– Думаете, это был садист?
– Конечно. По крайней мере у одного из убийц есть такая склонность. Нужно свихнуться, чтобы сделать такое. Да, я уверен, что это была профессиональная работа. Пытка была методичная, почти аккуратная, с определенной целью. Это заметно. Когда они добились своего: он заговорил или еще что-то, – ему перерезали горло – аккуратно и в чисто гангстерском стиле – и изуродовали лицо по очень логичной причине: чтобы затруднить нам опознание. Им не стоило бросать его в Беркли. Полиция Беркли знает так много людей из университета, что мы сразу подумали: такой приличный молодой человек должен быть в кампусе, и сразу это проверили. Но это была их единственная ошибка. А моя в том, что у меня работа, что я должен буду показать это его отцу.
– Это обязательно нужно делать?
– Таков закон. Я бы хотел, чтобы было по-другому.
Моффат сделал движение, чтобы вернуть простыню на место, но Кинтайр сделал это первым. Прикрыть лицо Брюса значит положить конец чему-то. Хотя истинный занавес опустился несколько часов назад, подумал Кинтайр, когда Брюсу ломали и обжигали руки, пока он не умер. А потом ему отрезали пальцы. Может, занавес вообще еще не опустился.
2
Когда Кинтайр вернулся, солнце уже садилось. Он вошел в гостиную, уставленную книгами. На стенах несколько хороших картин, проигрыватель, его сабли Триг развесил на стене, мебель подержанная или сделана из старых ящиков – и больше почти ничего. Кинтайр не считал, что нужно загромождать квартиру.
Он налил себе выпить. Гленливет[3 - Гленливет – сорт шотландского виски. – Прим. пер.] – единственная роскошь, которую он себе позволяет. Нет никаких причин, по которым этот мальчик должен был занять такое большое место в жизни Кинтайра, но каким-то образом он это сделал. И пустота причиняла боль.
Когда зазвонил телефон, Кинтайр был рядом и поднял трубку, еще сознательно не зарегистрировав сигнал. Но не удивился, услышав голос Марджери Таун.
– Боб? Знаешь?
– Да. Мне жаль. Не могу сказать, как жаль.
– Могу догадаться. – Голос ее звучал бесстрастно: должно быть, изо всех сил пытается держать себя в руках. – Мы оба его любили.
– Его все любили.
– Кто-то не любил, Боб.
– Наверно, тебе сообщила полиция?
– Они были здесь несколько минут назад. Знают ли они всё?
– Вероятно. Я дал им твое имя. Они связались сначала со мной – для опознания.
– Они были очень вежливы и все такое, но…
В трубке тишина.
– Боб, можешь прийти и поговорить со мной? Сейчас?
– Конечно, милая. Дай мне полчаса.
Кинтайр одной рукой повесил трубку, а другой начал раздеваться. За десять минут он принял душ и переодел костюм.
Квартира Марджери наискосок, и университет находится на середине. Кинтайр припарковал свой побитый «'48 де сото» на углу кампуса и пошел, надеясь вернуть упругость мышцам и привести мысли в порядок.
Ровный желтый свет проходил через листву эвкалиптов и заливал подстриженную траву газонов и пышные белые здания, в которых в это время, между церемонией посвящения в бакалавры и началом летних занятий, почти никого нет. Кинтайр неопределенно подумал, что ему придется просмотреть стол Брюса, закончить его работу и, да, завершить его исследование «Книги ведьм»… Его мысли перешли к практическим проблемам. Что ему делать с Марджери?
Он хотел бы помочь ей, если бы мог – будь все дважды проклято, разве он не пытался раньше? Но с другой стороны, он не собирается – еще раз: не собирается ввязываться. Это было бы нечестно по отношению к ним обоим.
У этой игры есть правила, и они играли по ним. Вы оставляете в покое жен и девственниц, но она давно разведена и с тех пор спала не с одним мужчиной. Ничего не берешь у женщины и ничего не даешь ей. Совершенно отчетливо даешь ей понять, что тебя ничто постоянное не интересует. А когда бросаешь ее после нескольких приятных месяцев, делаешь это чисто; у него был лучший в мире предлог: в 1955 году он получил академический грант для года жизни в Италии и продолжения исследований по его специальности – Возрождению. (Но последние несколько недель она была необычно тиха; иногда по ночам он слышал, как она пытается не заплакать.) Вернувшись, вы не возобновляете прежние отношения; сохраняете дружеские отношения в тех случаях, когда приходится встречаться.
Да, конечно. Но тогда она встретилась с Брюсом, и Брюс хотел на ней жениться, а она серьезно подумывала об этом, а теперь Брюс мертв, а Кинтайр идет к ней, чтобы утешить. Можно ли зайти и сказать: «Привет, я по-прежнему сторонник философии «кота в мешке», поэтому буду осторожен; а теперь можешь поплакать у меня на плече»?
Он понял, что держит в губах погасшую сигарету. Выбросил ее и остановился, чтобы закурить новую. Он почти у здания, в котором его собственный факультет.
– Добрый вечер.
Кинтайр поднял голову. К нему направлялся Джейбез Оуэнс.
– Привет, – ответил он. – Как дела? Прошу прощения, но мне нужно…
Оуэнс подошел к нему и взял за руку.
– Старина, – произнес он с самым отчетливым гарвардским акцентом, – мне ужасно жаль.
– Да?
– Молодой Ломбарди. Я видел в газетах. Вы знали?
– Да.
Кинтайр холодно посмотрел на Оуэнса. Писатель – рослый мужчина, но ширина его плеч – заслуга исключительно портного. У него румяное лицо, темные волнистые волосы, седеющие у висков, голубые глаза за очками в железной оправе, твидовый костюм с платком в верхнем кармане пиджака и трубка-калабаш.
– Я знаю, что он был убит, – сказал Кинтайр, глядя Оуэнсу в лицо.
– Ужасно. Помню однажды на Суматре… но это было очень давно. Послушайте, – откровенно заговорил Оуэнс, – я знаю, что вы знаете о моих разногласиях с бедным молодым человеком. Да это было всего … когда? В четверг мы были в гостях у Клейтона. Вы, должно быть, слышали, как мы спорили из-за его глупой работы. Но это! De mortuis nil nisi bonum.[4 - О мертвых либо хорошо, либо ничего, латин. – Прим. пер.]
Кинтайр не любил Оуэнса. Не как ученый, возмущенный популяризатором, гоняющимся за сенсациями. Какого дьявола, книги Оуэнса пробуждают интерес в обществе; они сообщают некую информацию, хотя и искаженную; и это больше, чем можно сказать о средней исторической монографии. Но за то время, что он в Беркли, происходит непрерывное представление, в котором Джейбез Оуэнс выступает как автор сюжета и диалогов, как режиссер, продюсер, главная звезда, второстепенные действующие лица и массовка. Это очень скучно.
Поэтому Кинтайр зло сказал:
– Я закончу эту его работу. И, несомненно, мне придется искоса взглянуть на эти ваши «Письма о Борджиа». Но мне потребуется некоторое время, у меня нет всех фактов и выводов, которые были у него. Поэтому советую вам быстрей отправляться в Голливуд и начинать кино.
Оуэнс рассмеялся хорошо рассчитанным смехом, не слишком громким для посмертного спора, не слишком легким, чтобы звучать искренне.
– Хотел бы принять ваш вызов, – сказал он. – Нет ничего лучше хорошей словесной перепалки, а это именно то, что давал мне мальчик. Кстати, я могу остаться здесь еще на несколько дней. А может, и нет. Но я остановил вас, чтобы выразить вам соболезнования и предложить помочь, если это возможно.
– В чем помощь? – спросил Кинтайр. Ему показалось странным совпадением, что Оуэнс проходит у этого здания именно в эту минуту.
– О, не знаю. Ни в чем, может быть. Вы как будто направляетесь к… – Оуэнс деликатно запнулся… – к дому его невесты. Кто-то говорил мне, что она живет здесь.
– Хм, да.
– Очаровательная девушка. Бедный Ломбарди. Она очень хорошая причина для того, чтобы не умирать. Пожалуйста, передайте ей мои сожаления. И – еще одно мгновение, если позволите.
– Да?
Кинтайр уже поворачивался, но остановился.
Оуэнс покраснел.
– Не поймите меня неверно. Это точно не мое дело. Но я бы сказал, что я, вероятно, на пятнадцать лет старше вас и, возможно – вероятно, я не должен давать вам советы. Но я хочу помочь вам. И ей. Уведите ее на вечер. Я знаю, что они жили вместе. В ее доме будет слишком много воспоминаний. – Он кивнул – почти неловко. – Прошу прощения. Мне пора идти. Увидимся вскоре.
Кинтайр смотрел ему вслед. К черту все, что ты говоришь. В твоем теле нет ни одной подлинной кости!
Он взглянул на часы. Опаздывает. И, удлинив шаги, пошел по освещенному закатным солнцем тротуару.
Через замысловатые южные ворота, по нескольким заполненным магазинами кварталам на Телеграф-авеню, потом налево, чуть вверх по холму, по улице домов с меблированными квартирами и маленьких коттеджей. Квартира Марджери здесь; или следовало бы сказать, квартира Брюса? Он получал почту по другому адресу (сейчас там должны быть толпы зевак), но жил здесь.
Кинтайр поднялся на второй этаж. Позвонил. Марджери открыла дверь и закрыла за ним.
Брюс переселился сюда во время рождественских каникул, полгода назад, но интерьер по-прежнему был ее, воздушный и современный. Получив диплом бакалавра искусств в колледже, она со временем стала авторитетной фигурой в местной фирме декораторов. А Брюс был бы счастлив и в пещере, если бы в ней были полки с книгами.
И все же каким-то образом, думал Кинтайр, ожидая, пока Марджери заговорит, она сумела преобразовать пространство вокруг него. Пианино, на котором он играл, было настроено для него; большинство его записей, которые приятно иметь, здесь. Она взяла в рамку и повесила один из его рисунков – вид с холма Олбани на Золотые ворота; очертания моста заставляли посмотреть на рисунок вторично.
И, кончено, почти все книги были его, и она превратила одну комнату в его кабинет. Когда все это учтешь, получится, что только одежда и попугай принадлежали ей.
Я никогда так не действовал на нее, подумал Кинтайр. Квартира Марджери всегда заставляла меня нервничать. А Брюс сумел сделать ее внушающей мир.
– Здравствуй, – сказал он, поняв, что она не собирается говорить первой.
– Привет. – Она подошла к кофейному столику со стеклянной столешницей и открыла пачку сигарет. – Спасибо за то, что пришел.
– Не за что благодарить, – ответил он. – Ты можешь помочь мне больше, чем я тебе.
Она несколько мгновений смотрела на него, и он понял, что ответ был бестактный, со множеством намеков. Но потом она взяла сигарету и закурила.
– Выпьешь?
– Ну… ты, пожалуй, слишком много пьешь, малыш.
– Может, это ты пьешь недостаточно, – сказала она.
– Мне нравится вкус. Но не нравится быть пьяным.
– Боишься утратить контроль? Иногда, Боб, я думаю, что это все в тебе объясняет. Для тебя жизнь – это поездка верхом на тигре, и ты должен каждую минуту держать узду.
– Давай не будем любителями-психоаналитиками, – сказал он, идя вслед за ней на кухню. Подойдя сзади, он положил руки ей на талию. – И давай не ссориться. Прости, Мардж. Ужасно жаль Брюса и за то, что случилось с тобой.
Она наклонила голову.
– Знаю, Боб. Не трать слова. – Она взяла в рот сигарету, затянулась, выдохнула дым, опустила сигарету и стала вертеть ее в пальцах. – Продолжай, я смешаю. Мне нужно чем-то заняться.
Он вернулся в гостиную. Его взгляд остановился на пианино. Он увидел исписанные нотные листки и подошел посмотреть. Здесь и застала его Марджери, когда вошла с двумя стаканами.
– Садись, – пригласила она.
Он внимательно смотрел на нее, пытаясь понять ее потребности – и требования. Она невысока, с хорошей фигурой, хотя и склонна немного к полноте, и даже он мог оценить ее простое зеленое платье. Лицо широкое, со слегка курносым носом, очень полными губами, голубыми глазами под бровями дугой, с несколькими веснушками: подходящее слово «дерзкое». Рыжеватые волосы завитками спускаются за уши.
Он кивнул в сторону пианино.
– Брюс снова что-то сочинял, – сказал он.
– Он писал стихи на музыку своей сестры для маленького театра где-то в городе.
– Как он это делал? Я не умею читать ноты.
– Послушай. – Она села за пианино. – Я сама плохой пианист, но получишь представление.
За окнами сгущалась тьма. Марджери пришлось внимательней вглядываться в ноты; руки ее запинались за клавиши. И однако она произвела что-то очень мягкое. Впоследствии он вспоминал эти звуки как дождь в свои молодые годы.
Она кончила, резко проведя костяшками пальцев по клавиатуре. И когда звуки смолкли, сказала:
– Это все. Он так и не закончил.
– Я думаю… – Кинтайр не стал сидеть на диване, перебрался на стул. – Я думаю, не потерял ли весь мир больше, чем даже мы с тобой, Мардж.
– Мне абсолютно все равно, что с миром, – ответила она. Прошла по комнате и щелкнула выключателем. Неожиданный свет заставил обоих сощуриться. – Я бы хотела вернуть Брюса.
– Я тоже. Естественно. – Он взял у нее стакан и сделал большой глоток. Много виски и мало воды. – Но он был необычайно одаренным ученым. Он даже (ведь он мой ученик) изменил мое мнение о некоторых трудах Макиавелли, подчеркнул их идеализм, конечно. Я помню, как он мне цитировал: «…лучшая крепость в человеческой любви» Разве не такие мысли были сродни Брюсу?
– Лучшая крепость. – Она посмотрела на свой стакан. – Это не слишком ему помогло, верно?
Кинтайр ощупью взял вторую сигарету. Слишком много курит, подумал он: завтра язык будет как поджаренная подметка.
– Что тебе известно? – спросил он.
– Немного. – Ее взгляд был полон отчаяния. – Боб, что произошло? Кто это с ним сделал?
– Не могу себе представить, – бесцветным голосом ответил он.
– Но… может, это было случайностью, Боб? Может, его приняли за кого-то другого?
– Может быть.
Я лгу прямо ей в лицо. У человека не вырывают зубы плоскогубцами, не узнав вначале его имя.
– Что было в газетах? – спросил он. – Я не видел.
– Не знаю. Я сидела здесь с того времени, как пришли полицейские. Они спросили меня, могу ли я догадаться… … Боже!
Она в три глотка осушила свой стакан.
– Не можешь? – спросил он. – Я вообще с трудом представляю человека, который мог бы ненавидеть Брюса.
