– Я что, задержана или уже арестована?
– Там видно будет – такой же туманной фразой ответил он.
– Но я хочу дождаться адвоката…
– Подождем, пока заканчиваем оформление протокола, но не больше. И так чуть не полдня здесь потеряли.
В этот момент раздался звонок в дверь – приехал адвокат. Виталий Михайлович внимательно ознакомился с постановлением на обыск, выяснил, куда собираются везти Александру, поинтересовался, могут ли они ехать на своей машине, и лишь пожал плечами. – Документы оформлены правильно, надо ехать, думаю, все обойдется формальным выяснением деталей по поводу несостоявшейся покупки земли, – сказал он Саше.
Когда уже усаживались в машину, подошел один из полицейских и, не спрашивая ни у кого разрешения, уселся на переднее пассажирское место, заявив безапелляционно: «У нас там тесно, я с вами поеду».
***
Время близилось к полудню. Москва, как обычно в такой час, плотно встала в пробку. До старинного особняка в центре города добирались больше часа. «Следственное управление», – прочла Саша на табличке у входа в здание. По скрипучим, местами прогнившим деревянным ступеням поднялись на третий этаж. В коридоре было полно людей. Саше предложили подождать.
– Здесь по телефону разговаривать нельзя, – сказал адвокат. – Я отлучусь буквально на минутку, позвоню вашим родителям. Только после этих слов Саша поняла, что показалось ей странным в поведении всех этих людей, сидящих в полутемном, с затхлым запахом коридоре: ни у кого из них в руках не было неизменного атрибута наших дней – мобильного телефона. Разглядывая без всякого любопытства сидящих в коридоре, Саша и представить не могла, что рядом сидят ее мнимые «подельники», участники «организованной преступной группы», в которой следователи-марионетки, по злой воле их кукловодов, ей, Александре Лисиной, будут, уже буквально через несколько дней, без всяких на то оснований и доказательств, навязывать роль чуть ли ни главаря.
Таков был приказ. О! Как же это удобно – жить, просто исполняя приказы, поступившие «сверху», ни о чем не заботясь и не думая, а зная только, что за правильно и без рассуждений выполненный приказ тебя ждет сладкая коврижка, и по голове погладят, и скатится с неба еще одна звездочка – на погоны…
***
Наконец, ее вызвали в кабинет, где за обшарпанным письменным столом сидел довольно молодой, но уже непомерно располневший и начавший лысеть человек. «Следователь Степан Степанович Удальцов», – представился толстяк, и хотя обстановка этого кабинета, да и все, что с ней происходило с самого раннего утра, никак не располагала к веселью, Саша чуть не прыснула от смеха: так не похож был на удальца этот увалень с жидкими прядями волос, которыми он безуспешно пытался замаскировать изрядную плешь на макушке. «Внутренний заем» – так называла Сашина бабушка такие прически.
– Приобретали ли вы земельные участки на территории Московской области? – достав из сейфа какую-то папку и пролистав ее, задал следователь первый вопрос.
– Нет, не приобретала.
– А с какой целью выписали доверенности на приобретение?
– Хотела купить, но не получилось.
– По какой причине не состоялась сделка?
– Человек, который порекомендовал мне приобрести эти участки и рекомендовал риелторов, умер. Доверенности я выписала, но мне так никто ни разу не позвонил. Это было давно, я уже и думать об этом перестала.
– Кроме доверенностей вы подписывали еще какие-то документы, оплачивали какие-либо суммы денег?
– Ничего не подписывала, никому не платила.
Затем Удальцов начал монотонно называть фамилии, всякий раз спрашивая: «Этого знаете?» – получая от Александры один и тот же отрицательный ответ. Она на самом деле никогда не слышала этих фамилий.
Несколько раз, предварительно заперев документы в сейф, Удальцов удалялся из кабинета, и тогда они с адвокатом выходили в коридор. Иногда следователь возвращался сразу, иногда отсутствовал подолгу. Всякий раз, возвращаясь, он заново задавал практически те же вопросы, на которые она уже отвечала. День склонялся к вечеру, спина разболелась так, что хоть кричи, – ее хронический сколиоз не прощал такого безобразного отношения к себе, а захваченные из дому обезболивающие таблетки уже почти не помогали. За окном давно стемнело, стрелка настенных часов перескочила за цифру «10», когда Степан Степанович наконец произнес:
– Ну, хорошо, Лисина. Ознакомьтесь с протоколом, если замечаний нет, напишите: «С моих слов записано верно, мною прочитано», –подпишите и можете быть свободны. Если понадобитесь, мы вас еще вызовем.
Вместе с адвокатом они стали читать протокол, когда распахнулась, не открылась, а именно распахнулась, словно от ураганного ветра, дверь и в комнату ворвалось нечто женоподобное – растрепанная скособоченная фурия, с выбившейся из юбки не первой свежести белой блузкой.
– Это кто у тебя, Удальцов? – хриплым голосом курильщицы осведомилась она и, не дожидаясь ответа, воскликнула: – А! Лисина собственной персоной! Ну так что же нам поведала госпожа Лисина? – и она цепкими пальцами с багрово-красными ногтями схватила листки протокола.
– Никого она, Полина Андреевна, не знает и участки не оформляла, – сказал следователь.
– Никого, значит, не знаешь, – обратилась та к Александре. – А с Аникеевым знакома?
– Нет, не знакома.
– И никогда о таком не слышала? – в ее голосе явно прозвучала насмешка.
– И никогда о таком не слышала, – твердо заявила Александра.
– Ну вот и ладушки, – словно довольная ответом произнесла та и командным, не терпящим возражений тоном, приказала следователю: – Оформляй по девяносто первой. Так же стремительно, как ворвалась, она выскочила из кабинета.
– Послушайте, причем тут девяносто первая?! – возмутился Виталий Михайлович, обращаясь к следователю. – Вы допрашивали мою доверительницу целый день, убедились, что никого из вами перечисленных людей она не знает, никаких сделок с недвижимостью не совершала, ни на одном из документов нет ее подписи. И сами всего две минуты назад предложили подписать протокол и быть свободной. Так при чем же здесь задержание?
– А что я могу поделать? – флегматично возразил Удальцов. – Вы же сами слышали – начальница приказала.
– А кто она, собственно, такая, чтобы распоряжаться?
– Майор Ганибалова, «важняк», то есть старший следователь по особо важным делам.
– Ну и что, что майор Ганибалова, ну и что, что «важняк»? – продолжал негодовать Виталий Михайлович. – Вы же сами следователь, то есть лицо процессуально независимое. Почему я должен вам напоминать прописные истины?
Защитник потянулся к столу и, не спрашивая разрешения, схватил лежащий у самого края Уголовно-процессуальный кодекс Российской Федерации. Перелистав несколько страниц, он нашел 91-ю статью.
– Ну вот, смотрите, – произнес адвокат Адарков. – Здесь основания для задержания изложены четко. – И он прочитал:
– «Следователь вправе задержать подозреваемого, когда это лицо застигнуто при совершении преступления или непосредственно после его совершения». Этот пункт соответствует? Совершенно очевидно – нет. Далее читаем: «…когда потерпевшие или очевидцы укажут на данное лицо, как на совершившее преступление». И этого нет. Может быть, такой пункт соответствует: «подозреваемое лицо может быть задержано, если это лицо пыталось скрыться либо не имеет постоянного места жительства, либо не установлена его личность»? Паспорта моей доверительницы перед вами, следовательно, ее личность не вызывает никаких сомнений, место ее жительства также совершенно очевидно. К вам в управление она приехала на собственной машине. Так что ни один из пунктов 91-й статьи УПК не соответствует задержанию. Так в чем же дело?
– Прекратите разводить демагогию, – враз построжал следователь. – Что вы мне тут экзамене устраиваете по уголовному праву. – Я не хуже вас знаю девяносто первую. Русским же языком вам сказано: начальница велела.
Какую-то неловкость он от всего происходящего, видимо, все же испытывал, ибо, оглянувшись на дверь, развел руками, давая тем самым понять, что не в его рабском положении отменять приказы начальства.
Позже, вспоминая этот безумный бесконечный день, Саша почему-то видела только то, что с того момента, когда она вышла из кабинета следователя, руки ей все время приказывали держать за спиной и обращались с ней так, словно и не человеком она была вовсе, а каким-то презренным существом. В их глазах, всех этих конвоиров, охранников, надсмотрщиков, она, никем не обвиненная и никем не осужденная, уже была преступницей, а, следовательно, кем-то таким, кто не заслуживает человеческого нормального отношения, не говоря уже о таких тонких материях, как сочувствие или сострадание. Одной своей фразой та, которую Удальцов назвал следователем по особо важным делам Ганибаловой, перечеркнула, искорежила всю прежнюю жизнь – с любовью и счастьем, радостями и огорчениями, беззаботным смехом детей, теплом и лаской родных – всю эту жизнь фурия с растрепанными волосами в мгновение ока своим прокуренным голосом отправила в мрак и бесправие.
Глава вторая
Существует расхожее мнение, что подлецами люди не рождаются, они ими становятся. Возможно, это и так. В таком случае Пелагея Ганибалова является нетипичным исключением из этого правила. С самого раннего детства ей доставляло истинное удовольствие раздавить букашку или червячка; бабочек она ловила сачком исключительно для того, чтобы оторвать им крылышки. И не было для маленькой Поли, как называла ее мама, большего удовольствия, чем наблюдать, как отрубают голову курице, а та, уже обезглавленная, вся в крови, еще несколько мгновений дергается в конвульсиях.
Позже она сама усмехалась над своими детскими пристрастиями. Унижение людей, тайная власть над ними – вот в чем было истинное наслаждение.
Отца своего Пелагея никогда не видела. Наградив ее звучной фамилией и несуразным для нынешних времен именем, в честь какой-то своей прабабки, Андрей Ганибалов бесследно исчез из их с матерью жизни. Мамка, впрочем, горевала недолго, может, и вовсе не горевала. Была она по молодости привлекательной курносенькой пышечкой, глупенькой, беззаботной и покладистой. В их поселке, где на окраине строили какой-то то ли завод, то ли комбинат, отбоя от ухажеров не было. Приходящие к мамке дяди приносили пухленькой девочке конфеты, реже – игрушки, она в «благодарность» насыпала им в карманы толченого стекла, подкладывала дохлую лягушку, а если повезет, то и мышь, извлеченную из мышеловки.
В школе одноклассники Пелагею невзлюбили. Да и за что им было любить эту маленькую мерзкую пакостницу? В младших классах она по привычке пробавлялась испытанными детскими проказами. Жучки-паучки, дохлые лягушки и мышки, подложенные в портфели сверстников, – весь свой «арсенал» пустила она в дело. Но особо ей нравилось пробраться незаметно в класс на переменке, перед уроком физкультуры, вытащить из нескольких, сколько успевала, портфелей спортивную форму, подрезать на трусах резинки, а потом наблюдать, как весь класс хохочет над оконфузившимися.
Но эти развлечения ей вскоре наскучили. Пелагея, несмотря на детский еще возраст, превратилась в записную интриганку. Причем ей неинтересно было стравливать между собой ребят. Вовсе нет! Умело и продуманно «стучала» она на одноклассников учителям. Уткнув взгляд в тетрадку или учебник и ничем не выдавая своего торжества, малолетняя интриганка наслаждалась, когда учительница с нескрываемым раздражением отчитывала свою вчерашнюю любимицу, а та, совершенно не понимая, чем вызвала гнев, размазывала по щекам слезы. Случалось, козни ее были разоблачены, и тогда, подловив Ганибалову на заднем дворе, поколачивали ее девчонки изрядно.
Классе в шестом появилось у нее довольно обидное прозвище. Главный всезнайка и пересмешник их класса Лазик Данович, держа в руках книжку «Мифы Древней Греции», насмешливо заметил:
– Сочетание имени и фамилии «Пелагея Ганибалова» звучит примерно как «Афродита Титькина», к тому же и с этим у нашей Титькиной все нормально, – и недвусмысленно уставился на школьную блузку Пелагеи, уже весьма рельефно оттопырившуюся на груди.
Всякий раз, когда окликали ее обидным прозвищем, Пелагея сжимала зубы от злости, но виду старалась не подавать. Во-первых, не хотела радости доставлять своим обидчикам, а во-вторых, и это главное, уверена была, что поквитаться сумеет – тайно, но куда больнее, чем просто словесная насмешка.
***
Ей было чуть больше тринадцати, когда в их доме появился дядя Митя. Высокий, кудрявый, душа любой компании со своей неразлучной гитарой, работал он фотографом. Звали Митю на все официальные, как тогда говорили, мероприятия: на свадьбы, юбилеи и прочие семейные торжества, в школы и детские сады, так что работой Дмитрий Рябов был обеспечен. Деньги он приносил домой в больших желтых конвертах от фотобумаги и непременно запихивал под подушку постели «ненаглядной Зоечки» – только так, и никак иначе, называл он мать Пелагеи. Женихом Рябов, в глазах соседских кумушек-сплетниц, считался завидным – всегда при деньгах, да к тому же владелец не нового, но вполне еще крепкого «жигуленка».
Пил Митя, по меркам односельчан, умеренно. Вот только «удар» он держал плохо – хмелел быстро, «болел» потом долго, и потому крепким напиткам предпочитал крепленое вино «Агдам»; в получку до свинского состояния не напивался и бабу свою «не гонял». В доме Ганибаловых он прижился, через год они с Зоей оформили в загсе свои отношения, Пелагею стал звать дочкой.
Новоявленного отчима Дмитрия Рябова и выбрала Пелагея первой серьезной своей жертвой. Операцию под кодовым названием «изнасилование несовершеннолетней» готовила, тщательно обдумывая все самые мельчайшие детали. Уже зная достаточно о женской физиологии от матери и старших соседских девчонок, выбрала для осуществления своего гадкого плана именно такие дни, когда беременность ей не грозила. О самом процессе соития она практически не думала, факт возможной и даже вероятной дефлорации ее не занимал и не тревожил ни в малейшей степени – поставленная цель была много важнее.
В этот день Митя работал дома, до самого вечера печатал фотографии. Мать была на работе, ушла дежурить на сутки. Когда Митя сел в кухне поужинать, Пелагея поставила перед ним бутылку портвейна, две рюмки и попросила: «Научи меня вино пить».
– Совсем сбрендила?! – поразился Дмитрий.
– А что такого? Мне уже четырнадцать. Девчонки в нашем классе давно все вино пьют и курят. Я, конечно, не курю, терпеть этого не могу, но совсем уж белой вороной тоже выглядеть неохота, – и Пелагея потерлась о Митино плечо грудью. – Ну пожалуйста, не к маме же мне с этой просьбой обращаться. Отец ты мне или кто?
Одета она была в этот день продуманно, в строгом соответствии с заранее разработанным планом: расстегнутая блузка, коротенькая юбочка. Из тех, в которых даже легкий наклон не рекомендуется. Нижнего белья на ней не было.
…Когда Митя проснулся и увидел простынь со следами, не оставляющими сомнений в их происхождении, он протрезвел в мгновение ока. Пелагея, уже переодевшись в домашний скромный халатик, что-то негромко напевая, хлопотала на кухне. «Иди умойся, – окликнула она Митю. – А я пока постель поменяю, скоро мамка с работы вернется». Простынь с характерными следами «преступления» малолетняя дрянь не выкинула, а, тщательно упаковав, упрятала в укромном месте, о чем не преминула незадачливому «насильнику» сообщить.
Жизнь Дмитрия Рябова с той поры превратилась в сущий ад. Дня не проходило, чтобы падчерица, так или иначе, не напоминала ему о том, что между ними произошло. При этом Пелагея практически ничего у Мити не просила, ну разве что сущую мелочь – деньги на новые колготки, зимнюю куртку. Ни материальных благ ради все это она затеяла. Чуть ни ежедневно напоминала отчиму о том, что он изнасиловал ее, несовершеннолетнюю, и какое уголовное наказание ему за это полагается. Не поленилась даже специально съездить в райцентр и там в книжном магазине приобрести Уголовный кодекс России, а заодно ярко-красный фломастер, коим с особым удовольствием подчеркнула соответствующую статью, дабы отчиму ее наглядно демонстрировать. Дмитрий, что называется, заводился с пол-оборота.
– Это не я тебя изнасиловал, а ты – меня! – чуть не плача, надрывно кричал он.
– Да кто же тебе, глупенький, поверит? – спокойно и даже снисходительно возражала падчерица.
Она теперь взяла манеру по-особому глумиться над Митькой, как про себя называла его. Когда матери не было дома, нарочито переодевалась при нем, снимая с себя даже нижнее белье, а потом еще долго маячила перед глазами взрослого мужика в трусиках-стрингах и в лифчике, посмеиваясь, вопрошала:
– А что, папочка, может, мамочке обо всем расскажем. Она поймет тебя и простит. И будем мы спать вместе, в одной постельке – мама, папа и дочка…
Так прошел год. Как-то летом Митя предложил жене и падчерице провести выходной на водохранилище строящейся в тридцати километрах от их поселка плотины. Мать наготовила всякой снеди, поутру отправились. Приехали на место, нашли на берегу приятную лужайку в тени развесистого дерева, позавтракали. Митя взял фотоаппарат и сказал, что пройдется вдоль берега, поснимает, как он высказался, «не для кармана, а для души». Ушел в одних плавках. Зоя и Пелагея прождали его до вечера, когда уже смеркалось, отправились на поиски. На противоположном берегу встретили хмельного соседа. Тот протянул им фотоаппарат:
– Вот, Митька дал постеречь, а сам купаться пошел, – сказал сосед. – Мы с мужиками пиво пили, как раз бочку привезли, а Митька так за фотиком своим и не пришел. Отдайте ему, мне чужого не надо.
Поиски Дмитрия Рябова ничего не дали, тело водолазы не нашли. Может, и впрямь утонул человек, а может, и удалось ему придумать, как исчезнуть навсегда из жизни коварной падчерицы.
Пелагея горевала, а вернее злилась, вполне искренне – совсем не такое развитие событий она планировала.
***
Когда ей исполнилось шестнадцать, она написала заявление в паспортный стол отдела милиции с просьбой изменить ей имя «Пелагея» на имя «Полина». Получив паспорт, утром следующего дня продемонстрировала его всему классу, заявив грозно: «Я теперь никакая не Пелагея, а Полина. Полина Андреевна Ганибалова. Запомните – раз и навсегда! И пусть кто-нибудь попробует меня теперь назвать иначе…» Но одноклассники и без ее угроз уже знали, что с Афродитой Титькиной лучше не связываться. Недаром на выпускном вечере сказал ей, уже без всякого юмора, все тот же Лазик Данович:
–Уж лучше бы ты не имя, а фамилию изменила. И всего-то одну букву надо было поменять – «г» на «к». И стала бы не Ганибалова , а Канибалова; тебе это в самый раз, ты же людей жрешь поедом.
Всякие чудеса случаются на свете. Много лет спустя произнесенная когда-то в далеком российском поселке десятиклассником Дановичем фраза неведомым образом докатилась до Москвы. И где бы ни приходилось работать следователю Ганибаловой, никто ее за глаза не иначе, как Канибалова, не называл. Но, скорее всего, никакого чуда вовсе и не произошло. Просто кличка эта, ассоциированная с каннибализмом, напрашивалась сама собой. Ибо вся жизнь и деятельность Полины Андреевны превращена была ею в осознанное, истовое и даже вдохновенное стремление беспрестанно унижать людей, корежить их судьбы, растаптывать морально и психологически. И чем жестче обращалась она с подследственными, тем, как ей казалось, обаятельнее она им улыбалась на допросах. Впрочем, она ошибалась. Ее фальшивая презрительная улыбка никого обмануть не могла и мало от кого могла замаскировать истинную сущность следователя Ганибаловой.
Внешне Полина Андреевна выглядела совершенно здоровым человеком – у нее не дрожали руки, она не билась в конвульсиях, не срывалась в неудержимые истерики, падая с пеной у рта на пол. Нет-нет, ничего подобного не было и в помине. Но опытный психиатр вне всяких сомнений обнаружил бы у Ганибаловой весьма редкий синдром Аспергера. Выражаясь языком сугубо медицинским, синдром Аспергера – это один из мало распространенных синдромов аутизма, который приводит к полному отсутствию присущей любому нормальному человеку ЭМПАТИИ – то есть чувству сопереживания. Именно чувства сопереживания людям де-факто аутист с редким синдромом человеконенавистничества, а де-юре старший следователь Полина Андреевна Ганибалова была лишена начисто.
Никому не ведомо, какая встреча и за каким поворотом ждет нас через десятилетие, через год, а может, в следующее мгновение. Так и Саше Лисиной не дано было знать, и в те первые дни своего несчастья не могла она понимать, что на горестном изгибе судьбы уготована ей встреча не просто с тупым и равнодушным исполнителем воли начальства, а исчадием зла, сознательно посвятившим себя подлости и сделавшим горе, причиненное людям, не только смыслом собственной жизни, но и наслаждением.
Глава третья
«А я еду в «воронке», жизнь моя зашла в пике.
И не то, что сам я еду и неясен мой маршрут,
И не знаю, что за люди, и куда меня везут», – гнусаво выводил чей-то голос за металлической перегородкой.
– Заткнись, – беззлобно приказал конвоир, но голос продолжал гнусавить:
«А «воронок» – такой автобус, а что лето, что зима,
А в нем главное не двигатель, не двигатель, а главное – тюрьма».
Саша и впрямь не знала, не понимала, не могла понять, что происходит, кто эти люди, которых она днем видела в коридоре следственного управления и которых теперь, вместе с ней, распихали по металлическим узким «пеналам» этого дребезжащего и подпрыгивающего на каждой кочке раздолбанного автобуса. И куда же их везут, ей тоже было неведомо. Голода она не чувствовала, весь ее организм пронизала одна сплошная боль, и если она сейчас в состоянии была хоть о чем-то думать, то только о детях: беспокоилась, накормлены ли они, и сама себя успокаивала, что мама точно к ним приехала, не могла не приехать, и значит дети накормлены, и уроки мама проверила, и спать вовремя уложила.
Автобус остановился, по очереди их завели в какое-то полутемное помещение, где нестерпимо воняло хлоркой и еще чем-то таким ядовитым, что на глазах слезы проступали, и чей-то голос властно произнес: «Все – на медкомиссию». Подошла ее очередь.
– Хронические заболевания, на что жалуетесь? – равнодушно спросила женщина в халате, который когда-то был, вероятно, белого цвета.
Саша еще только начала говорить про сколиоз, намереваясь попросить таблетку, когда врач, так ее и не выслушав, а может, и, не слушая вовсе, зычно выкрикнула: – Следующий!
Далеко за полночь конвоир отворил перед ней дверь камеры ИВС – «иваси», как называют и менты, и задержанные изолятор временного содержания, откуда ей предстояло отправиться на суд.
В камере, где все уже спали, она заняла свободную койку и провалилась в тяжелый, короткий сон – в шесть утра ее уже разбудили. Надели на руки металлические наручники, долго вели коридорами, вверх – вниз, вверх – вниз, потом оказались в каком-то явно подвальном помещении, где, как ей объяснили, предстояло ждать автозак – тот самый автобус-тюрьму, который повезет на суд. Здесь стоял титан с водой, конвоиры были людьми относительно добродушными – без особого озлобления; когда просили, выводили в уборную. Этот «акт гуманизма» ей впоследствии еще предстояло оценить.
Заходя в подвал, Саша на пороге чуть споткнулась, взмахнула для равновесия руками, и тоненькая ее, почти что невесомая ручка выскользнула из наручника. Она растерянно взглянула на конвоиршу и едва слышно прошептала: «Извините, рука вот…», – и показала на болтающийся наручник. Охранница от души громко расхохоталась:
– Ну, надо же, вежливая какая, наручник слетел, а она извиняется.
Часа через два, а может, и больше, часов ни у кого не было, их скопом вывели, снова погрузили в автобус-тюрьму и повезли, кружа по всей Москве, по разным райсудам.
Остановка. Окрик: «Лисина! На выход!» Снова подвал, ожидание. Вместе с ней из автобуса вывели еще троих. Ну, конечно, ей не кажется, вчера именно этих мужчин она видела в коридоре следственного управления, а потом их вместе везли в изолятор. На нее поглядывают с любопытством. Но у Саши они вызывают интерес не больший, чем случайные попутчики, скажем, в вагоне метро – увиделись, разошлись и никогда в жизни больше не пересекутся. Одного за другим увели ее случайных, как она тогда считала, попутчиков, потом ее. Поднялись в лифте, под конвоем – конвоиры, вооруженные, явно в бронежилетах, с ног до головы одетые во все черное, завели в помещение с рядом деревянных лавок, велели пройти в застекленную перегородку, сами встали у дверей этой клетки. «Охраняют, как убийцу какую», – мелькнула у нее мысль.
Что-то говорили судья, адвокат, прокурор, ее спрашивали о доверенностях, о земельных участках, называли фамилии – знакома ли? Все было как в густом тумане. Практически на все вопросы отвечала односложно-отрицательно.
Процедура была монотонно однообразной, как будто не в суде, а в какой-нибудь жилконторе. Судье мантия личила, как корове седло. У него была внешность забулдыги, из тех, что возле магазинов «на троих» соображают.
Накануне «ваша честь» гулял на юбилее бывшего однокашника и, позабыв не только про собственную, но и про любую иную честь, напился до омерзения. Думать ему утром ни о чем, кроме бутылки холодного пива, не только что не хотелось, но и решительно не моглось. Всем своим видом судья демонстрировал, что происходящее ему глубоко безразлично и он, исключительно в силу многосложных своих обязанностей, вынужден все это терпеть. Только один раз проявил он эмоции, когда строго прикрикнул на Сашу: «Что вы там шелестите, говорите отчетливо».
– Нет, – громко повторила Александра. – Никого из названных мне лиц я не знаю, никогда не видела, по телефону с ними не разговаривала. О приобретении земельных участков мне ничего неизвестно.
