Весьма недалёкому и плохо образованному великому князю Петру Фёдоровичу и в голову не могла прийти важность этих вещей. Он не умел притворяться и, по сути, остался лютеранином. Ему не нравились здешние придворные приёмы и церковные службы. Будучи непоседливым, он и “во время обедни не мог долго устоять на одном месте – начинал оглядываться, вертеться и показывать попам язык” [21], что оскорбляло русское окружение. Он толком так и не выучился русскому языку и предпочитал говорить по-немецки. “Он боялся русской бани и даже вопреки приказанию императрицы не ходил париться, тосковал о своей родине, носил тайком от тётки голштинский мундир и играл в войну”. [21] С высочайшего позволения он выписал из Голштинии в Ораниенбаум небольшой в полторы тысячи военный отряд. После дневных учений его высочество (форма обращения к детям, внукам царствующей особы – великим князьям и княгиням) пировал без чинов со своими майорами, поручиками (военный чин 11-го класса по Табели о рангах) и с хорошенькими актрисами. Он был похож на своего деда – Петра Первого лишь любовью к немцам и играм в войну. В нём не было ничего царственного. Пётр Фёдорович был отходчив, не умел гневаться и был уверен в помощи и поддержке Фридриха Великого
, как только взойдёт на престол. По своему простодушию он и не скрывал, что первое, чем займется по смерти тётки – наладит дружбу с Пруссией и будет воевать с Данией за Шлезвиг. Из-за его дикой идеи даже чуть было не обменяли Голштинию на Ольденбург, но сделка с датчанами не состоялась. Двор, как и государыня, понимал, что её племянник – дурак, а невестка – очень умна. Екатерина упоминала, что Пётр называл её “госпожа Подмога”, в тяжёлые минуты приходил к ней за помощью и даже потихоньку передоверял ей ведение голштинских дел.
До 1 (12) июня 1760 года шестилетний Павел мало чем отличался от сверстников. Назначение при нём обер-гофмейстером генерал-поручика и действительного камергера Никиту Ивановича Панина
, нашего бывшего посланника в Швеции, начавшего с того, что научил мальчика полоскать рот, изменило жизнь Павла Петровича. 1 (12) августа 1760 года Павел Петрович впервые посетил оперу в оперном доме. В присутствии Елизаветы Петровны была представлена французская трагедия Митридата, с балетом. В 6 лет он впервые присутствовал на парадном обеде во дворце, после чего ему стали представлять иностранных посланников на некоторых аудиенциях.
Женский персонал, окружавший Павла, был недоволен назначением Панина. „Какъ у Государыни Панинъ обедалъ, подослалъ Павелъ Петровичъ подсмотреть его: сказали, что парикъ съ узлами и старикъ—а Панину въ это время было только 42 года – угрюмый. Другой разъ, увидя въ Петергофе, что старикъ идетъ въ парике, въ голубомъ кафтане, съ обшлагами желтыми бархатными, Павелъ Петровичъ заключил что это Панинъ и неописанно струсилъ, для того, что уже разсказано было, что какъ скоро онъ определится, то не будетъ допускать женщинъ и все веселости отнимутъ. Павелъ встретил своего оберъ-гофмейстера слезами". [14]
Песков пишет, что Павел, стараниями его мамушек, плакал уже за месяц до вступления Панина в должность, рассказывали о его угрюмости и то, что к нему их не будут допускать, а веселья больше не будет. Однажды перед обедом, когда Павел с мамушками уже сидел за столом, вошли: Иван Иванович Шувалов
, за ним граф Михайло Ларионович Воронцов
, а за Михайло Ларионовичем – Никита Иванович Панин, где и было объявлено о назначении Никиты Ивановича обер-гофмейстером Его Высочества. Павел заплакал и отказался от еды. Однажды после прогулки Павла с кавалерами и Никитой Ивановичем по саду он взвыл почти во весь голос перед большим накрытым столом, поскольку, не привык есть в большой компании.
“Назначение Панина было последним распоряжением императрицы Елизаветы Петровны в деле воспитания великого князя Павла Петровича”. [14] Никита Иванович Панин “… быль красивый, статный царедворецъ; 23-хь лет, онъ быль сделанъ камер-юнкеромь, 29-ти—камергеромъ. Всю свою жизнь, отъ юныхь летъ до самой смерти, онъ провель вь придворной атмосфере, при чемъ около тринадцати летъ состоялъ по дипломатической части. Всегда приветливый и любезный со всеми, мягкий по манерамъ, вежливый въ обращении, онъ легко снискиваль себе уважение придворныхъ сферъ, своихъ и чужихъ. Ни резкое слово, ни грубое движение никогда не обличало его. По образованию онъ стоялъ выше многихъ современниковъ; многолетнее пребывание за границей и служба среди иноземныхъ людей, къ тому же, дипломатовъ, обогатили его многими познаниями, особенно драгоценными для русскаго человека того времени… Придворная сфера, какъ известно, не вырабатывает характеров, а Никита Ивановичь и по природе своей былъ скорее податливаго, чем, твердаго нрава… Какъ царедворецъ, предпочиталъ плыть по течению и примиряться съ (окружением). Инициативой онъ не отличался, великихъ идей не провозглашалъ и оставилъ по себе добрую память высокообразованного советника и безукоризненного честного человека». [31] Шильдер считал наилучшим выбор Панина воспитателем. При вступлении в должность, Панин представил императрице мнение о воспитании его императорского высочества, государя великого князя Павла Петровича в виде Записки.
После дифирамбов государыне, граф изложил свою точку зрения на принципы воспитания его императорского высочества. В них он отметил необходимость “… приуготовить нежную душу и сердце его императорскаго высочества, ко времени созрения его разсудка…на примерах…” [20], из которых “…он сам в своем чувствии откроет духовной и естественной закон, которой Бог безпосредственно предписал откровением священнаго писания … что добрый государь не имеет и не может иметь ни истиннаго интереса, ниже истинной славы разделенными от пользы и благосостояния ему Божеским призрением подданных народов, которые устрояют ему жертвенники в сердцах своих. Для чего необходимо его обучать и наставлять, отвращая от худого, только в дневное время. При этом необходимо иметь в виду три главных начала: первое – после того, … когда уже наполнится сердце любовию и повиновением к Нему и ко власти, от Него постановленной; второе—от сердечнаго желания о точном исполнении своего звания, для которых на свет производимся; третие от ревности и попечения—учинить себя способным к исполнению долга того звания”. [20 При этом, “… наставник—должен иметь речь внятную и ласковую, душу прямую и безкорыстную, разсудок здравой, и был бы чужд всякаго предуверения и суеверства, вещь, свойственная одним ложным законам, разорительная же нашему благочестию, где вера с добрыми делами не разрывно сопряжена. … Обучать должно не изнуряя и не отягощая … нежные органы его императорскаго высочества…, примеривая к его летам и способностям, обращая внимание на историю, сочинения, способствующие хорошему изучению родного языка, чтение и … одной древняго писания псалтири, уже отчасти оное исполнило, начиная с малого и, следя за тем, … чтоб его высочество (форма обращения к детям, внукам царствующей особы – великим князьям и княгиням) не привыкал к употреблению подлых наречений и слов, нижеб поносныя и язвительныя из уст его выходили”. [20] Кроме того, необходимо изучать французский и немецкий языки, которые “… в России надобны в разсуждении соседства и завоеванных провинций; но и тому и другому, яко живым языкам, возможно в детстве обучать больше наслышкою разговоров, дабы без нужды не тратить дорогое время воспитания, а затем по взрослении учить грамматическим правилам. [20] Необходимо обращать внимание на обучение танцам и рисовальному художеству, не забывая о невинных забавах “веселаго дитяти”. [20] После достижения его императорским высочеством тех лет, “… в которыя всем пристойным наукам сам обучаться изволит в обыкновенном порядке, тогда будет весьма полезно … приступить к прямой государственной науке, то есть: к познанию коммерции, казенных дел, политики внутренней и внешней, войны морской и сухопутной, учреждений мануфактур и фабрик, и прочих частей, составляющих правление государства его, силу и славу монаршу”. [20] Для чего необходимо определить некоторую годовую сумму, “… на собственное его высочеству собрание книг, математических и физических инструментов, ружья, купферштихов, картин и прочих кабинетов. Это поможет привить ему охоту, … любовь и любопытство вообще ко всем наукам и художествам. Из той же суммы платить и его учителям. При воспитании великаго князя необходимо избегать всякого излишества, великолепия и роскоши, а комнату его высочества и двор … сочинить так, чтоб сравненно с его природным достоинством, чин, благопристойность и добронравие были всему украшением… Кавалеры, определяемые в услугу его императорскаго высочества, были бы все благородных сентиментов, добрых нравов и обычаев…, без рангов, но с достаточным жалованьем с сохранением тех мест, из которых будут взяты. Основанием к этому должно быть всевысочайшее о всем намерение ея императорскаго величества в той инструкции, коя дана будет определенному главным к воспитанию”. [20]
Будучи в Петергофе 24 июня (5 июля) 1761 года, императрица сочинила Инструкцию обергофмейстеру при его императорском высочестве государе великом князе Павле Петровиче, господину генералу поручику, камергеру и кавалеру Никите Ивановичу Панину по воспитанию внука.
В инструкции содержался ряд требований:
1) Познание Бога. “… надлежит со младых лет очистить чувства его высочества, утвердить в нежном его сердце прямое благочестие…
2) … нужны человеку… Добронравие, снисходительное и добродетельное сердце… Сиe есть истинный источник, из котораго изливаются человеколюбие, милосердие, кротость, правосудие и прочия добродетели, обществу полезныя. (… добрый государь не имеет и не может иметь ни истинной пользы, ни истинной славы, разделенными от пользы и славы его народа. Воспитатель должен с крайним прилежанием и, так сказать, равно с попечением о сохранении здоровия его императорскаго высочества, предостерегать и не допускать ни делом, ни словами ничего такого, что хотя мало бы могло развратить те душевныя способности к добродетелям, с которыми человек на свет происходит; а напротив того, приличными средствами так распространять, чтоб еще в детских хотениях у его высочества нечувствительно произростала склонность и желание к добру и честности, претительность же к делам худым и честность повреждающим. При воспитании государя великаго князя надлежит отдалить всякое излишество, великолепие и роскошь, искушающия молодость. Двор его учредить так, чтоб украшением онаго были простая благопристойность и добронравие. Время ласкателям довольно вперед останется; но нет ничего излишняго в летах воспитания для тех, кои верою и должностию обязаны пещись об его добродетелях и о предостережении его от пороков. Это есть главное начало нравоучению его высочества, о чём непрестанно нужно ему напоминать.
3) На сем основании не токмо не возбраняем, но паче хощем, чтобы всякаго звания, чина и достоинства люди добраго состояния, по усмотрению вашему, допущены были до его высочества, дабы он, чрез частое с ними обхождение и разговоры, узнал разныя их состояния и нужды, различныя людския мнения и способности, такоже научился бы отличать добродетель и принимать каждого по его чину и достоинству.
4) Примеры больше всего утверждают склонности и обычаи в человеке. Мы уверены, что вы дадите собою образ мужа добронравнаго, честнаго и добродетельнаго; но того не довольно: повелеваем вам имянно крайне наблюдать, чтоб никто в присутствии его высочества не дерзал противно тому поступать… приводим мы вас в состояние удалять от его высочества пагубных ласкателей и отвращать все то, что может подать повод к повреждению нрава.
5) Долгом его высочества должна стать любовь к отечеству, для чего … предпочтительно пред другими науками подать его высочеству совершенное знание об России, показать ему с одной стороны из дел прошедших и нынешних, особливо родителя нашего времяни, изящныя качества Российскаго народа, неустрашимое его мужество в войне, непоколебимую его верность и мы определить намерены. усердие к отечеству, а с другой стороны плодородие и почти во всем изобилие пространных Российских земель, и, наконец, надежные отечества нашего достатки и сокровища, кои оно в недрах своих сохраняет, так что нет нужды думать о награждении каких-либо недостатков постороннею помощию, а толь меньше вымышленными человеческою хитростию способами, но когда только употреблен будет небольшой труд и прилежание, то сверх того продовольствования можно еще избытками помогать другим народам. … истолковать притом его высочеству неразрешимыя обязательства, коими жребий его на веки соединен с жребием России и что слава его и благополучие зависят единственно от благосостояния и знатности его отечества.
… Для лучшаго достижения сего важнаго вида повелеваем нашему Сенату, чтоб он и все присутственныя места, каждое по своему ведомству, сообщали вам по требованиям вашим надлежащия к тому известия.
6) Что касается до наук и знаний вообще, то… вы, по долговременному вашему обращению в делах политических, сами знаете, которыя из оных его высочеству пристойны и нужны, в разсуждении его рождения и звания. … Потому … полагаемся на благоразумное и дознанное ваше искусство…
7) …имеете вы сочинить штат, сколько каких чинов и других нижних служителей для комнаты его высочества, по разсуждению вашему, надобно, и подать оной на апробацию нашу, означа притом потребную на содержание прочаго сумму, которую
9) Дабы не было вам никакого препятствия в исправлении … важнаго государственнаго дела, в котором вы одни Богу, нам и государству отчет дать должны: то имянное соизволение наше есть такое, чтоб никто в оное не мешался, а имеете вы зависеть единственно от имянных наших повелений, следовательно во всех случаях, если что в дополнение сей инструкции потребно будет, доносить и докладывать нам самим”. [10]
Порошин
писал в своём дневнике: “Елисавета Петровна, окутав младенца своеручными заботами при его рождении, скоро оставила его на попечение мамушек и нянюшек до такой степени, что видела внука раза два в год; что родитель, великий князь Петр Федорович, вовсе не запечатлелся в его памяти – значит, наверное, видел его еще реже, чем Елисавета Петровна; что, однако, родительница, великая княгиня Екатерина, напротив, в памяти Его Высочества оставила след, и он даже запомнил, как она к нему приходила; что с малых лет ему внушали мысль о его славном происхождении, о его обширном наследии, о его всенародном значении; что дитя, как и всякие нормальные дети в таком возрасте, учиться не любило, а любило резвиться; что в ответ на приглашение к учебе оно капризничало и припадочно закидывало головушку – следствие вольготного мамушкиного и нянюшкиного воспитания; что главным воспитательным средством мамушек и нянюшек был исконный прием народной педагогики – внушение дитяти страха ко всему и всем, находящимся за границами своего, ближнего, домашнего круга лиц; что поэтому Его Высочество (форма обращения к детям, внукам царствующей особы – великим князьям и княгиням) так испугался однажды нищего, так забоялся в другой раз трубящих почтальонов, так трусил от стука входной двери, так страшился прибытия Бехтеева («думал, что наказывать будет»), а после – Панина («старик угрюмой»; «все веселости отнимут»); что и Бехтеев и Панин положили много усердия, дабы добиться отвычки от манер, усвоенных Его Высочеством у мамушек и нянюшек; что, поскольку дитя было, как и всякое нормальное дитя, восприимчиво и честолюбиво – путем системы ободрений и устыжений его убедили в его способностях, трудолюбии, успехах и научили читать и писать”. [24] “В один праздник был бал. Ея Величество (именования царствующих особ), покойная Императрица Елисавета Петровна изволили присутствовать. Государыня изволила разговаривать с ним с четверть часа, что Его Высочество за особливую почёл милость и очень рад тому был, для того, что сие редко случалось; к Великому Князю Ея Величество в год раз или два ходить изволила, не более. Великой Князь во внутренние Ея покои никогда почти не ходил. Нынешняя Государыня – Екатерина езжать к нему изволила довольно часто”. [24]
Воспитатель мальчика Порошин в своём дневнике от 28 сентября (9 октября) 1764 года отметил впечатления Павла от смерти бабушки, что говорит о чрезвычайной чувствительности мальчика: “Обуваясь, изволил Государь с великим сожалением рассказывать мне о кончине покойной Государыни Елисаветы Петровны; описывал тогдашнее свое уныние; как от него таили сначала ее опасную болезнь, потом ее кончину, какое он имел мучительное предчувствие; как не хотел ни играть, ни веселиться; потом рассказывал, как он при покойном Государе Петре III ездил в Петропавловской Собор и с какою горестию смотрел на тело Государыни. В тот же день изволил он ездить к Аничковскому дворцу, где тогда сделался пожар: это позорище (зрелище) лишило его сна на целую ночь. Всякое внезапное и чрезвычайное происшествие сильно поражает Его Высочество: в таком случае живое воображение и ночью не дает ему покою. На пример, услышав о совершившейся 15-го числа сего месяца казни над злодеем Мировичем
, Его Высочество целую ночь почивал весьма худо”. [24]
Песков приводит некоторые сведения о реакции населения к информации, печатающейся в ведомостях о Павле Петровиче, которая касалась, в основном, известий об успехах и капризах Его Высочества. Всем было интересно: здоровье, нрав, поступки и успехи в учёбе правнука Петра Великого. “Ведомости были двух родов – устыдительные и ободрительные. Главные распорядители воспитанием Его Высочества – Федор Дмитриевич Бехтеев и сменивший его Никита Иванович Панин – были людьми просвещенными и благомыслящими и, наверное, понимали, что преизбыток устыжения сеет ипохондрию, вялость усвоения и отвращение к учителям, а посему полагаем, что ободрительных ведомостей было больше, чем устыдительных”. [21] Тем не менее, публике было известно, что ребёнок не слишком хотел преодолевать трудности учебы, был довольно истеричен и подвержен всякого рода страхам, откуда истекала подозрительность, усиливавшаяся с возрастом. Интерес этот большей частью был обусловлен ожиданием будущего и перемен после смерти императрицы, не отличающейся богатырским здоровьем. Народ привык к покойной жизни, которой он жил много лет без особых перемен. Впрочем, можно ли строго судить ребёнка шести лет, мало чем отличавшегося от других детей его возраста? В конечном итоге формирование личности и характера человека в дальнейшем, кроме природных свойств, целиком зависит от воспитания, обучения и влияния окружающей среды.
Интересно упоминание Шильдера об отношении воспитателей Павла к военной науке. “Появление Панина положило конец одной забаве Павла Петровича: нередко для развлечения его собирали лакеев, и великий князь заставлял, ихъ по комнате маршировать. … Панину не удалось искоренить, а разве только временнно умерить порывы своего воспитанника къ этимъ занятиямъ, да и то, благодаря обстановке, водворившейся уже въ царствоваше Екатерины и нисколько отъ Никиты Ивановича не зависевшей; когда, со временемъ, цесаревичъ приобрёлъ некоторую самостоятельность въ действияхъ, то сдержанные некогда экзерцирмейстерския увлечения расцвели пышнымъ цветомъ, которые привели, бы въ восторги самого Петра Феодоровича”. [31]
Обострённое чувство собственного достоинства рано сформировалось у Павла. Ему пришлось пережить немало трагических моментов, которые, конечно же, сказались на молодой и впечатлительной натуре. После смерти Елизаветы Павел в течение последующих траурных дней был печален и часто плакал. Он любил свою бабушку, считал её единственной заступницей несмотря на то, что редко её видел. Придворные думали лишь о своём будущем, и никому не было дела до Великого князя. Даже Панин появлялся не каждый день, был задумчив и рассеян. Но зато его отец, которого мальчик почти не знал ставший Императором, проявил некоторый интерес и внимание к своему сыну. Для начала Пётр Фёдорович организовал экзамен для сына и был очень удивлён увиденным и услышанным, а окружающим заметил: «Кажется, этот мальчуган знает больше нас с вами». [8]
После смерти императрицы Елизаветы в 1762 году, женское окружение совершенно было отлучено от Павла. После получения пенсии только три – четыре раза в год его мамушки являлись к Павлу с поздравлениями. По рассказу самого Павла Петровича, писал Шумигорский: “… ему до слезъ было жаль разставаться съ привычнымъ для него обществомъ нянь и бедныхъ дворянъ, призывавшихся обедать къ нему, и очутиться вдругъ среди степенныхъ „кавалеровъ", которыми окружилъ его Панинъ”. [33]
Шумигорский отметил благодарность Павла в начале царствования своим “простонародным“ воспитателям, оставившим в нём доброе по себе воспоминание. Именно они заронили в нём “искреннее благочестие и любовь к русскому народу”. [33] Он щедро наградил оставшихся в живых. Из их рук цесаревич перешел в руки русских „европейцев".
Панин вывел Павла на широкую придворную сцену в 6 лет, что можно объяснить ходившими тогда слухами о желании Елизаветы Петровны объявить Павла Петровича своим наследником, минуя отца, и назначить мать регентшей (временная правительница). Никита Иванович Панин сообщил об этом Екатерине незадолго до кончины императрицы. Имя Павла было сделано временным орудием в политических интригах, прежде всего, самого Панина. Шумигорский считал, что интриги придворных помешали императрице осуществить свое намерение. Невзирая на то, что Павел толком не знал своих родителей, он любил отца, хотя тот не интересовался сыном.
Потребностью любого ребёнка является желание любить своих родителей, несмотря на их равнодушие и, даже, не любовь. У Екатерины не было возможности заниматься Павлом. В царствование Петра III ей угрожала опасность. Отец же почти с ним не виделся. Его биограф Гельбиг считал, что Пётр нежно относился к сыну на основании одного визита за всё своё шестимесячное царствование, после которого, поцеловав сына, сказал окружавшим его: „Изъ него выйдетъ добрый малый. На первое время онъ можетъ оставаться подъ прежнимъ присмотромъ, но скоро я устрою его иначе и озабочусь его лучшимъ военнымъ воспитанием”. [14] Напротив, австрийский посланник Мерси д’Аржанто
свидетельствует, что Пётр III, со времени вступления на престол, не обращал внимания на Павла, к которому всегда обнаруживал всем бросающееся в глаза нерасположение. Характерно, что он объявил Высочайшее повеление немедленно внести в комнату Его Величества накопившуюся сумму в 120 000 рублей денег Павла, которые назначено было производить ему с 20 сентября (1 октября) 1756 года по 30 000 рублей в год, но не выплачивались. В Манифесте о вступлении своем на престол, Екатерина объявила, что “…Пётр III не восхотелъ объявить Павла Петровича наследникомъ и что въ его царствование она видела себя съ сыномъ въ гонении и почти в крайнемъ отделении отъ Императорскаго дома”. [14] Он проигнорировал просьбу Елизаветы Петровны на смертном одре, которая просила великого князя Петра Фёдоровича, доказать свою к ней признательность любовью к собственному его сыну, нежно любимому ею Павлу. Пётр III попросту обокрал своего отпрыска.
По поводу рождения незаконнорожденного сына Екатерины и Григория Орлова
, незадолго до переворота, Боханов пишет, что за несколько недель, ссылаясь на болезнь, она не выходила из своих покоев. Ей было не трудно скрывать свою беременность от мужа, поскольку Пётр Фёдорович не интересовался её здоровьем и не навещал её. Во время родов 11 (22) апреля 1762 года гардеробмейстер Г. Шкурин
поджёг свой петербургский дом с тем, чтобы удалить Петра из дворца. Пётр III очень любил выезжать на пожары. Пока Император тушил пожар, Императрица родила в Зимнем Дворце младенца
, которого немедленно унесли. По возвращении Императора ему доложили о какой-то суете в покоях Императрицы. Уже через час после родов уже одетая Екатерина встретила супруга с невинным выражением лица. [4]
Ребенок был отдан на попечение Шкурина, который привязал к себе мальчика и до некоторой поры сохранял тайну его рождения. “Известно мне, – писала Бобринскому Екатерина в 1781 году, по окончании воспитания въ кадетскомъ корпусе и шла речь объ обезпечении его состояния и объ устройстве его будущности, – что мать ваша, бывъ угнетаема равными неприязненными и сильными неприятелями, по тогдашнимъ смутнымъ обстоятельствамъ, спасая себя и старшаго своего сына, принуждена нашлась скрыть ваше рождение, воспоследовавшее 11 (22) апреля 1762 г.“ [14] По воцарении Екатерины, Шкурину и его жене 6 (17) августа 1762 года “пожаловано было 1027 душ „для незабвенной памяти нашего къ нему благоволения". [14] “28 июля (8 августа) 1763 года Шкурин „за особливую, долговременную при насъ службу и отличную къ намъ верность", пожалованъ изъ бригадировъ въ действительные камергеры и ему поручено главное надзирание за всеми собственными казенными (т.е. кладовыми) Императрицы”. [14] Позднее Екатерина иногда посещала семью Шкурина в его новом доме.
До поступления в кадетский корпус Бобринский находился за границей, воспитывался или в Лейпциге, или в Галльском педагогиуме под попечительством Бецкого
, одного из самых близких к Екатерине людей, считавшегося в то время первым в России педагогом. (Бытует предположение, что Бецкой был настоящим отцом Екатерины)
По выходе Бобринского из корпуса, решено было отправить его в путешествие на три года.
20 мая 1782 года И. И. Бецкой проинструктировал Бобринского, произведенного в том же году из капитанов армии в конную гвардию поручиком (военный чин 11-го класса по Табели о рангах). В России его вместе с тремя корпусными товарищами сопровождали: академик Озерецковский и полковник Бушуев, а за границей – только Бушуев.
Выехав из Петербурга в 1782 году, молодые путешественники посетили: Москву, Ярославль, Нижний Новгород, Казань, Екатеринбург, Симбирск, Астрахан, Кизляр, Ставрополь, Черкасск и Таганрог. На пути в Херсон, где они очень сухо были приняты Потёмкиным
, Бобринский получил известие о смерти отца – князя Орлова. 4 (15) июля 1783 года в Василькове они переехали русскую границу.
В Варшаве Бобринский был принят королем, а в Вене – императором. Затем он посетил Венецию, Милан и Пизу. За границей Бобринский проявил наклонность к разгульной жизни и непомерной расточительности. Сопровождавший его полковник Бушуев жаловался на это Бецкому, который рекомендовал ему: “… оставить Бобринского следовать развращёной вольности своей, не показывать ни малаго вида безпокойства …” [14], а в марте 1785 года И. И. Бецкой предложил Бушуеву со спутниками Бобринского вернуться в Россию, оставив Бобринского одного. Бобринский, получив свободу, обосновался в Париже, где знали, что он любим Екатериной, получает от неё 40000 рублей ежегодного содержания и это сын князя Г. Г. Орлова. Париж для молодых людей в то время был настоящим вертепом. После позднего вставания, мужчина одевался, и с одной или несколькими девками отправлялся обедать, затем они ехали на спектакль, а после спектакля развлекался соответствующим образом. Так жил и Бобринский. Помимо этого, под присмотром посланника Симолина и барона Гримма
, он целыми ночами играл в карты, как правило, в долг. Кобеко писал, что слухи о поведении Бобринского дошли до Императрицы, и она, в апреле 1785 года, поручила Гримму разузнать о нём. Екатерина сочла, что дурное поведение Бобринского было результатом происков Фридриха II, которого она называла Иродом, и, по её словам, “… проклятая шайка бывшего прусскаго посланника въ Петербурге Герца создала в голове Бобринскаго несуществующий призракъ, который онъ почиталъ своимъ врагомъ, хотя этотъ мнимый врагъ никогда ничьимъ врагомъ не былъ“. [14] Она отзывалась о Бобринском Гримму: „Бобринский юноша крайне безпечный, но я не считаю его ни злымъ, ни безчестнымъ; онъ молодъ и можетъ быть вовлеченъ въ очень дурное общество; онъ вывелъ изъ терпения техъ, кто былъ при немъ; словомъ, ему захотелось пожить на своей воле и ему дали волю… Думаю, что было бы – недурно приставить къ нему кого-нибудь, но если онъ объ этомъ догадается, то не знаю, недоверчивость не заставитъ ли его наделать новыхъ проказь. … Но онъ не глупъ, не безъ сведений и даже не безъ дарований. Онъ происходитъ отъ очень странныхъ людей и во многомъ уродился въ нихъ. Странно, что такой скряга далъ себя увлечь до того, что такъ разстроилъ свои средства. Я, пожалуй, прислала бы кого-нибудь, чтобы вызвать его изъ Парижа, но онъ такой недотрога и скрытникъ, что, пожалуй, не эахочетъ довериться: скажется больнымъ и увернется. При большомъ уме и смелости, нашъ баринъ слыветъ за отъявленнаго лентяя и даже насилъ славу человека редкой беспечности, но на все эти недостатки, которые могутъ разомъ измениться къ лучшему, не следуетъ обращать внимания. Нужда, быть можетъ, его исправитъ, потому что основа хороша, только мы не на своемъ месте“. [14]
В апреле 1787 года Екатерина предложила Гримму посоветовать ему отправиться в Англию на русском военном судне, снабдив его деньгами, в надежде, что морская прогулка отвлечёт его от Парижа. В конце 1787 года Бобринский удрал от опеки Гримма и домогательств кредиторов в Лондон, заняв у маркиза де Феррьера 1140000 ливров под обязательство уплаты в 1792 году, когда он рассчитывал получить назначенный ему капитал. Рассердившись, Екатерина велела лондонскому посланнику графу С. Р. Воронцову
выслать Бобринского в Россию и назначила одного из своих бывших фаворитов – П. В. Завадовского
опекуном. Бобринский вернулся в Россию в апреле 1788 года. На границе он получил повеление отправиться в Ревель, откуда он попросил у Императрицы прощения. Екатерина ответила ему письмом, в котором любопытно следующее её о нём мнение: “У васъ доброе сердце; вы умны и одарены бодростью духа. Вы любите справедливость и уважаете истину. Вы принимаете горячее участье въ общественномъ благоденствии и ревностно желаете служить вашему отечеству. Въ сущности вы бережливы, но небрежете порядкомъ и часто действуете безъ оглядки. Къ этому присоединяется въ васъ значительная недоверчивость, вследствие которой вы очень падки къ доброму мнению другихъ. Между темъ разныя посещаемые вами общества увлекаютъ васъ въ крайности и вы сокрушаетесь въ глубине сердца, коль скоро видите, что вы не на прямомъ пути. Вы молоды и такъ какъ основа вашего характера вовсе не дурна, то вы разсчитываете исправить со временемъ ваши недостатки. Въ настоящую минуту безучастное равнодушие и отчаяние попеременно владеютъ вами, потому что вы страдаете некоторою необузданностью… Я очень хорошо знаю, что Ревель не Парижъ или Лондонъ и что вы въ немъ скучаете, но вамъ полезно пожить тамъ. Придите въ себя и несколько поисправьтесь и вамъ будетъ лучше. Желаю отъ всего сердца, чтобы здоровье ваше было въ удовлетворительномъ состоянии, дабы вы могли служить съ честью… Изъ сказаннаго вы видите, что я покойно и безъ всякаго гнева смотрю на ваши увлечения, что мне известны ваши добрыя качества и ваши недостатки. Я знаю, что у каждаго есть свои. Я вовсе не предубеждена противу васъ. Напротивъ, что я делаю и буду делать, все это всегда будетъ сделано для вашего блага". [14]
Завадовский занялся устройством его запутанных денежных дел. После достижения Бобринским совершеннолетия в конце 1791 года ему было отказано в получении предназначенного ему капитала, как и в декабре 1792 года в свидании с Императрицей. Тогда он окончательно обосновался в остзейском крае, купив в 1794 году имение Обер-Пален в Лифляндии, подружился с местным дворянством и благодаря своим хорошим природным качествам, остепенился. 16 (27) января 1796 года он женился на баронессе Анне Владимировне Унгерн-Штернберг. Когда его опекун, Завадовский, поднёс Императрице письмо Бобринского о разрешении ему уступить в брак, то получил резолюцию: „пусть женится; напишите къ нему, что всякъ женится для себя, и ему не запрещено". [14] “Больше ни вопросовъ, ни разговора не было. Екатерина окончательно охладела к Бобринскому”. [14]
Будучи двадцатилетним при получении известия о смерти Шкурина, 11 (22) февраля 1782 года Бобринский написал в своём дневнике: „…я узналъ, что умеръ В. Г. Шкуринъ. Это меня очень огорчило. Онъ былъ очень добръ ко мне и я обязанъ всей его семье. Ночью я не могъ заснуть: мне все представлялся покойный; я целый часъ плакалъ”. [14]
Переворот 1762 года Павел практически не видел. Ему шёл восьмой год, и он на всю жизнь запомнил, как утром 28 июня (9 июля) воспитатель Никита Иванович Панин привёз его полусонного, в шлафроке (домашнем халате), ночном колпаке и чужом плаще в Зимний дворец под большой гвардейской охраной из Летнего Дворца. (Летний дворец Елизаветы Петровны – построен в 1741—43 гг. по проекту Ф. Б. Растрелли (первый этаж из камня; второй этаж – деревянный); северный фасад Летнего дворца был обращен к Мойке и Летнему саду; восточный – к Фонтанке; в 1797 г. Летний дворец был снесен и на его месте стали строить Михайловский замок). “Панин успел сообщить ребёнку, что его батюшка скончался, а теперь будет царствовать матушка. Павел, научившийся с раннего детства не задавать вопросов, ничего больше не узнавал”. [4] На улице перед Дворцом собрались толпы народа, а во Дворце – масса офицеров и штатских чинов, все в парадных одеждах. Он помнил на лугу возле дворца ликующие шумные толпы гвардейцев. Рядом с Екатериной безотлучно находилась восемнадцатилетняя княгиня Дашкова
. Екатерина взяла Павла на руки и вынесла на балкон для обозрения восторженной толпе. [4] “ Павла отправили обратно в Летний Дворец”. [4] Больше никогда в окружении матери о Петре Третьем никто не говорил, опасаясь кары Государыни. “Павел не видел отца на смертном одре (на похороны его не допустили) и даже не присутствовал на заупокойных службах, которых в царских дворцах не проводилось”. [4]
Ходасевич отметил в своей незаконченной работе, что для окружающих было очевидным, что именно Павел Петрович должен был наследовать корону, что стало для него источником бесконечных страданий. Ему предстояло разделить неизбежно трагическую судьбу всех маленьких претендентов. Спасти его могла только воля матери, которой вскоре представился случай пожертвовать своей властью благополучию сына. Но Екатерина не сделала этого. Она и сама предпочла взглянуть на него, как на претендента. [30].
Ребёнку не дано было понять, что отец, как и мать, видели в нём соперника во власти.
Воспитание Цесаревича
Наследника
разместили в Зимнем дворце, главными комнатами для него были учебная и постоянно пополнявшаяся библиотека из 1150 наименований книг в 1697 томах, которая погибла во время пожара 1837 году. Несмотря на то, что Павел любил читать, сомнительно, что десятилетний великий князь изучал труды Монтескье
, Руссо
, Д’Аламбера
, Гельвеция
, труды римских классиков сочинения западноевропейских авторов – Буало
, поскольку вряд ли это было интересно ребёнку, кроме сочинений Сервантеса
и Лафонтена
. С. А. Порошин
в своих Записках отмечал, что это было ознакомительное чтение, поскольку большинство книг упоминается один или два раза. Под влиянием Екатерины II
высоко ценившей писателя и философа Вольтера
, великого князя знакомили и с его произведениями. Порошин писал о чтении «вольтеровой Истории Петра Великого», о Вольтеровой Генриаде «Задига» и пьес. Больше всего Павлу нравились «Приключения Робинзона Крузо» Д. Дефо
, что характерно для мальчишки его возраста. Вполне естественно, что великий князь, как любой ребёнок, любил разглядывать разные книжные «картинки», эстампы и карты.
Панин
, как и И. И. Бецкой
, считали, что детей нужно учить играючи. Сам Бецкой, имевший впоследствии большое значение в воспитании Бобринского
, не принимал участия в воспитании Павла, но изредка приносил ему различные учебные игрушечные пособия. Например, он, принёс токарный станок и сам учил его работать на нём. Наконец он сопровождал великого князя в Смольный монастырь и в академию художеств, которая 25 июня (6 июля) 1765 года признала Павла почётным любителем художеств. Снабжал великого князя учебными пособиями также английский пастор в Петербурге и член академии наук Дюмареск. Он приносил Павлу складные ландкарты, хронологические карты и книги.
Цесаревич имел слабое здоровье, часто болел, но был резвым и живым ребёнком.
Павлу очень повезло с законоучителем – иеромонахом Платоном56, ставшим впоследствии знаменитым митрополитом и с Семёном Андреевичем Порошиным, преданными своему царственному воспитаннику. Они старались воспитать правнука Петра Великого
достойным своего прадеда, как по образованию, так и по любви к России. Порошин не только преподавал цесаревичу математические предметы, но был его воспитателем и беседовал с ним на различные темы, касаясь также истории и литературы.
Шильдер
писал, что Семён Андреевич Порошин, бывший флигель-адъютант Императора Петра III6 стал преподавателем математики у Великого князя Павла с 28 июня (9 июля) 1762 года. Он впервые увидел понравившегося ему мальчика 30 ноября (11 декабря) 1761 года на торжественном обеде, и уже тогда захотел к нему попасть. Порошин, довольно близко знающий его отца, много рассказывал о нём Павлу. Педагог оставил дневник, правдиво охватывающий период с 20 сентября (11 октября) 1764 года по 13 (24) января 1766 года. „Записки" Порошина, которые не цитируют только ленивые (в основном увлекаясь анекдотами (короткий рассказ о каком-либо происшествии, не поддающийся проверке на достоверность очевидцев) той эпохи, которые будучи вырванными из контекста, искажают образ императора Павла). В них историки пытаются найти истоки, и не безуспешно, становления личности будущего императора. Можно пожалеть о том, что „Записки" Порошина не затрагивают более поздние периоды жизни Павла Петровича, но в этом вина не только Панина, но и самого Порошина, который знакомил с их содержанием и самого мальчика, и Панина. Тот усмотрел в любимом учителе Павла соглядатая и противника методов своих немецких коллег в воспитании наследника, посчитал опасным его влияние и удалил Порошина не только от двора, но и из Петербурга, как через чур опасного человека, и окружил Павла своими преданными людьми. Благотворное влияние Порошина, на Павла осознавали впоследствии даже его враги, отметил Шильдер.
Первая дневниковая запись относится ко дню рождения Павла Петровича – ему исполнилось десять лет. После торжественного молебна, и наставления архимандрита Платона на тему: «В терпении стяжите души ваша», были официальные поздравления, а затем «Его Высочество (форма обращения к детям, внукам царствующей особы – великим князьям и княгиням) с танцовщиком Гранжэ минуэта три протанцевать изволил». [24] Вечером же был бал и ужин.
