Майя Гельфанд "Невидимые люди"

Бандиты были одеты одинаково: камуфляж, кирзовые сапоги, лица скрывали маски, на плече у каждого автомат… Видны только руки – единственная живая деталь. Марина случайно зацепилась взглядом за руки одной из этих фигур – маленькие, изящные, явно женские. На фоне мрачного облачения они выделялись ярким пятном. Обладатель (или обладательница?) рук перехватила Маринин взгляд и поспешно убрала их в широкие карманы.

Поначалу Марина просто отказывалась верить в происходящее – слишком страшной была реальность. Ей казалось, что все еще обратимо, что она опять, как в прежние времена, будет работать, что все успокоится, встанет на свои места…

Да, мужа не вернешь, но она как-нибудь справится, она же сильная! Тогда она все еще жила в иллюзиях или просто заставляла себя верить, что этот ужас закончится, нормальная человеческая жизнь восторжествует и все забудется. Ей так хотелось в это верить… «Как же может быть иначе?» – рассуждала она.

Но вскоре пришли за ней. Она этого не ждала и не была готова. Когда в дверь постучали, она вздрогнула и похолодела, но попыталась взять себя в руки, спокойно открыла и впустила их внутрь. Их было четверо. И опять она увидела эти руки – маленькие, хрупкие, с шершавыми мозолями на подушечках, с коротко стриженными ногтями.

– Собирайся, – бросил один из бандитов, видимо главный.

Она оглядела их молча. Значит, пришли все-таки… Значит, она ошибалась, думая, что ее не тронут. Что с нее взять? Нет у нее больше ни денег, ни имущества. Кур – и тех спалили! Только дом и остался, да грош цена сейчас этому дому. Ей казалось, что она уже принесла достаточную жертву: мужа убили, хозяйства лишили. Что еще им нужно?

– Иди за нами, – отрывисто опять приказал ей главный.

И она пошла. Успела лишь обернуться назад и увидеть своего сына, своего девятилетнего Павлика, который стоял в проеме двери и смотрел на нее серыми, полными боли глазами. Она, она не уберегла его! Что будет с ним, когда ее…

Ей завязали глаза, посадили в автомобиль и увезли.

Странно, но страха не было. Только какое-то тупое оцепенение, которое заморозило мысли и чувства. Марина автоматически и бездумно выполняла команды, не пропуская их ни через мозг, ни через сердце, и надеялась только, что перед смертью не будет больно. Она помнила страшное, изуродованное тело мужа… И мысль о его мучениях внушала ужас, который снова сменялся тупым оцепенением.

До нее доходили слухи, что тех, кого забирают бандиты, отводят сначала в подвал, который находился на центральной площади, под зданием главного универмага. В универмаге люди по-прежнему катались на эскалаторах, мерили платья в примерочных, ели мороженое в кафе. Обычные люди проживали свою обычную жизнь, полную ежедневных забот, зависти, интриг, обид, измен.

А в подвале пытали и убивали.

Ее выгрузили из автомобиля. Охранники подталкивали вниз, к каменной лестнице, и, почувствовав запах сырости, мочи и мышиного помета, Марина поняла, что они уже на месте. Не развязывая глаз, ее повели по коридору, уходящему куда-то вниз, под землю, в черноту, в пустоту. И тогда ей стало страшно. Не просто страшно – ее охватил настоящий панический ужас. Пробил холодный пот, в горле пересохло, сердце сжалось. С каждым шагом становилось все страшнее: она ожидала, что в любую секунду может ощутить дуло пистолета, прижатое к голове, услышать звук выстрела. «Ведут убивать, ведут убивать, – стучало в голове. – Господи, как я не хочу умирать! Господи, я не хочу! Я хочу жить! Что будет с Павликом?!» Холодный пот превратился в горячую струю, которая стекала по ногам. Обмочилась!

Вдруг она сообразила, что они больше не спускаются. Наоборот, лестница идет вверх, и ей приходится карабкаться на ощупь, по крутым ступенькам. Теперь уже становилось жарко от долгого и крутого подъема. Мелькнула слабая искорка надежды: «Вдруг меня не убьют? Вдруг мне удастся спастись?»

Наконец они остановились. Марина услышала треньканье ключей на связке, потом звук открывающейся двери. Грубым толчком в спину ее втолкнули в комнату и, усадив на стул, крепко привязали к нему. Лязгнула железная дверь, простучали чьи-то сапоги по каменным плитам… Наконец звуки смолкли, но она чувствовала, что не одна здесь. До нее доносились еле слышное дыхание, шуршание одежды, она ощущала человеческое присутствие рядом.

Кто-то снял повязку с глаз. Там, где она оказалась, было тесно, сыро и темно. Ярко светила единственная лампочка, криво свисающая с потолка. Пока Марина привыкала к свету, жмурилась и снова широко открывала глаза, человек, снявший повязку, успел сесть за стол. Миниатюрная, почти детская фигура, узкие плечи, лицо закрыто натянутым почти до глаз камуфляжем… Но под толстым свитером она разглядела очертания женской груди. И руки. Снова эти руки! Золотые руки вышивальщицы… Женщина, перехватив ее взгляд, казалось, немного смутилась.

– Тебе повезло, что тебя ко мне отправили. – Она говорила совершенно спокойно, и Марина, конечно же, сразу узнала ее голос. – Я помогу тебе сбежать.

И тут она резко встала, подскочила к ней одним прыжком и с силой ударила по лицу. Марина вскрикнула. Из носа хлынула кровь, но она была связана и не могла ее вытереть.

– Прости, но так надо, – сказала женщина и ударила вновь.

Боль пронзила висок, затем новый удар – и Марина почувствовала вкус крови на губах. Своими маленькими сильными руками женщина била в лицо, в живот, в грудь… Она била точно, быстро и совершенно беспощадно. До тех пор, пока Марина не потеряла сознание.

Очнулась она от того, что ей брызгали водой в лицо.

– Пиши, – женщина подсунула Марине какую-то бумагу.

– Что это? – промычала Марина, еле разлепляя губы.

– Дарственная. Ты переписываешь на меня бизнес, оставляешь мне дом, я оставляю тебе жизнь. Все честно.

Марина попыталась взглянуть на нее, но кроме маленьких тонких рук, которые держали в руках бумагу, ничего не разглядела. Как такое стало возможно, что ее близкая подруга, сотрудница, соратница вдруг стала ее мучительницей? Как давно она была на стороне убийц? В какой момент мирный человек, который создавал своими руками красоту, превратился в жестокого истязателя? И где проходит грань, после которой убийство становится обыденностью? Марина не знала ответов на эти вопросы, но в ее положении озадачиваться проблемами бытия было слишком большой роскошью.

– Давай ручку, – прохрипела она.

И подписала.

– Теперь вставай, – скомандовала женщина. Она развязала ее, помогла подняться. Тело гудело от боли, глаза заплыли, губы распухли, красная корка застыла под носом. Пахло кровью, мочой и потом. Марина была не в состоянии пошевелить онемевшими руками, отяжелевшие ноги ей не подчинялись.

– Иди! Я придумаю, что сказать им. Уходи. Чтобы тебя здесь больше не было.

Марина с трудом захромала прочь из этого подвала, из старой жизни, которая кончилась бесповоротно.

Когда ее забирали, был вечер. Сейчас же стояла ночь – неспокойная, напряженная… Ветер гнал по небу рваные рыхлые облака, темноту разрывали далекие вспышки от выстрелов, бродячие собаки отвечали на них испуганным нервным лаем. Со свистом проносились редкие автомобили. Людей не было. Марина с трудом добралась до дома.

Павлик спал на полу, у открытой двери. Хорошо, что лето и ночи еще не слишком холодные. Укрывшись одеялом, которое притащил из комнаты, он заснул, ожидая ее. Марина, уставшая, избитая, присела возле него и разрыдалась. Какое счастье, что есть он! Какое счастье, что она осталась в живых! Какое счастье жить! Она плакала, слезы из заплывших глаз капали Павлику на лицо. Он проснулся, прижался к ней крепко-крепко, насколько хватило сил в его маленьких цепких ручках.

– Мама, почему у тебя кровь? Почему ты плачешь?

– Я… я упала, сынок. Ударилась. Но ничего, мне уже не больно.

Он протянул ручку к ее израненному лицу, погладил.

– Ты все равно самая красивая.

* * *

«Нет-нет, – думала она. – Я не позволю им отобрать единственное, что осталось у меня».

Марина зашла в ванную, сбросила с себя грязную одежду и встала под душ. Вода, благословенная, чистая, уносила кровь, усталость и боль… Помывшись, она почувствовала небольшое облегчение, в голове прояснилось. Теперь она знала, что делать! Собрала кое-какие вещи, взяла деньги, спрятанные на черный день, потом объяснила сыну, почему им нужно уехать, и, ковыляя, вместе с ним добралась до вокзала.

Тело ломило, левый глаз превратился в щелку. Она понимала, что выглядит ужасно, оставалось только надеяться, что ее вид не вызовет лишних вопросов. Дожидались утра, сидя на деревянной вокзальной лавке. Марина купила два билета, чтобы отвезти сына в безопасное место – к свекрови в деревню.

Жизнь в богом забытом селе оказалась нерадостной. Покосившийся забор, старый домик, огород с морковкой и капустой и полчища голодных, вечно орущих ворон… Правда, в деревню недавно провели электричество и даже интернет, что выглядело несколько комично, но немного скрашивало тягучее и бессмысленное течение времени. Да и отношения со свекровью оставляли желать лучшего: они и в прежние-то времена, когда Сергей был жив, не шибко ладили, а теперь и подавно.

Марина впала в тоску, хотя и понимала, что ей, как единственной кормилице, нужно срочно предпринять что-то, взять на себя ответственность за сына, да и за свою жизнь, в конце концов.

И вдруг (опять это проклятое «вдруг»!), совершенно случайно и неожиданно, без всяких на то оснований, она вспомнила о своей давней подруге Кате. Когда-то они были очень дружны, вместе ходили в школу и в музыкальное училище, куда Катина мама, женщина простая, но с претензией на интеллигентность, отправила учиться дочь. Но Катя вскоре после выпускного выскочила замуж. Марина даже помнила ее мужа – кажется, его звали Костя. Скрипач, солист студенческого оркестра, лауреат каких-то районных премий, будущий выдающийся музыкант… Хороший мальчик из еврейской семьи. Катя была из деревенских, а он чистенький, смазливый.

Как бы то ни было, Катя, будучи глубоко беременной, вышла замуж за Костю, и они уехали в Израиль. Какое отношение все это имело к Марине, учитывая, что с тех пор прошло много лет и с Катей они практически никаких отношений не поддерживали? Если смотреть на ситуацию логически, то никакого. Но Марина уже свыклась с мыслью, что логика в ее жизни (по крайней мере в последние месяцы), отсутствует напрочь, а потому надо принимать ситуацию такой, какая она есть.

А ситуация эта как-то ненавязчиво, но настойчиво подталкивала ее к тому, чтобы связаться с Катей.

Поначалу Марина отогнала эту мысль: ну, какое отношение она может иметь к Израилю? Она украинка, муж был наполовину поляк, в жизни дальше Будапешта она не выезжала… Нет, евреев она видела, конечно, но не так чтобы близко. В школе, например, была учительница истории Дора Моисеевна. Она почти не говорила по-русски и общалась с детьми на диком суржике из украинского и идиш, а на переменах трогательно кормила домашними обедами своего внука Мотю, который учился не то в первом, не то во втором классе. Вот и все евреи.

Однако, повинуясь какому-то неясному внутреннему чувству, Марина разыскала Катю в интернете и позвонила ей. Катя ответила так, как будто не было долгих лет разлуки:

– А че ты раньше не звонила?

Марина немного смутилась. Сказать честно, что о Кате она вообще не вспоминала, было как-то неудобно, но врать еще неудобнее.

– Раньше я жила, – ответила она. – А теперь не знаю, как мне жить дальше.

И рассказала о своих бедах, о том, как из обеспеченной, уверенной в своем будущем женщины превратилась в нищую приживалку. О том, как в одночасье потеряла мужа, дом, достаток да и вообще свою прежнюю жизнь. О том, как оказалась на улице, без денег и перспектив.

– Дети есть? – деловито спросила Катя.

– Сын, Павлик. У него все хорошо, за ним свекровь присматривает.

– Тогда бери билет и приезжай, – категорично заключила Катя.

Легко сказать: бери билет. А деньги где взять? А свекровь как уговорить? Ведь это надо уехать в чужую страну, да еще и неизвестно насколько… А там воюют, между прочим! Об этом она вообще забыла. Ехать в чужую воюющую страну? Зачем? Ей своих бед мало?

– Тут работа есть, – ответила Катя на ее незаданный вопрос. – Полно. Заработаешь себе сколько надо, потом вернешься.

Марина молчала. Заработать – это, конечно, главное, что ей сейчас нужно. Но как?

– Убираться пойдешь, – объяснила Катя. – Тут все убираются, и ничего в этом страшного нет. Платят хорошо.

– А жить я где буду?

– У меня пока. А дальше посмотрим. – Марина опять задумалась. – Ты решай там, – сказала Катя, завершая разговор. – У меня времени нет с тобой на телефоне висеть. Как решишь, звони.

Через неделю Марина летела в самолете, не понимая, что она делает, куда едет и, самое главное, зачем. Продала свои скромные золотые украшения, пару мелких бриллиантов… Этого как раз хватило на билет и на первое время в чужой стране. Ей казалось, что она зашла в воду, легла на ее поверхность, отдалась течению, и море, ласковое, спокойное, умиротворяющее, подхватило ее и понесло вдаль, откуда нет спасения. Кстати, на море Марина ни разу не была, даже в Крыму.

Когда она вышла из аэропорта, ее обдало удушающим, несмотря на конец сентября, израильским зноем. В первое мгновение ей показалось, что она задохнется, настолько липким и вязким был застывший без движения жаркий воздух, и она, как рыба, жадно открывая рот, пыталась надышаться.

Наконец немного привыкнув к горячему мареву, она огляделась по сторонам. Ей навстречу бросилась большая, грузная женщина, и Марина с трудом узнала в ней Катю, которая в ее воспоминаниях осталась худенькой девочкой с жиденькой русой косой и ямочками на щеках.

Теперь перед ней стояла коротко стриженная женщина, жилистая, загорелая, с лицом, покрытым морщинами и пигментными пятнами от солнца, одетая в короткие джинсовые шорты и белоснежную майку, из-под которой выглядывали бретельки лифчика. На ногах у нее были кроссовки. Марина скривилась: ни при каких обстоятельствах она бы так не оделась! Она привыкла к строгим, подогнанным по фигуре костюмам, к модным плиссированным юбкам, блузкам с кружевным жабо и платьям в горох с тонким пояском на талии. А это? Это же некрасиво. В конце концов, это неженственно! Но Катя, казалось, чувствовала себя вполне комфортно в этой одежде, которая годилась разве что для пляжа или работы в огороде. Марина невольно взглянула на ее руки – большие, смуглые, загорелые, с выпуклыми синими венами и крепкими пальцами с короткими ногтями. Рабочие руки, цепкие, сильные…

Катя рассказала, что вскоре после переезда в Израиль у них с Костей родился сын, которого назвали Даней. На восьмой день его обрезали, а на сороковой крестили.

– На всякий случай, – сообщила она в своей деловой манере. – А то всякое бывает. Ты ж понимаешь. – Обалдевшая Марина не понимала, конечно, но кивнула. – А потом мы развелись. Даньке тогда восемь лет было.

– Почему?

– Потому что дура я была! Закрутила любовь по глупости. Даже не любовь, а служебный роман. – Катя криво усмехнулась. – Я работала в магазине, на кассе, а он в соседнем отделе, мясником. Ну, как-то так все и произошло, сама не знаю как. Я от Кости уходить не собиралась, Костя хороший… Он всегда хорошо ко мне относился, любил, наверное. А я, конечно, свинья оказалась.

– Если не собиралась, чего же ушла?

– Так этот идиот, алкоголик долбаный, нажрался, пришел к нам домой и все Косте рассказал. Я думала, с ума сойду от стыда! Костя собрал вещи и ушел, а я осталась. С алкашом этим.

– А Даня?

– Даня с отцом ушел. Ну, как ушел… Мы так договорились. Решили, что Дане с отцом лучше будет. И правда, он хороший парень. Уже в армии отслужил, учится. У нас с ним отличные отношения. Отец его, по сути, вырастил. Даже не женился больше.

– А как Костя ушел, – продолжала Катя, – выяснилось, что я опять беременна. Пришлось рожать.

– Так сколько у тебя детей?

– Двое. Один от Кости, и от козла этого дочка, Майка. Ей восемнадцать. Совсем мозгов нет. Целыми днями спит или шляется не пойми где. А я ж тоже не могу, я же весь день на работе зашиваюсь. Вот и упустила ее.

Все это Катя успела рассказать Марине, пока везла ее домой на своей новенькой машине. Марина слушала внимательно, но от всех этих подробностей у нее голова шла кругом. «Господи, куда я попала?» – с тоской думала она, пока они ехали из аэропорта по трассе, с обеих сторон которой буйно разрослись зеленые кустарники с яркими желто-розовыми цветами.

Жила Катя скромно, на схируте, то есть на съемной квартире. Работала на никайонах, то есть на уборке. Денег едва хватало на оплату квартиры, машины, обучение дочки в каком-то кулинарном колледже, на покупку еды и кое-какой одежды. По счастью, к ней Катя была равнодушна, так что можно было смело списывать эту часть расходов. Катя отличалась от природы крепким здоровьем и привычкой к тяжелому труду, сформированной еще в детстве, когда бабка, с которой она росла в деревне, заставляла ее, десятилетнюю, таскать ведра с картошкой, полоть, поливать, удобрять, собирать урожай. Бабка была убеждена, что иначе толку из нее не выйдет, и в итоге ее устаревшие методы воспитания оказались действенными. Правда, не могла себе представить старая Матрена Ефимовна, что когда-нибудь эти полезные навыки пригодятся ее внучке не для честного труда на родной земле, а для того, чтобы мыть унитазы у евреев, которых она, по правде сказать, в глаза никогда не видала.

Катя подруге искренне обрадовалась. За долгие годы жизни в Израиле она так и не обзавелась мало-мальски приличным кругом общения, а дочка стала почти чужой для нее и по языку, и по взглядам на жизнь. Катя была совершенно одинока, и приезд Марины немного скрасил ее тоскливые будни.

Марина поселилась, как и планировалось, у подруги. Квартирка у нее была маленькая, и появление третьей женщины в двух с половиной комнатах явно оказалось не к месту. Майка приняла ее не то чтобы враждебно – скорее равнодушно. Она была занята личной жизнью, дома появлялась изредка и только для того, чтобы переночевать или поесть. Иногда могла и вовсе пропасть на месяц-два. Катя к этим отлучкам уже привыкла и не волновалась особо, только позванивала раз-два в день и была довольна, услышав голос дочки.

Катя быстро ввела Марину в курс дела. У нее за многие годы сложилась наработанная клиентура. В основном она убирала квартиры и частные дома, виллы, как их здесь называли. Люди, как правило, попадались хорошие, к Кате относились с уважением. Она справедливо рассчитывала только на себя, на свою выносливость, крепкое здоровье, неприхотливость и желание выжить любой ценой. Поэтому Катя работала с утра до ночи, берегла каждую копейку, жила скромно и мечтала на старости лет накопить денег на домик в европейской деревне, где будет выращивать помидоры, смородину и крыжовник.

На этом месте поток воспоминаний прервался – Марина добралась наконец до своего первого места работы на сегодня. Постучав в дверь, она решительно вошла внутрь.

Теперь они с Розой были почти что подругами – вместе пили чай и даже делились рецептами домашней выпечки. А как она нервничала в первый раз! Ей было стыдно, она стеснялась своего нового статуса и еще больше – нелепого наряда, который пришлось нацепить. А до этого пришлось пережить унизительное действо у Кати…

Через несколько дней после приезда, когда Марина немного отошла от шока, впервые в жизни искупалась в теплом, словно подогретое молоко, море, съела ужасно дорогую рыбу в прибрежном ресторанчике, где официант-араб улыбался ей так нежно, что она напрасно понадеялась на скидку, нужно было выходить на работу. На осмотр достопримечательностей времени не оставалось, к тому же Марине хотелось поскорее понять, ради чего она поперлась в такую даль.

Ко всему прочему, Катя обещала поделиться своими клиентами. В итоге Марине достались три квартиры, которые нужно было убирать раз в неделю, и еще один офис, куда нужно было приходить раз в два дня по вечерам. Марина понимала, что этого недостаточно и необходимо найти еще как минимум пяток никайонов, но была рада и этому. Катя со знанием дела объяснила ей, какие хомеры, то есть чистящие средства, подходят для унитазов, а какие – для натирания мебели. Какими стирают белье, а какими чистят плесень. Марина слушала внимательно, запоминала быстро и вскоре уже свободно разбиралась в названиях марок и их эффективности в работе.

Так началась ее новая жизнь.

– Ты это, главное, не нервничай, – напутствовала ее Катя. – Веди себя так, будто всю жизнь тряпкой махаешь.

– Машешь, – поправила ее Марина.

– А, какая разница! – пожала плечами подруга. – Здесь все говорят, как им в голову взбредет. Никто за этим не следит, да это и не важно. Короче говоря, делай вид, что для тебя это дело привычное. Ну, ты ж дома унитазы мыла?

– Мыла.

– И полы мыла.

– Мыла.

– Ну, и здесь думай, что ты дома! Только не переусердствуй. Приучишь их к хорошему – будут каждый раз требовать. А ты убирайся так, чтобы вроде как чисто и придраться не к чему, а через пару дней опять нужно уборку делать.

– Это как?

– Разберешься, – ответила Катя, и Марина кивнула, соглашаясь.

Вдруг Катино лицо изменилось – на нем появилось выражение удивления и отвращения одновременно.

– Кстати, как ты выглядишь?

– А что? – заволновалась Марина. – Пятно уже где-то посадила?

– Да какое пятно! При чем здесь пятно вообще! Ты посмотри на себя!