Владимир еще долго рассматривал спящего младенца, пока не отлетел в сторону и не присел на уголок скамьи.
Не без любопытства и трепета Владимир бегло оглядел ее фигуру. Казалось, она осталась прежней, если бы не грудь и бедра. Грудь стала чуточку больше, а бёдра несомненно шире. Эта мысль не оставляла его в покое. Как он мечтал увидеть ее обнаженной.
«Откуда берутся байки о бесстрастности мертвых? – нервно думал он. – Иногда мне кажется, что я хочу ее еще сильнее, чем при жизни! О, боже! Дай силы, вытерпеть всю эту муку… Я обязательно войду в ее сон и овладею ею…»
В этот день он пробыл с ней недолго. Он улетел. И стал ждать удобного часа, чтобы проникнуть в ее сон.
Чаще всего Глафира ночевала в супружеской спальне. Владимир считал для себя моветоном – прийти в ее сон тогда, когда она находилась в объятиях супруга. Он долго ждал подходящего случая. И вот он наступил: Сергей Юрьевич уехал на три дня по делам в соседнюю губернию. Глафира ночевала в комнате сына.
Махнев пришел к ней задолго до того, как она начала дремать. Маленький Юрочка спал. А Глаша читала какой-то французский роман. Тонкий шелк пеньюара соблазнительно обтягивал ее пышную, молочную грудь. Нежные руки покоились поверх пухового одеяла. Рваное пламя свечи освещало прекрасное лицо Глафиры. В какой раз ее взгляд скользил по прыгающим строчкам. Она читала и не вникала в содержание романа. А после она глубоко вздохнула и перевернулась на спину. Владимир сидел рядом, на краю кровати, и с трепетом смотрел на нее. И вдруг ее глаза наполнились слезами, и она прошептала с горячей укоризной:
– Ну, почему ты мне не снишься? Почему? Ты вновь бросил меня!
– Нет! Что ты! – крикнул он, но она не услышала его.
Она продолжала беззвучно плакать, утирая слезы:
– Володя, ну, где же ты? Приди ко мне… Я скучаю. Я безумно скучаю.
– Глаша, Глашенька… Да, вот же я! Я рядом, – повторял он возле ее головы, целуя в мокрые от слез щеки.
И в этот момент он дерзко и решительно взял ее за руку и потянул ее душу в глубокий, как омут, сон. Она неожиданно зевнула и безропотно утонула в пучине сладкого Морфея.
* * *
И тут же они оба очутились в маленьком и таком знакомом им обоим месте. Это была комната в знаменитой банной горнице, в поместье Махнево. Они оба знали эти бревенчатые стены, обстановку, картины, запах можжевельника. Только нынче, в их совместных снах, эта комната будто лишилась и намека на свое прежнее предназначение. Из нее куда-то исчезли все атрибуты прежней порочности. Изменилась и тематика картин на стенах. Они превратились в обычные, приятные глазу пейзажи. Со стен и из шкафа пропала коллекция кожаных плетей, исчезли и прочие вольности – кресла, распорки для рук и ног, мотки веревок.
Где-то вдалеке уютно стрекотал сверчок, за распахнутым окном по-ночному шелестели ветлы и сосны. Вдали, в роще, пел соловей. Полная луна заливала горницу холодным и таинственным свечением. Ветерок колыхал легкую занавеску.
Глафира сидела на краю кровати. Тонкая муслиновая сорочка с рядом мелких рюш и вышивкой на груди облегала ее полные плечи и натягивалась на высокой и пышной груди. Русые волосы были заплетены в вольную, пушистую косу. Непослушные пряди спускались на чистый лоб и нежную шею. Владимир смотрел на Глашу во все глаза.
Её бедра, живот и ноги, не стянутые корсетом, теперь, в ночи, казались полнее, чем днём. Мягкие руки лежали на сомкнутых коленях. Владимир невольно залюбовался всей ее женской и такой притягательной полнотой. Сквозь белый муслин отчетливо проступали контуры крупных сосков.
– Ну, здравствуй, любимая, – тихо сказал он.
– Володя, ты? Почему тебя так долго не было? Я ждала, ждала… Это снова сон?
– Да, ты спишь. Только так мы теперь можем с тобою видеться.
– Почему ты долго мне не снился?
– Я не хотел тебе мешать. Ты стала мамой.
– Да, – робко ответила она. – Наверное, я подурнела. Беременность не красит женщину. Я кормлю Юрочку сама. И я поправилась.
– Ты – самая прекрасная, как и прежде. Я люблю тебя. Люблю намного сильнее, чем хотел бы. Я часто бываю рядом. Намного чаще, чем это позволительно. Намного чаще, чем это соответствует нормам приличия. Ведь рядом с тобой все время находится муж.
В смущении она опустила глаза.
– Боже, что я несу? Какие могут быть нормы приличия у такого человека, как я? Если бы я сейчас жил в одном мире с тобой, я бы стал твоим тайным любовником.
Она еще сильнее покраснела и улыбнулась.
– Глаша, скажи честно, ты любишь своего мужа? – неожиданно выпалил он и покраснел. – Прости, наверное, я перехожу границы.
– Володя, Сережа очень хороший, и он любит меня.
– Я знаю, что он тебя любит. Я вижу это. Я не слепой, – нервно ответил он и отошел к окну. – Я спросил тебя об ином: любишь ли ты его?
– Наверное, да, – тихо ответила она. – Понимаешь, я люблю его, но иначе. Любовь к нему полна нежности и благодарности. Но ты… Воспоминания о нашей близости никогда не давали мне покоя. Они как вихрь. Безумный и прекрасный. Огнь и магнит. О, если бы ты знал, как сильно я хотела тебя забыть! Но у меня ничего не вышло…
– Любимая! Не надо! Не забывай меня никогда, – он бросился на колени и обнял ее полные ноги. – Пока ты помнишь меня и любишь, я ТАМ живу. То есть, мне есть, ради чего жить. И хоть будущее от нас закрыто, я верю, всей душой верю, что боги или судьба сведут нас когда-нибудь вновь. Сведут в другой, прекрасной жизни. И я постараюсь, слышишь, я очень постараюсь быть другим. Я хочу быть лучше. Для тебя.
Ее мягкая рука легла на его русые кудри. Своей ладонью он перехватил ее мелкую ладошку и поднес ее к губам.
– Какая ты теплая, Глашенька, – прошептал он. – Ручки, мои нежные ручки, они у тебя все такие же. Только пахнут молоком.
Она в смущении одернула руку, но он удержал ее у своих губ.
– Как ты изменился, Володя… Ты помнишь мои признания тебе в любви? Мне было так больно тогда, когда ты отверг меня.
– Прости, родная. Я просто был слеп тогда. Я был слеп и глух. Когда наш дух разъединяется с телом, то, спустя время, на многие вещи мы смотрим иначе. Мы видим все свои поступки, и сами для себя являемся судьями. О, Глашенька, если бы ты знала, как я судил сам себя за все грехи. А более всего я судил себя из-за тебя. Ведь ты судьбой моей должна была бы стать. А я? Прогнал тебя… Выдал замуж за жалкого недоумка… А далее… Боже, через что только ты прошла из-за меня. Девочка моя любимая. Прости меня, моя любовь. Прости!
– Володенька, – она гладила его по голове. – Счастье мое, родной мой… Я давно тебя простила, – тонкие пальцы смахнули набежавшую слезу. – Господи, даже не так! – горячо зашептала она. – Я всё вру, Лоденька. – Я любила тебя так, что не смогла до конца осудить ни один твой проступок. Ни один. Я всюду искала тебе оправдания. В моем сердце не было и тени осуждения, либо злости на тебя. Один лишь бог ведает о том, как я тебя люблю. Эта любовь сильнее смерти.
– Глашенька, счастье моё, да чем же я заслужил такое чувство?
– Не знаю, любимый. Видно оно родилось в моем сердце вместе со мной и спало во мне ровно до тех пор, пока я не увидела тебя в имении Махневых.
Владимир целовал ее руки, обнимая за круглые колени, и боялся поднять на нее взгляд. Ему было неловко показывать свои слезы.
– Володя, я хочу, чтобы ты знал – я никогда тебе не разлюблю.
– Спасибо, родная. Ради этого я и живу.
– И я никогда о тебе не забуду. А, попав на небеса, я попрошусь туда, где находишься ты.
– Тебя вряд ли пустят ко мне. Да, я этого бы и не хотел. Я однажды уже отказался от этого. Но я постараюсь помнить о тебе, чтобы разыскать в иных мирах и в иных рождениях. Я верю, мы будем когда-нибудь счастливы в мире яви. И прости меня за то, что я был слепым.
– Володя, обними меня крепко. Мне кажется, что я сплю и в нашем сне. Так ведь не бывает…
Он сел на кровать рядом с ней и потянул ее за руку. Она упала в мягкую перину. Взгляд ее фиалковых глаз сделался чуточку бессмысленным. Он прилег рядом.
– Я безумно хочу тебя… – тихо шептал он.
И как это часто бывает во сне, одежда их полностью растворилась прямо на глазах, и голые тела слились, втянулись друг в друга, проросли, словно ветки и корни двух деревьев. Когда он вошел в нее, она застонала от наслаждения и вся поддалась навстречу. Полные ноги широко раздвинулись. Он уткнулся лицом в обильные и немного прохладные груди.
– Володя, я так хочу, – в неистовстве шептала она, насаживаясь на его внушительный ствол. – Как здесь, во сне, все сильнее чувствуется. Как здесь… Боже, я сейчас сольюсь с тобой.
– Сливаются наши души, – отвечал он, двигаясь в ней размеренными движениями и крепко целуя ее в сочные влажные губы.
– Я так много хочу… Свяжи меня. Будь со мной груб. Немного. Я скучаю по твоим играм.
– Все потом. Я буду часто к тебе приходить. А сегодня я лишь хочу быть с тобой нежным. Я хочу быть таким, словно я твой супруг. Я был лишен этого при жизни, – он улыбнулся. – Но знаешь, в этом тоже есть своя прелесть.
– Кто тебе сказал, дурачок, что супружеские ласки всегда пристойны?
– Не знаю, – он рассмеялся. – Я отчего-то именно так представлял себе брачный союз.
– Ну, нет, – она выскользнула из-под него и села верхом на его вздыбленный член. – Теперь я хочу так. Чувствовать его еще глубже. Какой он большой и прекрасный.
Она смотрела на него игриво. Русые пряди волос разметались по ее молочным плечам.
– А, помнишь, как кто-то, в иной жизни, усердно доказывал преимущество больших фаллосов над малыми и говорил, что когда-нибудь ты это поймешь? – рассмеялся он.
Он закатил от наслаждения глаза. Сквозь веки он рассматривал ее нежное лицо и большие груди со вздувшимися от кормления сосками. Когда он видел в ней это, ему казалось, что в голове загораются яркие вспышки, а член каменеет еще сильнее. Он сжал в неистовстве зубы и, ухватив за бедра, вновь перевернул ее на спину и ловко подмял под себя.
– Только так, моя девочка! Только я сверху. Всегда!
– Да! Боже, сильнее… – она кусала губы. – Ударь сильнее. Я так скучаю по той сладкой боли, которую мне мог доставить лишь твой член.
– Хуй, Глаша. Его называют – ХУЕМ!
– Да…
– И теперь я знаю, что в этом я сильнее твоего мужа…
– Володя…
– Молчи! Я знаю, что ебу тебя лучше его… Лучше…
А после ее колени утонули в простынях, и он входи в нее сзади. Он захлебывался от страсти.
И вдруг он почувствовал, что ее лоно сжалось в сильном оргазме. Она выгнулась и простонала от наслаждения. А через минуту кончил и он.
И в этот миг их тела слились в единое целое. Владимир смотрел на собственную руку и понимал, что это ЕЁ рука. Тоже было и с ногами, и со всеми иными частями тела. Казалось, что они срослись не только кожей, но всей внутренней сутью. Но дальше произошло нечто, еще более странное. С тихим хрустальным звоном от места их общего слияния, прямо на уровне сросшихся животов, оторвался какой-то серебряный, светящийся шар, похожий на ртуть. И повис на высоте аршина. Он повисел с минуту неподвижно и стал медленно вращаться по часовой стрелке. При этом серебряный цвет сменили иные яркие краски. Шар засиял всеми цветами радуги. И от него пошло тонкое, но яркое, лиловое свечение.
– Что это? – испуганно спросила Глафира.
Она аккуратно отстранилась от Владимира и легла на спину.
Глаза, не мигая, смотрели на новое диво, мерцающее в воздухе.
– Если бы я знал, – обескуражено ответил Махнев.
– От него идет тепло. По-моему, это чудо выскочило прямо из нас, – она вновь посмотрела на Махнева и нежно улыбнулась.
– Я тоже впервые вижу подобное… – он привстал на локтях и внимательно посмотрел на шар.
И вдруг они оба услышали тихий звон серебряных колокольчиков, исходящих, казалось, из середины этого объекта. О, боже… Прямо от шара полилась до боли знакомая им обоим Бетховенская мелодия. Это была Лунная соната.
– Господи, – на глазах Глафиры появились слезы.
Шар еще немного подрос, и фиолетовое сияние мерцало в нем настолько ярко, что бревенчатые стены комнаты озарились, словно днем. Куда попадал его свет, там менялась структура старых бревенчатых стен. Они светлели, становясь прозрачными, нежно голубого оттенка. Они походили на сияющую льдистую бирюзу. И из этих самых стен проклюнулось множество зеленых листочков. Они росли прямо на глазах, образуя тонкие ветки. На ветках распускались листья и набухали чудные бутоны. По мере усиления музыкальных аккордов, бутоны взрывались белоснежными цветами, похожими на огромные розы. По комнате разливался пленительный розовый аромат.
– Володя, боже, как это красиво. Я ни разу не видела ТАКИХ снов.
– И я ни разу такого не видел. Это наша, Глашенька, любовь. Это от нее, наверное, всё…
Они прижались друг к другу и упоенно слушали музыку. Теперь в этой комнате было ярче, чем в самый жаркий летний день. Мягкий свет струился от самого шара, стен комнаты, и из окна, в котором и лунный свет стал ярче. Глаша увидела, что луна, огромная сияющая луна, была возле самого их окошка. Казалось, протяни руку и дотянешься до ее шершавого сливочного бока.
– Володя, от этого можно умереть…
– С тобой я готов умирать множество раз и множество раз рождаться.
Постепенно свет луны стал чуточку слабее. Владимир повернул голову к окну – луна отлетела назад. Вращение шара тоже замедлилось, и чудная музыка Бетховена становилась тише. Одновременно с этим потемнели стены. На месте бирюзовых разливов с белыми цветами, проступили обычные бревна. Из окна потянуло холодом. Владимир встал. Полная луна все также сияла над лавандовым полем, но и само поле и диск Селены были теперь слишком далеки от домика и казались отчужденнее и холоднее.
В груди стало тревожно. Владимир вгляделся в чернильную мглу леса. На фоне ночных сосен, прямо на уровне окна, висело вдалеке нечто темное, напоминающее фигуру человека. И чем больше Владимир вглядывался в этот странный силуэт, тем более находил в нем знакомые черты. Внезапно силуэт стал стремительно расти и приближался. Сомнений не оставалось – прямо от леса, к их окну, несся его патрон. Одет он был в длинный черный плащ и темную шляпу с пером. Холодом стали, инкрустированной алмазами, блеснула огромная сабля. Волосы цвета вороньего крыла, длинные и лохматые, развевались на ветру. В презрительном изгибе, тонкой полоской застыли губы. А глаза… Его глаза мерцали красными углями.
«Уж не пугать ли он нас собрался? – подумал Владимир, стараясь не падать духом. – Зачем такие глаза? Прямо вурдалак какой-то. Только клыков не хватает. Мог бы и не лезть в мои сны…»
Он отступил от окна и посмотрел на Глафиру. Та недоуменно глядела на него. И вдруг черты ее лица сделались испуганными. Простыни, на которых она лежала, внезапно ожили и зашевелились. Они стали скользить вокруг Глафиры, окутывая ее тело, подобно змеям. Одеяло скрутило ей ноги от самых щиколоток до паха. Тонкие пальцы судорожно хватали шелк простыни, но и та, словно живая, ускользала из рук. А после случилось еще более худшее – прямо под тем местом, где лежала женщина, открылась темная воронка, и Глашу со страшной силой стало затягивать в нее.
Владимир подскочил к кровати и едва успел ухватить свою возлюбленную за руку. Она висела над темной пропастью, удерживаемая силой его крепких пальцев.
– Глаша, держись! – кричал он, сидя на краю воронки. – Я тебя спасу. Ничего не бойся. Это все ОН.
– Володя! Я падаю! Мне страшно!
– Глашенька, держись!
Рядом с ухом Махнев услышал металлический голос Виктора:
– Отпусти ее.
– Нет, она разобьется! Ни за что!
– Отпусти, я сказал. Она не разобьется. Она тут же проснется. У себя в постели.
Откуда-то снизу донесся младенческий плач. Да, где-то, действительно, плакал ребенок. Это был плач Глашиного сына.
– Отпусти ее в Явь, – снова скомандовал демон. – Там у нее дитё проснулось.
Владимир почувствовал, как Глашины пальцы стали тоньше. Они будто таяли, словно теплые сливочные тянучки в его горячей руке. Нет, он не отпустил ее. Она сама улетела, истаяла, ушла из его сна, провалившись в неведомую даль, разделяющую два мира.
Владимир разогнулся и посмотрел на Виктора. Тот висел теперь над полом. Ровно на том месте, где еще недавно вращался чудесный шар. Банные стены дрогнули. В окно полетала какая-то лиловая трава. Это была лаванда. Владимиру показалось, что лавандовое поле разрослось по всей земле, и его лапы затекли потоком в небольшое оконце. Странный вихрь подхватил Владимира. Он почувствовал, что смертельно устал и тоже хочет спать. Он зевнул и закрыл глаза. А открыл их уже в своей комнате, в царстве Виктора.
