Лицо его на фоне яркого света скрывала густая тень, однако даже так было видно, что он бледен как полотно. Впрочем, заговорил он вполне рассудительно, словно и нет на свете пылкого кельтского воображения.
– Джентльмены! – сказал маленький священник. – Вы не нашли вчера мертвое тело незнакомца по фамилии Беккер. И вообще не нашли незнакомое мертвое тело. Перед лицом вашей, доктор Симон, логики я все-таки утверждаю, что Беккер присутствовал в саду лишь отчасти. Смотрите! – Он указал на черную громаду загадочного трупа. – Этого человека вы никогда в жизни не видели. А этого?
Он быстро откатил в сторону желтую лысую голову неизвестного и приставил на ее место вторую, с гривой спутанных седых волос.
Ошибиться было невозможно – перед ними, единый и целый, лежал Джулиус К. Брейн.
Отец Браун негромко продолжал:
– Убийца отрубил голову своему врагу, а саблю перебросил через стену. Но он был слишком умен и бросил не только саблю. Он зашвырнул за стену и голову. Оставалось только пристроить к трупу другую голову, запасную, и всем вам представился совершенно незнакомый человек – а посторонних нам велели не привлекать к расследованию.
– Пристроил другую голову! – О’Брайен выпучил глаза. – Какую еще другую? Головы на кустах, что ли, растут?
– Нет, – сдавленно ответил патер Браун, глядя себе под ноги. – Они растут совсем в ином месте. В корзине возле гильотины, рядом с которой не более чем за час до убийства находился глава сыскной полиции Аристид Валантэн. Ах, друзья мои, послушайте меня еще минуту, прежде чем разорвать на куски. Валантэн – честный человек, если можно назвать честностью безумие во имя сомнительной цели. Но разве вы раньше не замечали в его холодных серых глазах безумия? Он готов на все, на все абсолютно, лишь бы разрушить то, что он называет «суеверием Креста». Ради этого он боролся и голодал, а теперь пошел и на убийство. До сих пор сумасшедшие миллионы Брейна расходились по множеству мелких сект, не слишком нарушая устоявшийся порядок вещей. Однако ушей Валантэна достигли слухи о том, что Брейн, как и многие бессистемные скептики, постепенно склоняется к нашей вере, а это уже совсем другое дело. Деньги Брейна дали бы новые силы обедневшей и воинственной французской церкви; он мог бы содержать шесть националистических газеток в духе «Гильотины». Исход битвы висел на волоске, и фанатик ринулся в атаку. Решившись уничтожить Брейна, он взялся за дело так, как и подобает величайшему сыщику совершить свое единственное преступление. Под предлогом какого-нибудь криминологического исследования он забрал отрубленную голову Беккера и привез ее домой в служебной шкатулке. В последний раз он попытался урезонить Брейна – лорд Галлоуэй услышал обрывок этого спора. Потерпев неудачу, Валантэн вывел миллионера в уединенный сад, завел речь о фехтовании, продемонстрировал свое мастерство при помощи сабли и прутиков, а затем…
Иван, человек со шрамом, вскочил и заорал:
– Да вы псих! Идите сейчас же к моему хозяину, или я вас за шиворот поволоку…
– Да я и так собирался, – мрачно ответил священник. – Нужно попросить его сознаться и так далее…
Гоня перед собой злосчастного Брауна, словно заложника или жертву на заклание, они ввалились в неожиданно тихий кабинет Валантэна.
Великий сыщик сидел за письменным столом, не обращая внимания на шум, – должно быть, слишком углубился в работу. В следующий миг некая странность в очертаниях его элегантной прямой спины заставила доктора рвануться вперед.
Один взгляд и одно прикосновение убедили его в том, что на столе перед Валантэном лежит коробочка с пилюлями, а сам Валантэн сидит в кресле мертвый. На ослепшем лице самоубийцы застыла гордыня, какая и не снилась Катону.
Странные шаги[12 - © Перевод. И. Моничев, 2015]
Если вам доведется встретить члена элитного клуба «Двенадцать лучших рыболовов», входящего в отель «Вернон» для участия в ежегодном торжественном клубном ужине, вы заметите на нем, когда он снимет плащ, зеленый, а не черный фрак. Если же (хотя для этого вам необходимо обладать достаточной отвагой и, невзирая на лица, обратиться к столь важной персоне) вы еще и спросите о причине подобного чудачества, он, вероятно, небрежно ответит, что не желает быть принятым за официанта. И вы, стушевавшись, отойдете в сторону, но при этом вам останется неизвестной и неразгаданной тайна, история которой поистине достойна изложения.
А если (мы продолжаем здесь ряд маловероятных случайностей) вы встретите скромного, вечно занятого маленького священника по имени отец Браун и поинтересуетесь, при каких обстоятельствах, по его мнению, ему сопутствовала самая памятная в жизни удача, он, скорее всего, скажет, что фортуна в наибольшей степени улыбнулась ему как раз в отеле «Вернон», где он предотвратил преступление и, вполне возможно, спас душу человеческую, просто вслушавшись в шаги, доносившиеся из коридора. Он с полным правом немного горд своей невероятной и в какой-то степени чудесной догадливостью, а потому может даже пожелать упомянуть о ней в разговоре. Но поскольку представляется практически невозможным, что вы когда-либо достигнете в свете таких высот, чтобы попасть в клуб «Двенадцать лучших рыболовов», или падете настолько низко и встретите среди отбросов общества и преступников отца Брауна, боюсь, вам никогда не суждено услышать этой истории ни от кого, кроме как от меня.
Отель «Вернон», где «Двенадцать лучших рыболовов» проводили свой ежегодный ужин, принадлежал к числу заведений, какие могут существовать только в олигархическом обществе, почти свихнувшемся на соблюдении самых нелепых правил хорошего тона. Он стал именно подобным «привилегированным» коммерческим предприятием, где все поставлено с ног на голову. То есть здесь зарабатывали не на том, чтобы привлекать как можно больше клиентов, а как раз за счет того, что почти всех отвергали. В мире, где правят деньги, торговцы ухитрились стать более разборчивыми, чем те, кого они призваны обслуживать. Они намеренно создают проблемы, чтобы их богатая и скучающая клиентура тратила как можно больше денег и прибегала к самым изощренным дипломатическим усилиям для преодоления искусственно воздвигнутых преград. Если бы в Лондоне открылся модный клуб, куда не пускали бы никого, кто ниже шести футов ростом, светское общество покорно стало бы устраивать там ужины только для долговязых мужчин. Если бы существовал безумно дорогой ресторан, который в силу чистого каприза своего владельца работал бы только по четвергам после полудня, каждый четверг там яблоку негде было бы упасть. Отель «Вернон» как бы ненароком расположился в углу одной из площадей фешенебельного района Белгравия. Причем это был маленький и очень неудобный отель. Но даже сами по себе его неудобства считались надежной оградой покоя для людей, принадлежавших к высшему общественному классу. И одно из неудобств в особенности имело для этого крайне важное значение: тот факт, что одновременно в отеле могли собраться к ужину не более двадцати четырех человек. Единственным большим обеденным столом здесь был знаменитый стол на террасе, располагавшийся на открытом воздухе с видом на один из самых красивых старых садов Лондона. А потому получалось, что разместить за ним даже двадцать четыре участника трапезы удавалось лишь при теплой погоде, делая доступ к ужину в отеле еще более затруднительным, а значит, тем более вожделенным. Нынешним владельцем отеля был еврей по фамилии Левер, сколотивший почти миллионное состояние, максимально затруднив в него доступ. Но, разумеется, он сочетал исключительную закрытость своего заведения с не менее тщательной заботой о его высочайшем качестве. Выбор вин и кухня находились на уровне лучших европейских стандартов, а вышколенная обслуга вела себя в точном соответствии с устоявшимися вкусами английского правящего класса. Хозяин знал всех своих официантов как пять пальцев на руке; всего же их насчитывалось пятнадцать. Причем куда легче было стать членом парламента, чем получить работу официанта в этом отеле. Каждый из них проходил суровое обучение сдержанности и обходительности, словно ему предстояло стать личным камердинером истинного джентльмена. И в самом деле, обычно на одного обедающего джентльмена в отеле приходился по крайней мере один официант.
Клуб «Двенадцать лучших рыболовов» не согласился бы устраивать свои обеды нигде, кроме как в таком месте, поскольку его члены настаивали на роскоши абсолютной приватности и были бы крайне расстроены от одной только мысли, что кому-то другому дозволено устроить ужин в том же помещении одновременно с ними. По случаю ежегодного ужина у рыболовов вошло в привычку извлекать на свет божий все свои сокровища, как это было принято в частных домах. И их главной ценностью считался прославленный набор рыбных ножей и вилок с эмблемой клуба, в котором каждая вещь представляла собой изделие ручной работы из серебра в форме рыбки с украшением в виде крупной жемчужины на ручке. Приборы всякий раз выкладывали на стол перед подачей блюда из рыбы, а рыбное блюдо неизменно становилось самым великолепным украшением столь блестящего пиршества. У клуба сложилось великое множество церемоний и ритуалов, хотя при этом он не имел ни богатой истории, ни какой-либо цели, что и делало его столь утонченно аристократичным. Вам не нужно было ничего добиваться в жизни, чтобы стать одним из двенадцати избранных; если вы уже не являлись определенного сорта личностью, то никогда не узнали бы, что такой клуб есть вообще. Между тем существовал он уже двенадцать лет. Его президентом был мистер Одли. Вице-президентом – герцог Честерский.
Если мне хотя бы до некоторой степени удалось передать атмосферу этого чрезвычайно необычного клуба, у читателя может возникнуть недоуменный вопрос, как я сам сумел узнать о нем так много, и уже тем более его заинтересует, каким образом столь заурядная персона, как мой друг отец Браун, оказалась, фигурально выражаясь, в стенах этого золотого дворца. В этой своей части моя история крайне проста и даже несколько низменна. Существует в этом мире один очень древний бунтарь и демагог, который порой врывается в самые роскошные чертоги с крайне неприятным известием, что все люди – братья, все созданы равными, и куда бы этот извечный уравнитель не прискакал на своем бледном коне[13 - По евангельской легенде, на бледном коне скачет один из четырех всадников Апокалипсиса – Смерть. – Здесь и далее примеч. пер.], профессия отца Брауна повелевает следовать за ним. В тот день у одного из официантов, итальянца по происхождению, случился инсульт, и его еврейский работодатель, удивляясь про себя столь странному суеверию, согласился послать за первым попавшимся под руку папистским священнослужителем. В каких грехах умирающий исповедался отцу Брауну, нам неведомо по той простой причине, что священник, как и положено, сохранил тайну исповеди, но, по всей видимости, последней волей итальянца стала просьба написать за него письмо или заявление, имевшее целью передать некое сообщение, а возможно, даже исправить свершившуюся в прошлом несправедливость. Поэтому отец Браун с мягкой настойчивостью, какую, уверяю вас, он проявил бы даже в самом Букингемском дворце, попросил предоставить ему помещение и письменные принадлежности. Мистер Левер испытал при этом двойственные чувства. Он был человеком добрым, хотя за доброту часто принимал собственное отвращение к всевозможным проблемам и сложным ситуациям. В то же время присутствие странного чужака в отеле особенно тем вечером воспринималось им как грязное пятно на чем-то, только что до блеска вычищенном. В отеле «Вернон» никогда не существовало ни приемной, ни холла при входе, где могли бы расположиться в ожидании посторонние люди, куда грозили бы случайно попасть нежданные гости. Всегда имелись в наличии пятнадцать официантов. Всегда ожидались одни и те же двенадцать клиентов. И обнаружить в отеле перед самым ужином новое лицо было так же поразительно, как узнать, что в твоей собственной семье к завтраку или к чаю явился прежде неведомый брат или другой родственник. Более того, священник выглядел каким-то заштатным, второсортным, в неряшливом и местами испачканном облачении; даже случайная встреча с ним гостей, один лишь взгляд издалека, и среди членов клуба могли возникнуть непредвиденные настроения, даже нечто сродни кризису. В итоге мистеру Леверу удалось придумать план сокрытия, если не полного устранения позорного пятна на репутации отеля. Когда вы входите (чего, разумеется, не произойдет ни при каких условиях) в отель «Вернон», то попадаете в короткий коридор, украшенный потускневшими, но весьма ценными картинами, и ведущий в главный вестибюль и в зал для отдыха, где справа располагаются гостевые комнаты, а влево уходит другой коридор в сторону кухни и прочих подсобных помещений отеля. Еще левее, в самом углу, находится застекленная конторка, граничащая с залом отдыха, напоминающая, если можно так выразиться, дом внутри дома и очень похожая на обычный отельный бар, который, вероятно, здесь раньше и присутствовал.
В этой конторке должен был восседать представитель владельца (но обычно избегал этого всеми возможными способами), а позади конторки, уже на пути к предназначенной для прислуги части отеля, была устроена гардеробная для джентльменов – самый дальний предел, куда могли попасть гости. Как раз между застекленной конторкой и гардеробом помещалась крохотная проходная комнатушка, порой используемая владельцем для деликатных и важных дел, для решения столь насущных вопросов, как одолжить ли очередному герцогу тысячу фунтов или отказаться ссудить хотя бы шестью пенсами. И не лучшее ли это доказательство несравненной терпимости мистера Левера, что он разрешил осквернить столь святое для себя место, разрешив на полчаса воспользоваться им простому священнику, который что-то там должен был накорябать на листке бумаги. История, которую записывал отец Браун, была, возможно, гораздо интереснее нашей истории, но только мы никогда этого не узнаем. Могу лишь заверить вас, что она оказалась почти столь же длинной, а ее заключительные абзацы стали как раз наименее волнующими и увлекательными.
