Керк Монро "По полянам и болотам. Повесть о войне с семинолами"

Даже когда он говорил, пистолет в руке Салано был направлен ему в голову, и лицо его обожгла вспышка выстрела, и пуля просвистела над его головой, не причинив ему вреда. Молодой человек, только что появившийся здесь, ударил снизу по руке убийцы, воскликнув:

– Ты спятил, Салано?

Потом, обратившись к Коакучи, он добавил:

– Уходи отсюда, от греха подальше. Этот человек напился и не понимает, что творит. Я прослежу, чтобы тебе не навредили.

Не сказав ни слова, но внимательно посмотрев на лицо говорившего, словно стараясь запечатлеть его в памяти, молодой индеец развернулся и быстро пошел прочь.

Он не отошел от города и на милю, и шел медленно, опустив голову, поглощенный горькими мыслями, когда его размышления были прерваны топотом копыт за спиной. Повернувшись, он увидел двух всадников, приближавшихся к нему. Одновременно он заметил еще двоих, обошедших его сквозь густые заросли по обеим сторонам дороги и оказавшихся перед ним, таким образом отрезав ему все пути к спасению. Он мог бы скрыться в зарослях и за несколько минут ускользнуть от преследователей, и, будь с ним его верное ружье, он бы так и сделал. Но он был безоружен, и преследователи об этом знали – они легко могли его выследить и застрелить, ничем не рискуя, если у них было бы такое намерение.

Поэтому Коакучи продолжил спокойно идти, словно он не был объектом преследования для четырех всадников. Он хотел бы оказаться как можно ближе к своим людям, чтобы можно было позвать их, но до них было еще около двух миль, и на таком расстоянии его голоса они бы не услышали. Так что, делая вид что не подозревает о погоне или не обращает на нее внимания, он продолжал идти, пока всадники, бывшие сзади, не нагнали его. Когда они были рядом, один из них приказал ему остановиться.

Коакучи подчинился и повернулся, снова оказавшись лицом к лицу с Фонтани Салано, который совсем недавно едва не лишил его жизни.

Глава

VII

Коакучи в руках белых негодяев

Когда молодой вождь, повинуясь грубой команде, повернул лицо, то оказалось, что он находится под прицелом ружья, которое держит его злейший враг. В этот момент он понял, что находится на краю гибели и ожидал, что будет застрелен прямо сейчас – столь злобным было выражение лица белого. Все же, призвав на помощь все свое самообладание, что в минуты опасности так помогает всем индейцам, он ничем не выдал своих чувств. Он только спросил:

– Почему Коакучи должен останавливаться по команде белого?

– Потому что, Коакучи, если таково твое дурацкое имя, белый человек так решил, и потому, что он хочет увидеть твой пропуск, – с насмешкой ответил Салано.

Тем временем приблизились другие всадники, и двое из них, спешившись, теперь стояли по бокам от молодого индейца. По кивку своего предводителя эти двое схватили его и моментально связали руки у него за спиной. Даже сейчас Коакучи еще мог вырваться от них и дернулся, пытаясь освободиться, но туту у него мелькнула мысль о том, что это именно то, чего ожидают враги как повода его убить, поэтому он не стал сопротивляться и спокойно дал себя связать.

Тут же на лице Салано появилась тень разочарования, он шепотом выругался. Дело было в том, что он, испугавшись угрозы Коакучи расправиться с ним в отместку за Ал-Уи, жестоко им убитого, он решил, не откладывая, расправиться с этим опасным юношей, и начал приводить свой замысел в действие. Он рассчитал, что его жертва попытается бежать или по крайней мере окажет сопротивление. В любом случае он сможет его застрелить безо всякого сожаления, а потом сможет оправдаться на том основании, что индеец нарушил закон, только что принятый законодательным собранием Флориды, за чем он, как мировой судья, обязан следить.

Теперь, раз уж этот план провалился, он решил пойти на крайние меры.

– Так значит, инджун, пропуска у тебя нет, верно? А ты ходишь по этой стране, угрожаешь жизни белых людей, и только Господу ведомо, что еще тебе заблагорассудится, – сказал он. – А теперь послушай вот это.

Говоря это, белый достал из кармана бумагу и прочел следующее:

«Закон о запрете передвигаться индейцам по Территории. Утверждено губернатором и законодательным советом Территории, что отныне и впредь в соответствии с этим законом, если любой совершеннолетний индеец, осмелившийся выйти за пределы границ резервации, отведенной для его племени или народу, к которому этот индеец принадлежит, то любой имеет право и обязанность задержать этого человека или людей, схватить их и доставить такого индейца любому мировому судье, который имеет право, полномочие и обязанность (если только индеец, о котором идет речь, не имеет при себе письменного разрешения от агента на какие-либо действия) наказать его не более чем тридцатью девяти (39) ударами плетью по обнаженной спине этого индейца, и, если данный индеец имеет при себе ружье, его следует у него отобрать и передать через полковника графства или капитана округа, в котором данный индеец был схвачен, уполномоченному по делам индейцев.».

– Итак, мистер инджун, что ты на это скажешь? – спросил Салано, складывая бумагу и убирая ее в карман.

Хотя Коакучи не понимал смысл всего того, что было ему прочитано, он все же осознал, что сейчас, по законам белых, его могут высечь, словно раба или собаку, и при мысли об этом кровь его вскипела, но все же он смог спокойно ответить на последний вопрос Салано.

– Семинолу об этом законе не было сказано. Для него это новость, и у него не было времени об этом узнать. В договоре такого не было. Коакучи – сын вождя. Если вы поднимете руку на него, то поднимете ее на весь народ семинолов. Если вы его ударите, земля станет красной от крови белых. Если вы его убьете, дух его будет взывать о мести, и вам негде будет спрятаться от ярости его воинов. Они не будут ни есть, ни спать, пока не найдут тебя и не вырвут сердце из твоей груди.

– Да уж конечно! – с проклятием перебил его Салано, – так все и будет. Мы не хотим больше тебя слушать. Этот инджун явно очень опасен, джентльмены, и как мировой судья я сделаю то, что велит закон. Сначала мы его высечем, а потом, если этого окажется недостаточно, мы его повесим.

Трое мужчин, сопровождавших Салано, были ему под стать, и и сами готовы были в любой момент продемонстрировать свою злобу и жестокость. На индейцев они смотрели, как на дичь, за которой можно было охотиться и которую можно было убивать на месте. Ничто так их не порадовало, как объявление войны семинолам, и они сделали все, что могли, чтобы поторопить столь радостное событие. Высечь индейца, прикрывшись законом, было редким развлечением, а перспектива повесить его после этого наполнила их жестокой радостью. Так что они охотно повиновались команде своего предводителя, и, привязав лошадей у обочины дороги, они накинули на шею Коакучи удавку и подвели его к роще деревьев, к одному из которых привязали свободный конец веревки. Он мог сделать не больше пары шагов в любом направлении. Распоров ножом его тунику, они спустили ее со спины, и все было готово к злодеянию. Их ружья оставались в чехлах у седел, но каждый держал свой хлыст из сыромятной кожи, и все было готово к тому, чтобы испытать их на голой спине своей молчащей и несопротивляющейся жертвы.

– По десять ударов каждый, джентльмены! – крикнул Салано с диким хохотом. – Как раз и будет тридцать девять ударов по закону, и еще один для ровного счета. Я запишу себе в большую заслугу, что догадался привязать его за шею с помощью удавки. Так у него будет достаточно места, чтобы танцевать, а если ноги у него откажут и он повесится, так это будет его вина, не наша. Во всяком случае, будет неплохо от него избавиться, ведь это убережет нас от дальнейших проблем; так что посторонитесь и дайте мне место.

Остальные отошли на несколько шагов, главный негодяй подошел к молодому индейцу и приложил сыромятный кнут к его обнаженному плечу, словно примеряясь, куда лучше ударить, а потом поднял его высоко над головой, сказав при этом:

– Так ты хотел вырвать сердце из моей груди, не так ли, инджун? Сейчас поглядим, как у тебя это получится.

Раздался ужасный свист, и сыромятный хлыст опустился со всей силой державшей его руки.

Индеец не шевельнулся и не издал ни звука, только плоть его дрогнула, когда жестокий удар оставил след на его плече.

Ценой этого удара стали сотни невинных жизней и миллионы долларов. Он отозвался по всей стране и в отплату за него были пролиты реки крови. В один миг его ужасная магия превратила молодого индейца из спокойного миролюбивого юноши, благородного и доброжелательного, в дикого воина, неумолимого и безжалостного. Он дал семинолам вождя, само имя которого вселяло ужас в их врагов и стал причиной самой жестокой и упорной войны с индейцами, какая только была на американской земле.

Кнут снова поднялся, но прежде, чем он опустился во второй раз, негодяй, державший его, был сбит наземь, а белый мужчина с горящим взглядом стоял над его распростертым телом. Вновь пришедший навел ружье со взведенным курком на обескураженных зрителей этой расправы, которые были слишком увлечены этим зрелищем, чтобы заметить его приближение.

– Трусы! – крикнул он звенящим голосом. – Решили вчетвером высечь одного индейца? Так вы решили закончить свою личную ссору и утолить свои поганые инстинкты? Бах! После этого вас и мужчинами нельзя назвать! Вы заставляете меня стыдиться того, что я такой же белый, как вы. Или вы не слышали, что я сказал этому юноше уходить с миром? Как вы осмелились на подобное беззаконие? Может, вы полагаете, что на слово англичанина можно не обращать внимания, и это сойдет вам с рук? Что ж, теперь вы это узнаете, ка только кто-то осмелится встать на моем пути. Я пристрелю его тут же, как любую тварь, недостойную ходить по земле. А теперь проваливайте отсюда, пока мое терпение не лопнуло. Возвращайтесь в город, и там кричите о своих обидах, если хватит смелости. Там вы найдете тех, кто подобно вам хочет начать войну с индейцами и залить эту землю кровью. Идите, только пешком. Ваши лошади сами дойдут. Идите, и, если кто-то из вас осмелится даже просто оглянуться прежде, чем он скроется с глаз моих, пуля из этого ружья его подгонит. А ты, Фонтани Салано, подлец из подлецов, шелудивый пес, пойдешь с ними. Прочь с глаз моих, говорю, или пока я не дал этому индейцу возможность пройтись по твоей спине кнутом, как ты сам собирался с ним сделать.

То ли эти четверо оказались перед лицом того, кто лишил их чувств, то ли они действительно были трусами, как он их назвал – сейчас сказать нельзя. Как бы то ни было, они молча выслушали все, что сказал им молодой человек, и, когда им приказано было убираться, побежали так быстро, что в не столь трагических обстоятельствах это могло бы вызвать смех.

Чужак проводил их до края леса и следил за ними, пока они не пропали из виду, направляясь к городу. Потом он вернулся к тому месту, где Коакучи, не видевший лица своего спасителя, по-прежнему стоял, привязанный к дереву. Своим острым ножом он перерезал путы, стягивавшие его руки, и веревку на его шее, что позволило тому повернуться. Коакучи испытал удивление. Его новым другом был тот самый человек, который всего лишь часом ранее спас его от пистолета Фонтани Салано на улицах Сент-Августина.

Глава

VIII

Ральф Бойд, англичанин

Человек, который дважды за день пришел на выручку Коакучи, представлял собой фигуру, заметную даже в этой земле искателей приключений. Происходил он из богатой английской семьи, получил хорошее образование и воспитание, и всю жизнь стремился к приключениям. Несколько лет он провел в разных богом забытых уголках мира, пока наконец не осел на большой плантации во Флориде, оставленной ему дядей, которого он никогда не видел. Там он сейчас и жил со своей единственной сестрой Энстис, которая недавно решила присоединиться к нему.

Полный любви к свободе и всегда готовый ввязаться в драку против несправедливости любого рода, он, еще не увидев своей собственности, освободил своих рабов и приказал своим доверенным рассчитать жестокого управляющего, который несколько лет управлял этой плантацией. Этим человеком, которого Ральф Бойд даже в глаза не видел, был наш старый знакомый, работорговец Трап Джефферс.

В сообществе рабовладельцев человек, решивший, что на его плантации трудиться будут свободные люди, становится белой вороной, и некоторые из его соседей стали искать с ним ссоры, надеясь выдворить его из этой страны. Надежды эти не сбылись. Ральф Бойд остался в этой стране, в результате нескольких дуэлей подтвердив свое право остаться. Он был хорошим стрелком, опытным фехтовальщиком и прекрасным наездником, и при этом чувство страха было ему неведомо. Таким образом все быстро поняли, что ссориться с молодым англичанином – это навлекать на себя неприятности, и что дружба с ним намного предпочтительнее. Он принадлежал к тому типу людей, которых трудно рассердить, если речь идет о них самих, но которые никогда не допустят несправедливости, в отношении кого-то слабого или беспомощного, если только это в их силах. Тот случай проявления трусливой подлости, который только что произошел, и один из тех, которые было так противно видеть, наполнил его дикой яростью.

Плантация Бойда находилась примерно в сорока милях от Сент-Августина, и в город он приехал по делам. Он оказался там как раз в тот момент, когда Салано выстрелил в Ал-Уи. Возмущенный этим мерзким поступком и восхищенный тем, как молодой индеец говорил с теми, кто это сделал, Бойд сразу принял его сторону и, возможно, спас его жизнь. Потом он занялся своими делами и случайно узнал, что Салано со своими злобными дружками отправились по следам молодого вождя. Боясь, что эти негодяи смогут причинить большие неприятности тому, кому он обещал защиту, от вскочил на свежую лошадь и погнал ее вслед за ними.

Обнаружив четырех лошадей, привязанных у обочины, и обратив внимание на то, что все ружья находятся в седельных чехлах, Бойд из предосторожности обошел их так, чтобы они оказались у него за спиной, и потом вошел в рощу. Там, идя на звук голосов, он бесшумно проскользнул через заросли прямо к тому месту, где происходила эта отвратительная сцена. Ничего более мерзкого он прежде не видел, и это зрелище привело его в ярость.

Рванувшись вперед, держа в руке ружье, он одним ударом сбил Салано на землю и взял остальных на прицел. Все они его знали, и каждый из них предпочел бы иметь дело с любыми другими двумя противниками. Само его присутствие в этот момент вселило в них ужас, и, когда он разрешил им убираться, они побежали, словно побитые щенки.

Если бы Коакучи был в поле зрения своего спасителя, Бойд непременно заметил бы пугающие перемены на лице молодого индейца. Оно был уже не тем, которое он видел часом ранее. То было подвижным лицом молодого человека, на котором отражались все переживания, и, хотя оно было искажено горем и злобой, скоро оно приобрело обычное выражение. Теперь оно стало жестким, на нем застыло выражение невыносимого стыда и неутолимой ненависти. Взгляд его напоминал взгляд дикого животного, загнанного в угол и приготовившегося к смертельной схватке.

Едва взглянув на белого, он опустил глаза. Коакучи, самый гордый из семинолов, склонил голову. Этот человек ста свидетелем его позора, и в то же время он был обязан ему. Молодой индеец не мог смотреть на него, как не мог его убить, и стоял, молча и неподвижно, глядя в землю.

Ральф Бойд оценил ситуацию и понял чувства индейца, как свои собственные, как оно и было в некотором смысле. Так думал бы любой рожденный свободным гордый юноша, окажись он в сходных обстоятельствах.

– Мой бедный друг, – сказал Бойд, протягивая руку. – Я думаю, что понимаю, что ты сейчас чувствуешь, и всем сердцем тебе сочувствую. Ты должен позволить мне стать твоим другом, хотя бы за то, что я сделал с четырьмя твоими врагами. Можешь пожать мне руку в знак дружбы?

– Не могу, – прерывающимся голосом ответил Коакучи. – Ты белый. Меня ударил белый. Не раньше, чем след от этого удара будет смыт его кровью, я смогу пожать руку белого в знак дружбы.

– Ну, не знаю даже, что я должен чувствовать, – задумчиво произнес Бойд. Прежде я никогда не встречал людей твоего народа, но мне часто говорили, что вы люди лживые, ненадежные, лишенные всяких признаков гордости или истинной храбрости. Теперь же мне кажется, что в этой ситуации твои чувства намного сильнее моих, окажись я в таком положении. По крайней мере я надеюсь, что не будешь держать на меня зла за то, мы с ними, к несчастью, одного цвета. Я хотел бы узнать больше о твоем народе, и хотел бы, чтобы вы меня считали другом, а не врагом.

– Коакучи всегда будет твоим другом, – твердо ответил тот. – Настанет день, когда он пожмет твою руку в знак дружбы. Не сейчас. Он всю жизнь будет тебе обязан. Семинолы никогда не прощают несправедливости и никогда не забывают доброты. Теперь я должен идти.

– Постой, Коакучи, ты не должен идти полуголый и с этой отметкой на спине, – воскликнул Бойд. – Вот, у меня есть две рубашки, и я настаиваю, чтобы ты взял одну из них. С твоего разрешения я возьму в обмен за нее эту твою кожаную тунику, которую так раскромсали эти негодяи, и сохраню ее на память об этом случае.

Сказав это, молодой англичанин снял с себя верхнюю одежду – прекрасно сшитую охотничью рубашку из темно-зеленой материи, и протянул ее Коакучи. Молодой индеец без колебаний принял подарок и сразу надел рубашку, оказавшуюся ему впору.

Потом молодые люди вышли из рощи, где произошло то, что было столь неприятным для них обоих, и пошли туда, где Бойд оставил свою лошадь.

Поскольку Коакучи сказал, что идти ему недалеко, Бойд предложил проводить его, и, ведя лошадь в поводу, пошел рядом и индейцем, на лице которого застыло выражение стыда.

Чем больше Бойд говорил с Коакучи, тем более тот ему нравился. Он понял, что это человек интеллигентный, скромный, но высокодуховный и в высшей степени приверженный представлениям дикарей о чести и бесчестии, о хорошем и плохом. Отомстить за обиду, отплатить за доброту, быть честным с тем, кто честен и предать предателя, служить другу и наказать врага – таким было его кредо и закон его жизни.

Наконец они дошли до того места, где индеец должен был свернуть с дороги. Тут они остановились, чтобы попрощаться, и, пока это происходило, из соседних зарослей послышался хриплый крик ястреба. Коакучи поднял руку, и словно по волшебству, шесть сильных воинов выскочили на дорогу и окружили их.

Бойд машинально потянулся к ружью, но его остановила улыбка на лице товарища. Тот спокойно произнес:

– Ничего не бойся; это мои друзья, а мои друзья – твои друзья.

К индейцам он обратился на своем языке:

– Хорошо запомните этого человека. Это мой друг и друг всех семинолов. Никто не должен причинить ему вреда.

Потом он взмахнул рукой, и шесть воинов исчезли так быстро и бесшумно, что белый протер глаза, чтобы убедиться в том, что ему это не померещилось.

Повернувшись к Коакучи, чтобы сказать тому о том, как это удивительно, он увидел, что молодой индеец тоже исчез, и что он один стоит на дороге.

Глава

IX

Таинственное исчезновение часового

Целую минуту Ральф Бойд стоял в растерянности посреди дороги. Напрасно он искал взглядом признаки или вслушивался в звуки, которые могли бы выдать присутствие тех, кто мгновением ранее стоял рядом с ним. Высокие травы волновались и цветы покачивались под легким ветерком, но он был не настолько силен, чтобы пошевелить тяжелые листья пальм, а среди их стволов не было заметно никакого движения, выдававшего присутствие человека. Легкие верхушки капустной пальмы колыхались, поднимаясь и опадая под дуновением ветерка, из дальних зарослей доносилось воркование лесных голубей, иногда раздавался крик перепелки, но никакие иные звуки не нарушали всеобъемлющую тишину.

Внезапно из зарослей, находившихся в некотором отдалении от того места, где стоял молодой человек, раздался леденящий кровь военный клич семинолов:

– Йо-хо-ее йо-хо-ее йо-хо-ее-че!

За ним последовал еще один, и еще, пока слушавший не насчитал семь отдельных голосов, и понял, что принадлежали они семерым индейцам, которые стояли на дороге рядом с ним.

Несведущий в умениях краснокожих воинов, Бойд не мог понять, как они смогли так бесшумно и быстро ускользнуть от него.

– Похоже на колдовство, – пробормотал он, – и вызывает неприятные мысли. Какой ужасной будет война с такими, как они, в этой стране, где все так благоприятствует им и так мешает продвижению войск. И все же эта война, к которой безрассудно подталкивают политиканы, работорговцы и захватчики земли, пугает правительство. Ладно. Я в это вмешиваться не стану, хотя мой долг, как белого – вернуться в Сент-Августин и сообщить полковнику о присутствии отряда индейцев. Я бы и не подумал этого сделать, разве что из страха ха то, что, будучи оскорбленными ударом, нанесенным этому хорошему парню Коакучи, они захотят мстить, и месть эта падет на невинные головы. Если только Коакучи последует моему совету и вернется в резервацию, к себе домой, то все обойдется, но если он начнет бродить по округе, чтобы снять несколько скальпов – а я боюсь, что так он и сделает – то может загнать себя в ловушку, из которой я не смогу его вытащить.

Не следует думать, что все это время Ральф Бойд простоял на одном месте посреди дороги. Он был в седле даже прежде, чем военный клич индейцев сказал ему о направлении, в котором они направились и где теперь находились. Сразу после этого он дал коню шпоры и во время последней части своих размышлений уже скакал во весь опор по дороге в том направлении, откуда недавно прибыл.

Хотя Бойд знал, что Салано теперь его злейший и безжалостный враг, он ни минуты не колебался, возвращаясь в Сент-Августин, не испытывал он страха и перед остальными, чье жестокое развлечение он так решительно пресек. Он не верил в то, что те станут рассказывать о своих делах, как и о том, что их столь позорно прогнал один человек.

Чтобы убедиться в этом, он по возвращении в город задал несколько вопросов и, поняв, что о недавнем происшествии никто не знал, направился к полковнику, командовавшему небольшим гарнизоном, размещенным в городе, и сказал ему о том, что неподалеку находится отряд из семи вооруженных индейских воинов. Он высказал и свои опасения о том, что они собираются устроить неприятности на нескольких плантациях, расположенных вдоль Сент-Джонса.

Полковник внимательно его выслушал и поблагодарил за сообщенные им сведения. К тому времени окончательно стемнело, и что-то предпринимать было уже поздно, но офицер обещал выслать отряд из двадцати разведчиков, как только станет светло. Пока же он предложил Бойду на эту ночь стать его гостем, а утром сопроводить солдат к тому месту, где он видел индейцев, на что последний согласился. Сделал он это тем более охотно, что узнал, что отрядом разведчиков командовать будет Ирвин Дуглас, молодой лейтенант, с которым у него были прекрасные отношения и который не раз посещал его плантацию.

Когда на следующее утро, после раннего подъема и чашки горячего кофе в компании полковника и Дугласа Бойд присоединился к солдатам, которым должен был стать проводником, то очень удивился, увидев среди них Фонтани Салано, который попросил разрешения присоединиться к отряду и получил его. Он размышлял над этим, пока отряд, звеня саблями и стуча подковами, покидал тихий старый город. Была ли ненависть Салано к молодому индейцу, с которым он так жестоко обошелся, столь неутолимой, что он решил воспользоваться любой возможностью, чтобы убить его? Бойд не мог найти иной причины, по которой человек, столь ленивый по натуре, готов был бы присоединиться к этому походу и переносить все его неминуемые трудности.

Весеннее утро было достаточно прохладным и бодрящим. Свежий воздух был наполнен ароматом цветов апельсиновых деревьев, и под их зеленой кровлей бесчисленные птицы пели свои лучшие песни. Застоявшиеся кавалерийские лошади, радуясь возможности пробежаться, гарцевали по узким улицам, и их с трудом можно было заставить перейти на спокойный шаг.

Когда отряд вырвался из города на широкую песчаную равнину, поросшую чапарралем, его движение ускорилось, и несколько миль все двигались легким галопом, сверкая начищенным оружием и упряжью в лучах восходящего солнца.

Команда остановиться была подана в том месте, где Бойд расстался с индейцами, и в поисках их следов были посланы разведчики. Они легко обнаружили лагерь, из которого Коакучи отправился в город накануне утром, и нашли свежие следы, ведущие на запад, или в сторону Сент-Джонса.

Солдатам, неопытным в войне с индейцами, нелегко было следовать по этим следам, не слезая с седла, поэтому скоро они их потеряли. Это не сильно огорчило лейтенанта Дугласа, потому что, убедившись в том, что плантации вдоль реки были целью тех, кого он преследовал, он решил направиться прямо к ним, не тратя времени на поиски следов.

К вечеру они добрались до большой реки и остановились рядом с ней, так и не найдя признаков присутствия индейцев или признаков того, что поселенцы той местности имеют основания проявлять беспокойство из-за предполагаемого присутствия врагов.

Ночью все же произошло два удивительных происшествия. Первым было таинственное исчезновение одного из часовых, охранявших лагерь. Он стоял недалеко от границы леса, но все же товарищи вполне могли бы услышать его крик. Сержант рассказал ему об опасностях, могущих угрожать на этом посту, и велел тщательно прислушиваться ко всем звукам, особенно тихим. Тот с улыбкой ответил, что уши у него достаточно длинные для того, чтобы позволить человеческому существу приблизиться к нему на расстояние выстрела так, чтобы он об этом не узнал, и сказал, что будет стрелять в сторону любого подозрительного звука.

Так его и оставили, и часом позже разводящий, проверяя пост, обнаружил, что он покинут. В темноте искать пропавшего часового было бесполезно, поэтому, не поднимая тревоги, разводящий поставил на место пропавшего другого человека и сам оставался рядом с ним до самого рассвета. Они не видели и не слышали ничего, что могло бы привлечь их внимание, но, едва дневной свет сделал видимыми окружающие предметы, они смогли обнаружить следы борьбы на краю места, где стоял их несчастливый предшественник.

Там не было найдено следов крови, не было найдено их и вдоль следов обутых в мокасины ног, ведущих от пятачка, истоптанного тяжелыми кавалерийскими сапогами, в которые обут был пропавший солдат. След вел к маленькому ручью, впадавшему в реку чуть выше лагеря, и там заканчивался. Оба берега ручья были тщательно исследованы на милю ниже и выше этого места, но не было найдено никаких следов того, что нога человека ступала на его берега.

Делать было нечего. Человек был объявлен пропавшим, и оставшуюся без всадника лошадь один из солдат весь день вел в поводу, но это таинственное исчезновение и неизвестная судьба их товарища заставляла остальных солдат держать глаза широко открытыми – теперь они стали намного серьезнее опасаться военного искусства индейцев.

Глава Х

Предательство Фонтани Салано и расплата за него

Еще одно таинственное происшествие той ночи было хорошо рассчитано на то, чтобы усилить удручающее действие первого и сменить чувство презрения, которое они прежде испытывали по отношению к индейцам, на глубокое уважение, смешанное со страхом. Фонтани Салано спал, завернувшись в свое одеяло, недалеко от лейтенанта, командовавшего отрядом, освещенный огнем бивачного костра. К утру все же костер почти погас и уже не давал света, поэтому место, где спал Салано, погрузилось в темноту.

Проснувшись при первых лучах зари, он был удивлен появлением нескольких странных предметов, торчавших в земле радом с его головой. Он тщательно осмотрел их, и его удивление моментально сменилось ужасом, едва он понял, что это – семь окровавленных индейских стрел, воткнутых в землю, по три в каждой стороны и одна у макушки. Древко этой последней стрелы пронзало сердце недавно убитого оленя – знак столь ясный, что не понять его было невозможно.

Было совершенно понятно, что индейцы смогли проникнуть незамеченными в самую середину охраняемого лагеря, и это сделало их в глазах солдат существами, наделенными сверхъестественными способностями. Для Салано было яснее ясного, что это дело рук Коакучи. Понимание того, что он находился во власти человека, который легко мог бы отнять его жизнь и только играл с ним, как кошка с мышкой, чтобы ради своего удовольствия заставить его подольше помучиться, наполнило сердце негодяя таким ужасом, что на него жалко было смотреть.

Он умолял лейтенанта Дугласа немедленно вернуться в Сент-Августин или по крайней мере отправить его туда под охраной. Офицер вежливо объяснил, что ни той, ни другой его просьбы он удовлетворить не может, потому что это противоречит приказу, предписывающему ему не оставлять эту местность, не убедившись в том, что индейцы ее покинули, и что он не может ослаблять свои и без того невеликие силы, выделяя людей для его сопровождения.

Этот человек показал себя таким трусом, что уже стал вызывать чувство презрения, а не жалости. Ральф Бойд предложил сопроводить его в город, и, к его удивлению, Салано с готовностью принял его предложение. Поскольку оба они были добровольцами, Дуглас не имел власти их удерживать, хотя и высказал свой протест, указав им на возможные опасности такого путешествия. Ральф Бойд в ответ на это только улыбнулся, и даже Салано дал понять, что верит в то, что индейцы слишком заняты наблюдением за передвижениями отряда, так что оставаться здесь означает подвергать себя большей опасности.