– ЭрБи, если не ошибаюсь?
Он выше меня на полголовы и смотрит теплыми веселыми глазами медового цвета.
– Верно, – отвечает парень. – А ты девушка Дома.
– Я… – Я теряюсь, пытаясь придумать ответ, но мой взгляд останавливается на не покрытой повязкой татушке, тянущейся вдоль его шеи. В форме кончиков пера.
Заметив мое удивление, улыбка ЭрБи становится шире. Выражение его глаз становится заметно холоднее, а губы скривляются в снисходительной усмешке. Он оттягивает белую повязку, обнажая украшающие его руку свежие черные крылья.
– Наверное, хорошо, что не все мы разделяем твое мнение.
Опешив, пытаюсь подобрать подходящие слова, моя поза выражает чувство стыда. Тем вечером он видел мой страх и нерешительность, но – самое главное – видел, как я строю предположения.
– Выше нос, девочка, не плачь из-за этого.
Я могу засыпать его уймой оправданий. Могу объяснить, что мой страх был вызван тем, что я оказалась на незнакомой территории, а на коленях Дома неожиданно возник пистолет, их резким обменом реплик и намеками, но все эти оправдания никуда не годятся. Я сделала ужасные выводы насчет Доминика и ЭрБи. Никогда так не ошибалась в своих суждениях.
– Извини.
Он отвечает улыбкой и с гордостью демонстрирует птицу.
– Думаю, важно, что ты понимаешь, я стою рядом с тобой. Уважение твоему парню, он увидел во мне задатки, когда мы были детьми.
Потеряв дар речи, пытаюсь собраться с духом и смотрю ему в глаза, надеясь, что он увидит правду, как мне на самом деле стыдно из-за того, что он прав. В который раз мне преподали урок, отчего становится не по себе, но я уже поняла, что это единственный способ стать зрелым человеком. За эти месяцы Шон многому обучил меня, но главное – показал преимущество смирения, которое я и чувствую, смотря на ЭрБи.
Один из друзей ЭрБи, стоящий за его спиной с такой же повязкой на руке, произносит:
– ЭрБи, нам пора выдвигаться, еще куча дел.
Два новых Ворона.
И я завидую им, потому что мне нельзя туда, куда направляются они.
Я подхожу к мужчине, обратившемуся к ЭрБи, и протягиваю руку.
– Привет, я Сесилия.
Он с изумлением смотрит на мою руку, но все же пожимает ее.
– Терренс.
– Приятно познакомиться. Поздравляю.
Он ухмыляется, но в его глазах безошибочно читается гордость.
– Спасибо. Ты девушка Дома?
– Да. Точнее, была ею.
Я смотрю на ЭрБи, взглядом умоляя его, поскольку знаю, куда он собирается. Знаю, что у него встреча с двумя мужчинами, которых я так жажду увидеть.
– Я не в том положении, чтобы просить об услуге, но когда… увидишь их, когда увидишь… Доминика. – Я качаю головой, понимая, что сообщение будет получено не так, как хотелось бы мне. Я не разговаривала с ним с тех пор, как узнала правду о смерти его родителей и о роли моего отца в сокрытии этого дела. – Не бери в голову.
Нахмурившись, ЭрБи наклоняет голову и внимательно смотрит на меня светло-карими глазами.
– Уверена?
– Да.
– Ладно. Тогда увидимся? – его вопрос полон намека, и мы обмениваемся заговорщическими улыбками.
– Очень на это надеюсь. Однажды, – отвечаю я, всем сердцем надеясь, что этот день настанет. Что я снова смогу беспрепятственно быть рядом с членами Братства – привилегия, которую я воспринимала как должное.
Парни уходят, а я глотаю подступивший к горлу комок от угрызений совести. В очередной раз меня задело за живое. Я думала, что знаю многое, тогда как на самом деле не знаю ничего. В груди ноет, голова идет кругом, я обхожу коляску, но чувствую, как на меня выливается сидр. Мужчина с двумя детьми извиняется, пока я стряхиваю с рукава капли.
– Ничего страшного, – заверяю я и схожу с тротуара на Мэйн-стрит.
Горожане гурьбой бредут вдоль бесконечно тянущихся торговых палаток. Большинство людей улыбаются, находясь в блаженном неведении о том, какая разворачивается война. Далеко за этими деревьями и национальными парками группа мужчин сражается от их лица за процветание местной экономики, чтобы большая часть выручки не досталась нуворишам.
Последние несколько месяцев я столько размышляла над этим, что теперь у меня открылись глаза на то, что происходило и происходит по сей день. Отчасти хочется забыть об этом, стереть из памяти все, что знаю теперь, но так я сотру и своих призраков, а я до сих пор слишком сильно люблю их. Еще сильнее, чем раньше.
Даже несмотря на то, что моя обида растет из-за их отсутствия и молчания.
Любому их поступку есть объяснение. Я могу ненавидеть их за оставшиеся без ответа вопросы, за то, что вынудили меня в них сомневаться. А могу доверять всему, что они мне поведали, всему, во что умоляли поверить – в их признания и в них самих, до того, как они пропали без вести.
В солнечные дни я тоскую по Шону, по его улыбке, рукам, члену и смеху. По его теплым соленым поцелуям с привкусом табака. По легким касаниям языка. По подмигиваниям, которыми он намекал, что знает, о чем я думала. В грозу я тоскую по накрывавшему меня облаку, по поцелуям, превращавшим меня в настоящую распутницу, по порочным и вкрадчивым ласкам языка, по мимолетным улыбкам, от которых пела душа. По жидкой яичнице и черному кофе.
Эти мужчины приняли меня под свое крыло, научили собственным примером, разбудили мой сексуальный аппетит и навеки запечатлелись в памяти. Как я могу об этом забыть?
Теперь я не смогу вернуться к прежней жизни.
Из глаз текут слезы, когда я начинаю терять рассудок на оживленной улице, вынуждая себя приспособиться к реальности, в которую меня вернули. Хлюпая носом как идиотка, пробираюсь сквозь собравшуюся перед муниципалитетом толпу, возле которой на высокой сцене, закрывающей вход, выступает группа. Несколько пар, которые словно целый год упражнялись, наглядно демонстрируют свои умения, синхронно двигаясь в танце. Я смотрю на ближайшую ко мне пару, которая улыбается друг другу так, будто между ними есть какой-то секрет. И, наблюдая за их безмолвной связью, чувствую только зависть, потому что так же у меня было и с моими ребятами.
У меня все это было.
И свои секреты, которые я навеки обязана сохранить. Я никогда не смогу ими поделиться. Но сохраню их, потому как никто не в силах по-настоящему понять их опасность или уловить их истину. Сама история прозвучала бы как нереалистичная, провоцирующая сексуальностью сказка с плохим финалом или – что еще хуже – вообще без финала.
Приехав в Трипл-Фоллс, я хотела отказаться на время от своих строгих моральных принципов, раскрепоститься, чтобы насладиться жизнью в хаосе.
Мое желание исполнилось.
И стоило быть за это благодарной.
Но вместо того я скорблю.
А здесь у меня это не получается.
Шаг за шагом я пробираюсь через толпу, чтобы уйти. Уйти подальше от этих улыбок, смеха и счастливых людей, которые даже не подозревают, сколько усилий я прикладываю, чтобы не закричать на них, не потребовать, чтобы они, черт возьми, очнулись.
Но так я стала бы очередной мошенницей. Ирония не остается незамеченной. Если бы жители только знали, как рискуют каждый день те мужчины, возможно, они бы прислушались. Возможно, они объединились бы с ними, примкнули к их делу.
А может быть, они прекрасно осведомлены о творящемся произволе и намеренно его не замечают. Не так давно я сама пребывала в блаженном неведении.
Битвой добра и зла никого не удивишь. Она каждый день происходит у всех на виду. Но сейчас даже новостям нельзя верить – их часто преподносят так, что приходится отделять факты от преднамеренного вымысла. Но мы сами выбираем, чему верить, и эти люди, похоже, сделали мудрый выбор. Может, для меня будет лучше не бежать, а стать одной из них, смешаться с толпой и притвориться несведущей во всем, что происходит в этом гребаном мире, чтобы дышать стало чуточку легче, чтобы однажды я снова смогла улыбаться. Но время идет, и с каждым днем становится очевидно, что это стремление принимать желаемое за действительное, потому что я не могу вернуться в прошлое.
Мужчины в моей жизни с таким трудом открыли мне глаза, заставили осознать войну, которую они объявили. И теперь я знаю, что, если бы меня поставили перед выбором, я бы прокричала свое решение: я полностью за них. Навсегда.
Стоя в стороне, возле переулка между зданиями, я обращаю внимание на группу: солист здоровается со зрителями, и его микрофон фонит. Парень извиняется.
– А теперь, когда мы привлекли ваше внимание, – шутит он, когда звук стихает, и подает сигнал барабанщику, – давайте начнем.
Начинает играть музыка, звуки гитары и баса, а я вытираю лицо и нос рукавом тонкого свитера.
Я стою на чертовой улице посреди яблочного фестиваля, чувствуя в душе хаос.
Я не могу. Еще рано.
Группа играет жизнерадостную песню, и я слушаю, как солист поет о потере ориентира в жизни, о переживании трудных времен, и подбадривает нас продолжать улыбаться. У меня вырывается горький смешок, по лицу стекает очередная теплая слеза, и я стираю ее рукавом.
Да, я ухожу.
Однажды.
Собираясь идти к машине, я чувствую на своем бедре руку. Оборачиваясь, ощущаю знакомый аромат кедра и табака. У меня перехватывает дыхание, и я, пользуясь возможностью, затягиваюсь этим запахом, приникнув к мужской груди.
Меня овевает теплое дыхание.
– Хорошая песня.
Меня хватают за безвольно висящую руку, разворачивают, и в следующую секунду я оказываюсь лицом к лицу с Шоном.
– Привет, Щеночек.
Слезы снова подступают, я с изумлением смотрю на него. Его сверкающие глаза тускнеют, когда он замечает выражение моего лица.
– Что ты…
Прежде чем я успеваю задать вопрос, Шон обнимает меня за талию, берет за руку и отводит к толпе.
– Какого черта ты творишь? – возмущаюсь я шепотом.
Шон вклинивает колено между моими ногами. Я безвольно стою в его объятиях, пока он сжимает мои руки.
– Ну же, Щеночек, – взмаливается он, когда мы начинаем привлекать внимание. Шон ведет нас в идеальном темпе, опускаясь и покачиваясь, побуждая повторять за ним. – Давай, детка, – просит он. Улыбка на его лице начинает гаснуть от того, что я продолжаю стоять. – Послушай меня.
Меня охватывает трепет, когда Шон подзывает к себе. Невозможно игнорировать, как он раскачивается, сексуально приподнимая бедра. Я сдаюсь, разрешаю музыке вести и начинаю танцевать с Шоном, вращая бедрами. Он ободряюще подмигивает, проворно поворачивается, заведя мою руку себе за спину, и с легкостью выполняет движение. Несколько зрителей поблизости выкрикивают слова поддержки и улюлюкают, увидев, как по моей шее расползается румянец. Но это Шон, его сила воздействия на меня, и он ею идеально управляет. Поэтому я поступаюсь принципами. И уступаю ему.
И вот мы танцуем, а Шон мне поет. Его идеальное тело покачивается в такт задающим ритм басам, когда вдруг вступает гармошка. Мы танцуем на шумной улице, расходимся и снова приникаем друг к другу. Мы танцуем так, словно занимались этим много лет, а не пару месяцев. В его карих глазах отчетливо читается гордость, когда он замечает, как я оживаю. Музыка резко обрывается, окружающие нас танцоры замирают. В небо поднимаются руки, все дружно выкрикивают слова песни. На долю секунды все замирает, прежде чем снова приходит в движение.
Я не слышала эту песню раньше, но знаю, что никогда ее не забуду. Текст слишком ироничный, слова обращаются ко мне на самом сокровенном уровне. И я воспринимаю это как подарок судьбы. Да, так и есть. Здесь, на Мэйн-стрит, мы крадем время, возвращаемся в прошлое и просто… танцуем. Вдвоем мы забираем наши украденные мгновения и не обращаем внимания на испорченный мир, наши обстоятельства и помехи. В эти короткие минуты лета мне чуточку легче дышать, чем обычно, а боль утихает.
Нет ничего важнее меня, моего золотого солнца и любви, которую я к нему испытываю. Я со смехом качаю головой, когда Шон демонстративно кружится, бросая вызов любому, кто попытается испортить нам это мгновение. И тогда я понимаю: мы не позволим никому и никогда разрушить то, что у нас есть. Когда песня заканчивается, толпа взрывается одобрительными аплодисментами, а Шон наклоняется и обхватывает мое лицо руками. Он приникает ко мне, а потом захватывает мои губы в таком чувственном поцелуе, что боль, которой я только что избежала, сменяется агонией.
Умом я понимаю, что сегодня это «однажды» не наступит.
– Я должен идти, – взглядом умоляя понять, шепчет он мне на ухо и убирает с моего плеча волосы.
– Нет, пожалуйста.
– Я должен. Прости.
Я качаю головой и опускаю глаза, когда начинают литься ожидаемые слезы. Шон касается пальцем моего подбородка и смотрит мне в глаза. В его глазах такое же опустошение.
– Пожалуйста, Щеночек, ешь. – Он ведет большим пальцем по моему лицу. – Танцуй, пой, улыбайся.
– Не уходи, пожалуйста. – С печальным лицом он касается нежным поцелуем моих губ, и у меня вырывается всхлип, из-за которого все слишком быстро прерывается. – Шон, пожалуйста…
Когда Шон меня отпускает, я закрываю лицо ладонями, из горла вырывается мучительный крик, когда его тепло покидает меня.
Задыхаясь от слез, я качаю головой, обхватив ее руками. Я не в силах вынести мучительную боль, от которой разрывается сердце. Ладони пропитываются слезами, вокруг меня собирается толпа, а я чувствую каждый его шаг.
Я не могу его отпустить. Не могу.
Опустив от лица руки, я выискиваю, в каком направлении он мог уйти, и начинаю проталкиваться в прибывающей толпе. Я не позволю ему оставить меня. Не желаю, чтобы этот танец стал последним, потому что мне всегда будет мало. Сердце сжимается, когда я теряю Шона из виду. Я поворачиваюсь, осматриваясь, но теряюсь в толпе, которая бросается к сцене. Пробираясь через людей, я начинаю паниковать.
– Шон! – кричу я, оглядываясь, замечаю взъерошенные светлые волосы и кидаюсь за ним.
– Шон! – Я отталкиваю семью, едва не сбив маленького мальчика с липкими от глазированных яблок руками, извиняюсь и бросаюсь туда, куда ушел Шон. Кружа на месте, замечаю ближайшую скамейку и запрыгиваю на нее, прочесывая глазами тротуары и переулки.
– Нет, нет, нет!
Меня охватывает паника, когда я не нахожу Шона. Навострив слух, я бесплодно ищу, пока не доносится слабый, но отчетливый рокот двигателя. Я бросаюсь туда и бегу по переулку, заворачиваю за угол. Врезаюсь в невидимую стену и встречаюсь глазами с серебристым взглядом. Прислонившись к «Нове» Шона, стоит Доминик. Скрестив на груди руки, он внимательно на меня смотрит. Шон тоже замечает меня, стоя по другую сторону машины. Он бросает последний взгляд поверх крыши, а потом садится за руль. Я перевожу глаза на Доминика, который оглядывает меня с головы до самых пят. С замиранием сердца я осторожно делаю шаг вперед, и он отрицательно мотает головой.
– Пожалуйста, – шепчу я, зная, что он прочтет мольбу по моим губам. Слезы льются безостановочно. В его серебристых глазах отражаются все эмоции. Когда он полностью эмоционально передо мной открывается, у него подергиваются пальцы. Я знаю, что он хочет сократить расстояние, стереть все преграды между нами.
– Пожалуйста, – умоляю я, не в силах вынести эту боль. – Пожалуйста, Дом, не уезжай. Пожалуйста, – выкрикиваю я.
Я чувствую, с каким трудом ему дается отказ, когда он медленно качает в ответ головой. Его выдают глаза, а не поза. В его взгляде я вижу тоску, сожаление и негодование из-за того, в каком мы оказались положении. И этого достаточно. Должно быть достаточно.
Мне не почудилась его привязанность. Не почудились те минуты, что мы провели вместе. Никто не может обесценить или опровергнуть все, что между нами произошло. Никто. И я не позволю кому бы то ни было забрать у меня это драгоценное время.
Но стоя напротив них и изливая душу, я не получаю от них никаких гарантий, и это пугает сильнее всего.
Доминик дергает за ручку за своей спиной и открывает дверь. Шон упрямо смотрит перед собой – то ли чтобы дать нам время, то ли потому что больше не может на меня смотреть. Это ни капли не утешает. Я с упоением смотрю напоследок на Доминика и показываю ему свои слезы, свою любовь. Приложив руки к груди, я закрываю глаза и произношу одними губами правду:
– Я люблю тебя.
Открыв глаза, я вижу в его глазах настоящее чувство от моего признания. Дом делает шаг вперед, на его лице появляется нерешительность, но он тут же разрывает нашу связь и садится к Шону в машину. И в следующий миг они исчезают.
