– Верно, – кивнул я.
Дрожь ушла, но на смену ей пришло любопытство. Что такой человек может хотеть от меня?
– Так вот, – президент кашлянул. – Вы понимаете, что со временем у меня очень плохо. Его просто нет.
Я автоматически кивнул – ну да, угнетением своего народа, тиранством, всяческими злодействами и подрыванием основ западной демократии нельзя увлекаться «на полставки», это занятие серьезное, с ненормированным рабочим днем.
– Поэтому сам я заняться этим делом не могу. Но оно очень сложное и важное. Необходимо… – Борис Борисович сделал паузу, и меня поразила догадка – он что, волнуется? – …необходимо написать мои мемуары. И мы думаем, что вы с этим справитесь.
Челюсть моя не просто отвисла, она упала на пол, пробила его и рухнула в подвал, где наверняка стояла аккуратная дыба, а на полочках были разложены инструменты пыточного искусства – кусачки, испанские сапожки, иглы и сверла. Нет, такое не может происходить на самом деле. Маша ушла, я напился и вижу чудовищный сон.
Я ущипнул себя за руку, да так, что дернулся… но не проснулся.
Значит, не сон.
– Но… почему я? – Произнести эти три слова оказалось так сложно, будто я пытался написать их карандашом на стекле.
– Ну как же? – Седые брови президента взлетели. – Вы же автор «Кишки реформатора». Вы – будущее русской словесности. Об этом хором поет вся литературная общественность. Разве не так?
Я уныло кивнул.
Все так, и «Кишку» называют «лучшей мемуарной стилизацией века», и премий за нее у меня куча… Но ведь есть Фрол Посконный, который в каждой бочке затычка, и в газетах патриотические заметки пишет, и в телевизоре его лысый череп мелькает, и депутат Думы, и за права соотечественников за рубежом готов пополам порваться, и собственное молодежное движение создал, и вертикаль власти облазил сверху донизу.
Но и Борис Борисович это не хуже моего знает!
– Можно спросить… А зачем это вам?
– Ну как… – Он потер ладони. – Вот у министра обороны мемуары недавно вышли. Отличные… А у меня нет мемуаров. Непорядок? Непорядок. Надо исправить.
Я чуть не брякнул «расстрелять министра, и дело с концом», но вовремя прикусил язык.
– Так наняли бы того, кто ему написал, – предложил я.
– Клянется, что сам все сделал. – Глаза президента наполнились печалью, он сокрушенно покачал головой.
Неужели кровавая гэбня не знает обо всем, что у нас в государстве творится?
Я даже открыл рот, чтобы это сказать, но вспомнил, что мой собеседник сам выходец из этой самой «гэбни» и за такой вопрос меня если и погладят по головке, то разве что раскаленным утюгом. В то, что наш министр обороны сам написал мемуары, я бы не поверил и под угрозой гильотины, явно тут поработал и озолотился по дороге какой-то литнегр.
– Конечно, это не бесплатно, – добавил Борис Борисович, а потом назвал сумму.
На мою многострадальную голову будто свалился чемодан, набитый брильянтами, изумрудами и рубинами… Перед глазами замелькали нолики, те самые, которые выстраиваются цепочкой вслед за единичкой, и хотя сами по себе ничего не значат, образуют такие искушающие большие числа.
Ох, раскинула широко ты свои соблазны, кумирня вавилонская, и смрад грехов твоих поднялся до неба!
Перестать мыкаться по съемным углам и купить наконец квартиру не в Мытищах и не в Одинцово, а в центре. Съездить не в Сочи и не в Турцию, а на Мальдивы на целый месяц, и не одному, а с Машей, перестать клянчить подачки у щедрых на слова, но жадных на деньги издателей.
И для этого надо всего лишь продаться кровавому тирану.
Отважный свободный творец на моем месте рассмеялся бы в лицо президенту, гордо бросил бы «никогда!», да еще и пожертвовал бы собой, избавив народ от деспота с помощью… ну вот с помощью хотя бы этой ручки, которую можно воткнуть собеседнику в глаз… Но я вновь доказал, что никакой я не отважный и, может быть, даже не очень свободный, и промолчал.
Кроме того, я крови боюсь и не умею драться, и хотя в два раза моложе Бориса Борисовича, тяжелее стакана ничего в жизни не поднимал, а он и самбо занимался, и в хоккей до сих пор играет.
– Это, естественно, не всё, – продолжил он с понимающей усмешкой: наверняка, прочел, гад, мои трусливые мысли. – Мы сделаем так, чтобы вы, Лев Николаевич, попали в историю. Только в хорошем смысле. Ваши тексты войдут в школьную программу, а это значит…
Я отлично понимал, что это значит: слава, тиражи, деньги… и память народа!
– …и поговорим с товарищами из кино насчет экранизаций, – добавил президент. – Настойчиво поговорим.
Меня искушали, искушали всерьез и основательно, вовсе не жалкой пачкой долларов. Всякий писатель мечтает, чтобы его имя осталось в веках, чтобы его читали и после смерти! А если тобой терзают учеников на уроках литературы, то это офигительный шанс на творческое бессмертие.
Но я не поддамся! Я не такой! Я против власти, я за демократию и либерализм!
– Деньги предлагаем в рублях, ну, что поделать, импортозамещение, – продолжал соблазнять этот современный Навуходоносор, постигавший искусство вербовки в школе КГБ. – Ну как, согласны?
Я сглотнул, похмелье напомнило о себе мерзким вкусом во рту, из глубин организма поднялась совсем не благородная отрыжка.
– А если я откажусь? – Я гордо выпрямился на стуле и попытался задрать подбородок.
Сталин со стены одобрительно наблюдал за моими корчами.
– Ну, откажетесь, – не понял президент.
– Что тогда? Вы меня расстреляете?
Борис Борисович посмотрел на меня, как на описавшегося щенка, да я и был для него как раз таким щенком, существом очень молодым и глупым, но с полезным, уникальным талантом…
– Зачем расстреливать? – В голосе его прозвучало удивление. – Отдадим заказ другому. Другому серьезному профессионалу. Вот и все.
Это как?
Кто-то другой получит множество нулей денег, пусть импортозмещенных, но настоящих, квартиру с окнами на Красную площадь и месяц на Мальдивах? Кто-то из лишенных таланта бездарностей, которые делают пять ошибок в слове «корова» и не способны выразить в одном предложении самую простую мысль типа «мама мыла раму»?!
От гнева ноздри мои раздулись, вместо «твари дрожащей» внутри очнулся «право имею», паразит совсем другого рода.
– Естественно, вам придется забыть об этом разговоре, если вы откажетесь. – Улыбка президента сгинула, будто ее и не было, губы сжались в прямую линию, глаза недобро блеснули. – Если же ваша память окажется слишком живой, а язык длинным, тогда мы… Понимаете, Лев Николаевич?
Я кивнул с еще большим унынием.
Продаваться, конечно, плохо, но если продаваться очень задорого, то вроде бы уже и не так стыдно… И если не продамся я, то это сделает – и получит все плюшки – кто-то другой, а я останусь в убогой квартирке на улице Героев, весь такой гордый, свободный и нищий, а мемуары тирана все равно увидят свет, да еще и будут плохо написаны, поскольку сделаю их не я!
Может быть, в этом мой шанс: согласиться, и сочинить все так, чтобы в тексте оказалась куча фиг в кармане, чтобы кровавый режим ни о чем не догадался, а знающие люди потом хихикали в кулачок над всемирным позором? Помню, как-то писал я рассказ в сборник для одной корпорации, ухитрился сделать его антикорпоративным, да так завернул, что заказчики ни о чем не догадались.
Это надо обдумать, и не под настойчивым взглядом двух тиранов: одного живого, другого мертвого. Не когда в жилах булькает вчерашний алкоголь, ставший ядом, а душу терзает адский клещ личной драмы.
– Я должен ответить сейчас? – спросил я. – У меня сложный момент как бы… и вот…
– Двое суток, – сказал Борис Борисович. – Ровно через двое суток вам позвонят. Окажетесь вне зоны доступа – мы о вас забудем. И держите язык за зубами. Всего хорошего.
Я не успел и рта раскрыть, как рядом оказались «молодцы из ларца», сняли меня со стула и понесли прочь.
Через минуту я очутился в той же машине, похожей на лакированный черный гроб, и мы покатили обратно в Москву. С каждым километром мне становилось легче, ведь я вырвался, ушел невредимым из логова того, кто держит в тяжелом и душном деспотическом кулаке всю несчастную, угнетенную Россию!
Здравствуй, свобода, ликующая воля, необходимая творцу, как воздух, необозримая, как воздух, и столь же неплотная, как воздух, так что на ней одной фиг удержишься!
Глава 2
Я позвонил Маше, едва меня высадили у подъезда и вернули телефон.
Она не ответила.
Я позвонил снова, едва выбравшись из душа, где смывал с себя гадостные прикосновения кровавого режима и собственный страх, за утро осевший на коже, будто морская соль, мерзким колючим налетом.
Она не ответила.
Я написал Маше в мессенджере: «Люблю тебя. Извини. Возьми трубку, солнышко», но сообщение повисло непрочитанным, хотя она была онлайн и, значит, наверняка его видела. Вот стерва!
Потом с сокрушением душевным я полез в интернет, посмотреть, что я понаписал в соцсетях, будучи в измененном состоянии сознания. Как сказал кто-то из пророков: слова ваши предадут вас, изойдет душа ваша речениями бессмысленными, и всякий узревший их скажет, что вот он – сын греха, чадо погибели, живущий с бредом в обнимку!
Да, в речениях библейских товарищей можно отыскать цитаты на все случаи жизни. Мудрые были дядьки, хотя и сумасшедшие, и вот уж по-настоящему свободные творцы, никого и ничего не боялись, за веру свою шли и на костер, и в ров с голодными львами, и на кол. Хотя можно посмотреть на ситуацию и по иному – вера заставляла их вести себя как зомби, тупо умирать за бессмысленные убеждения.
Я думал найти глупый слезливый пост в стиле «ах, моя любовь умирает, все кончено, сейчас я повешусь на резинке от трусов», ну и кучу комментариев к нему – частью удивленных, частью сочувственных, частью с советами, как правильно извлекать из трусов резинку и вешаться на ней. Вот уж чем богаты соцсети, так это сертифицированными специалистами по всему подряд, от психологии головоногих до устройства первобытных сортиров.
Но нашел я лишь несколько нелепых комментариев к постам Маши, на которые она не отреагировала, зато ее френдицы наградили порождения моего затуманенного разума возмущенными и недоумевающими лайками. Облегченно вздохнув, я стер этот бред – пусть Интернет помнит все, но хотя бы эти словеса никому глаза мозолить не будут.
Проверил мессенджер – сообщение так и не прочитано! Вот… нехорошая женщина!
Потом я сделал себе кофе, для чего выгреб из банки остатки кофейных зерен и поскреб ложкой по дну сахарницы. В холодильнике нашлась кастрюля с борщом, сваренным Машей два дня назад, но оставалось его там на донышке; рядом обнаружилась сервелатная попка длиной с мизинец, пара соленых огурцов-ветеранов, выживших после недавней пьянки, и неведомо откуда взявшаяся упаковка сыра фета.
Если напрячься, то на таких харчах удастся протянуть до завтра.
Можно сходить в магазин, хоть и лень, но… я вспомнил, что денег на карточке всего ничего.
– Вот зараза, – пробормотал я, изучая эсэмэс о последнем списании. – Тысяча семь. Блин.
Как можно быть надеждой отечественной литературы в таких невыносимых условиях? У меня должна быть дача, кухарка и домработница, гарантированный большой доход, чтобы я мог только писать, создавать гениальные произведения, а не вот это вот все!
У меня, в конце концов, лапки!
«Согласись на сегодняшнее предложение, – шепнул внутренний голос, очень похожий на тот, которым говорила обычно «тварь дрожащая», – и у тебя будет дача с кухаркой, и будешь ты писать, создавать гениальные произведения, а не вот это вот все».
«И будет твоя измаранная совесть терзать тебя по ночам, – шепнул другой голос, наверняка принадлежавший «право имею», – и талант твой покинет тебя, сгинет бесследно. Стеная, удалится в пустыню иудейскую, где лишь песок и камни. Соратники по литературе с презрением отвернутся от тебя, и сгинешь ты в одиночестве, в скрежете зубовном и печали!»
Я содрогнулся и допил несладкий кофе.
Значит, надо ехать за деньгами к тому, кто их платит. К тому, кто мне должен, наконец! Звонить бесполезно – по телефону от меня легко отобьются, а вот если сделать мордашку понесчастнее и голос пожалостливее, то, глядишь, и выпишут эти несчастные роялти.
«Кишка реформатора» до сих пор продается, и «Крылья последней Надежды» стартовали неплохо.
Телефон заиграл имперский марш, я взял трубку.
– Привет, братан. Как дела? – спросил преувеличенно бодрый и деловой голос (такой обычно идет в комплекте с отбеленными зубами, туповато-наглой физиономией и профессией вроде «лайф-коуч» или «бизнес-тренер»).
– Привет. Офигительно. Ты как?
С Петькой мы появились в столице почти одновременно, десять лет назад, только я приехал с севера, а он с юга. Познакомились на какой-то литературной встрече, а затем пути наши разошлись – я пытался творить для вечности, а он с головой нырнул в вонючее болото коммерческой литературы.
Писал для дебилов нечто отвратительно-нечитабельное под названием литРПГ, и от его опусов любой человек, имеющий вкус, немедленно приходил в состояние бешеного изумления. Выкладывал Петька эти так называемые «романы» под псевдонимом «Петр Патриот», на каждом углу щеголял своим великодержавным шовинизмом и приверженностью скрепам, но при этом держал в кармане свежий паспорт государства Израиль – так, на всякий случай.
Вот уж точно – какая у нас держава, такие и патриоты.
Что удивительно, общаться мы с ним не перестали, и даже не поругались, наверняка, благодаря тому, что виделись редко, исключительно ради того чтобы опрокинуть в себя пару кружек пива, и никогда не говорили о вещах серьезных.
– Ну что, сегодня пойдешь в «Крокодил», в натуре? – спросил Петька. – Я собрался.
– А что там? – Я наморщил размягченный похмельем мозг.
«Крокодилом» именовался совмещенный с баром литературный клуб, где каждый вечер что-то происходило – то дискуссия «Помойка как символ России в современной реалистической литературе», то показательные выступления поэтов-эксгибиционистов, то выставка картин очередного не умеющего рисовать модного художника.
– «Бульк-фест», ты чо? – удивился он. – Твоя разве не будет выступать? На афише была.
А, точно, Маша говорила, и не раз, но я был погружен в свой Вавилон и не особо к ней прислушивался.
Но если она там будет, то, значит, это шанс ее увидеть, и поговорить, и помириться, построить все по-новому! Сердце мое радостно затрепетало, и даже головная боль на мгновение разжала безжалостные, накинжаленные жалами жвала.
– Точно. Иду, конечно, – быстро ответил я. – А ты со своей?
– Не, у нее демонстрация. – Петька рассмеялся. – В общем, поругались мы. Сидит дома. Пойду один, так что накидаемся. А ты что-то мрачно звучишь. Случилось чо, братан?
– Все норм, нет, – пробормотал я.
От пришедшей в этот момент мысли я похолодел. Могут ли с сегодняшним предложением явиться к тому же Петьке, заказать ему мемуары президента? Нет, никогда. Хотя почему? Тексты Патриота читают, его покупают, фамилия на слуху, и о нем вполне могут знать и в Кремле!
Я буквально содрогнулся от рвотного спазма. Какой ужас!
– Ну раз норм, тогда до вечера. Бывай. – И он отключился, не услышав моего «пока».
Странная штука – дружба. Порой она существует вопреки всем объективным и субъективным причинам, точно сорняк, который прорастает там, где меньше всего ждешь, и чувствует себя отлично там, где вроде бы должен засохнуть.
***
Контора под названием «Издательство Евгении Пальтишкиной», или просто ИЕП, располагалась в одной из башен Москва-Сити, и это значило – нужно брать пропуск, ждать лифта и долго подниматься на нем в толпе офисных трудожителей.
