Дарья Райнер "Огни cвятой Эллы"

Огни cвятой Эллы
Дарья Райнер

Декабрь 1914-ого года, Дания. В Европе бушует война, в то время как в Копенгагене ждут прихода Рождества. Восемнадцатилетнюю Эллинор Хансен увольняют со спичечной фабрики, и теперь она вынуждена искать работу, чтобы оплатить долги отца и свести концы с концами. Но вместо этого Элла находит собственную смерть – и загадочного скюгге, древнего духа, с которым заключает сделку в надежде вернуться.«Огни святой Эллы» – это мрачный ретеллинг святочной истории Ханса Кристиана Андерсена «Девочка со спичками», в котором, среди прочего, говорится о географии загробного мира, любви и разлуке, рыжих котах и художниках. И совсем немного – о море.

Дарья Райнер

Огни cвятой Эллы

Следуй за Мной, пусть мертвые сами хоронят своих мертвецов.

– Мф 8:22

ПЕСНИ МОРЯ. Ярне

Дорогая Элли!

Море сегодня стонет. С неба упала буря: разбила камни у острова Фанё, в двух милях к востоку. Мы лежим тихо с прошлой субботы: ждём приказа из оперативного штаба. Лейтенант Форсберг говорит, наши по требованию немцев заминировали ещё два пролива. Несколько рыболовных судов потеряли за месяц. Зима будет долгой.

Надеюсь, в городе теплее. Там ветер спотыкается о дома, а не дует насквозь, заставляя глаза слезиться. В море, где кругом вода – тоже чёрная, как жидкий антрацит, – ему ничто не указ. Будет выть и хлестать, пока душу не вытрясет.

Помнишь, как в детстве я боялся засыпать под гром и молнии? Думал, что варселы

выходят на берег: грозовое море выплёвывает их, как вишнёвые косточки, и они разбредаются по округе, ищут побратимов в смерти, чтобы утянуть на дно… Вот чёрт! Разлил чернила. Прости за пятно, всю строку испортил, а запасного листа у меня нет. Завтра выпрошу у старшины. И грифельный карандаш для удобства.

Иногда в затишье я делаю наброски. Один из последних положу в конверт: напиши, что думаешь. Ты всегда видела во мне больше, чем было на самом деле. Думала, что станешь женой поэта, когда вырастешь. Или художника. У момо

Ульрике от этих слов рот округлялся и глаза лезли на лоб, как сейчас помню. Славные детские мечты. Где мы теперь, Элли?

Остались в буквах, растеклись чернилами. В дремучих снах друг у друга поселились – до весны. Да и сны те страшные; такие не станешь рассказывать. В них больше ветра и воды, чем тебя. Но иногда загораются свечи – числом четыре, как на рождественских венках. Поставь одну вместо меня, когда будешь поминать момо.

Я скучаю, Элли.

Элла-из-страны-за-морем.

Эллинор Хансен.

Мне всегда хотелось назвать тебя Эллидой – «быстроходным кораблём». Или, скорее, лодочкой, которая бежит по волнам. Легко и бесстрашно.

Если следующее письмо не придёт до Рождества, знай: у меня всё хорошо. Потому что где-то за проливами ты греешь пальцы о жестяную кружку и читаешь эти строки. Бедняга Хаэн наверняка рядом: заглядывает через плечо, поправляя на затылке жуткую шапку, которая норовит сползти на брови. Признайся, ты бежала к нему через площадь, чтобы застать у конторы. Вырывала из рук конверты, искала на них нарисованный якорь.

Нет? Всё было совсем не так и ты не улыбнулась? Ни капли? Ни на секунду? Что ж…

До встречи во снах, Эллинор Хансен.

Счастливых праздников!

Не забудь о нашем уговоре.

Post scriptum: на чердаке, под третьей половицей от двери, тебя ждёт небольшой сюрприз. Ты же не думала, что останешься без подарка?

Твой Оглушённый Морем,

Ярне

СПИЧКА ПЕРВАЯ. Элла

Они с Ярне простились в конце сентября, когда ветер нёс опавшие листья по водам каналов. Элле казалось, что в тот день умирало лето: долго собиралось с духом, прощаясь августовской тишиной и холодной моросью, криком птиц на крышах и тяжёлым дыханием туч, которые шли с севера, со шведских берегов, – и наконец достигло минуты, когда осень шепнула: «Пора».

Элла слышала его последний вздох.

Волна набежала на берег, лизнув ноги деревянных свай, и откатилась обратно в море. Вот и всё, лето тысяча девятьсот четырнадцатого года осталось в памяти зыбкими моментами, где они с Ярне были вдвоём: бродили по улицам Вестербро

, расклеивали афиши за два эре

в день, сидели на лавке в сквере или перилах лестниц на набережной, слушая плеск воды под ногами, или подолгу лежали на Белом Холме, подстелив дырявое одеяло и считая галок на ясене, похожем на тот, что рос в парке.

На кладбище в Нёрребро

он был такой один – белый исполин с узловатыми пальцами, будто явившийся прямиком из северных легенд. Ярне сочинял четверостишия о Дереве Богов, чьи корни точит дракон, а по стволу бежит резвая белка; его листья – отдельные миры, где заточены души. В Ассистенс

и впрямь обитало много душ: здесь хоронили с конца восемнадцатого столетия, но только момо Рике оказалась достаточно близко, чтобы ясеневая крона роняла тень на её могилу.

Иногда Элла с завистью окидывала взглядом богатую часть кладбища, которую украшали статуи из песчаника, мрамора, гранита, а на некоторых памятниках были выбиты не только годы жизни, но и стихотворные строки – эпитафии. Ей тоже хотелось сделать нечто подобное для момо, но им с отцом не хватило бы денег. Они едва сводили концы с концами, чтобы платить за аренду комнаты и при этом не голодать, но Элла не любила жаловаться ещё больше, чем просить в долг. Про их бедность знали все в округе, ведь шило в мешке не утаишь, но только Ярне и Хеда – близкая подруга, чьи родители владели домом под номером десять на улице Святой Анны, где они с отцом ютились последний год, – знали, насколько плохо всё было на самом деле.

Элла и Ярне приходили к момо каждое воскресенье. Ульрике Йонссен не стало накануне прошлого Рождества – в день, когда датские предки праздновали Йоль, самую долгую ночь в году. Бабушке как раз исполнилось шестьдесят два. Она могла бы жить долго, но сгорела от лихорадки за считанные дни. Кашель, терзавший тело, выпил досуха, и момо в последние часы напоминала каштановую куколку

, такую же лёгкую, почти невесомую, будто сшитую из ветоши и наряженную в лоскутное платье. Элла ощущала почти физическую боль всякий раз, когда видела бабушку: синий огонь в глазах потух, и только нездоровый румянец тлел на щеках, пока они не стали восковыми, без единой кровинки.

Она приносила бабушке поесть и кормила с ложки. Вначале та сопротивлялась: тонкая сухая ладонь норовила отнять черенок, но фамильное упрямство Йонссенов со временем ушло, оставив место для усталой благодарности. Момо знала, что её болезнь – беда для обеих, и не жаловалась, хотя Элла могла представить, как жар терзает мышцы, кости, выкручивает суставы, и каждая минута в агонии превращается в бесконечный кошмар. Даже во сне, когда дыхание становилось ровнее, а клёкот в груди прекращался, с губ момо то и дело срывались стоны.

За время бабушкиной болезни Элла похудела так, что Ярне, подменявший её пару раз на «ночных дежурствах», смотрел с тревогой.

– Тебя же ветер унесёт, Тростинка, – ворчал он, позабыв, как улыбаться. – Где я буду искать тебя по свету?

– Ты умный, найдешь, – не оставалась она в долгу.

Подобные разговоры – ни о чём и обо всём на свете – помогали отвлечься, пока Элла хлопотала на кухне: мыла посуду или варила для бабушки кашу из ячменной крупы.

– А ты оставишь хлебные крошки? Или ленты на ветвях, чтобы я не заплутал в лесу?

Элла смеялась. Как могла. Пыталась не думать, что каждый час может стать последним, и не заговаривать о смерти.

– Сам подумай, откуда у меня столько лент? Просто отправишься, как в старой сказке, на восток от солнца, на запад от луны…

– Буду спрашивать совет у ветра…

– …и сестёр-колдуний. – Они постоянно заканчивали фразы друг за другом.

– Пока не найду тебя в далёком северном замке, где ты расколдовала принца в обличье белого медведя и вышла за него замуж. Так, что ли?

«Ох, глупый…» – только и успела подумать Элла, бросившись к котелку, чтобы не подгорела каша. Хозяйка из неё была не лучшая. Бывало, портила вещи и получала нагоняй от отца. Она знала, что рядом всегда окажется момо, чьи руки творили чудеса: и платья из сукна, с тонкой вышивкой по краю, от которой у соседских девушек загорались глаза, и вкусные пироги, за которыми накануне праздников выстраивалась очередь, а соседские фру пытались вызнать рецепт, но безуспешно. Ульрике Йонссен своих секретов не выдавала. Никому, даже родной внучке. Не успела.

Иначе Элла испекла бы такой пирог – золотистый, пахнущий корицей и кисловатой клюквой. Ярне шутил, что за один кусочек готов продать себя в рабство.

Глупый Ярне. Любимый до самой последней веснушки.

Кажется, ещё вчера они лазили через заборы, воруя яблоки у герра Тоннесена, живущего через дорогу, и вот Ярне исполнилось восемнадцать и пришла война.

Дания не приняла ни одну из сторон, сохранив нейтралитет, но многие южане ушли на фронт. Одни были немцами и поддерживали родных, а другие… Кто знает, что творилось у людей в головах?

Дела по-прежнему шли, но с моря долетали неутешительные вести. Даже мирные суда – торговые и рыболовные – страдали от налётов, что уж говорить о военных, патрулировавших берег.

Элла ждала каждой весточки от Ярне, как благословения. Проходили дни, иногда недели. Они с Хаэном, местным почтальоном, вместе разбирали письма. Элла разносила конверты по домам, помогая старшему другу; тот щедро делился монетами и свежим хлебом, испечённым его женой Маргретой, или леденцами, купленными для дочек.

Вскоре Элла выучила адреса: знала, кому из соседей приходят весточки от родни, живущей в Швеции, кому – свежие газеты по пятницам, а кто ждёт посылку из Ирландии. У фру Шёнборн там жила дочь, вышедшая замуж за ирландского офицера. Элла с удовольствием слушала рассказы пожилой женщины о далёкой стране с её холмами и реками, сказками о феях и музыке. Фру Шёнборн сама играла на пианино. Раньше она вела уроки в приходской школе, но теперь, оставшись вдовой, садилась за инструмент лишь изредка – когда рядом оказывались благодарные слушатели вроде Эллы.

Музыка была одним из способов перенестись в другой мир. Не обладая чутким слухом, Элла всегда наслаждалась чужой игрой. Жалела, что не может творить подобное волшебство.

– Ты ужасно поёшь, – смеялся Ярне, когда им было лет по десять.

Она обижалась. Ровно до тех пор, пока он не поднимал лукавый взгляд, добавляя:

– Не прекращай, спой ещё. Ту самую, про птиц…

Среди всех песен он любил балладу о белом альбатросе. Одни моряки считали его предвестником бурь – дурной приметой, сулящей гибель. Другие – искренне верили в удачу, которую несли крылатые странники. Увидеть гнездо альбатроса на берегу и самку, высиживающую яйца, считалось знамением свыше. Говорили, такого счастливчика берегут сами боги – или ангелы присматривают за ним с небес, поэтому ничего плохого случиться не может. Не в ближайший год уж точно.

Ярне не слишком доверял приметам – в отличие от Эллы.

Это происходило само: она просто трактовала то, что видела. Цвет облаков на небе, пузыри на поверхности луж или выпавшая определённой стороной монета – всё имело значение, особенно когда мысли занимал какой-нибудь вопрос. Элла всегда находила подтверждение желаемому.

– Только не говори, что завтра ударит мороз, ещё снег не выпал. – Ярне, стоя на крыльце, пытался разглядеть дымный след на горизонте, за алой полосой черепичных крыш.

– Вот увидишь. – Элла пожимала плечом в ответ, напуская на себя загадочный и слегка отстранённый вид.

В такие моменты она чувствовала себя провидицей из древних мифов, которой никто не верил, но она не сомневалась в посланном знании. И правда – на следующий день просыпалась под стук лопаты о ледяную корку: герр Тоннесен выходил чистить крыльцо, ругаясь на чём свет стоит и проклиная больные суставы. Окна в домах промерзали; тонкие веточки инея расцветали на воротниках. Элла снова оказывалась права. Впрочем, она не задавалась и не хвасталась перед посторонними: кто знал, тот знал.

Несколько раз она отказывала Хеде, когда та просила погадать на святки. «Это другое», – говорила Элла, качая головой. Видеть приметы может каждый, а приоткрывать завесу в другой мир, чтобы спросить духов о будущем, – опасное занятие. Не потому, что приходской пресвитер Ингварсен обещал кару на головы тех, кто обратится к колдовству и языческой вере предков, предав Господа в своём сердце, но скорее оттого, что невежество могло быть опасным. Это не просто девичья забава, даже если гадание выйдет неудачным и обещанный жених не явится в отражении. Ночь перед Йолем не зря считалась самой страшной в году: не стоило гневить тех, кто сторожил это время, оберегая живых от мёртвых.

Так говорила момо с тех пор, как Элла начала слушать сказки. Так предостерегала, переиначивая известные истории или сочиняя собственные. Элла верила ей, не допуская мысли, что может ослушаться.

Рядом с её кроватью лежала потрёпанная книга с желтоватыми листами – «Сказки старой Дании». На обложке красовался замок, наполовину скрытый за пятнами от свечного воска: через ров тянулся каменный мост, под ним обитал тролль. Его не было на картинке, но Элла не сомневалась: тролль есть. Он ждёт, пока какой-нибудь путник шагнёт на мост и допустит ошибку, дав неверный ответ на загадку. Тролли умели ждать как никто другой, порой обращаясь в камень на целые столетия, но, в конце концов, они добивались своего.