Внучка жрицы Матери Воды
Лариса Кольцова
В третьей книге цикла "Три жизни трёх женщин Венда" повествование ведётся от лица главной героини, Нэи, дочери убитого аристократа, попавшей в бедный квартал. Эта книга является только началом ее уникальной истории. Загадка ее происхождения на планете Паралея будет постепенно раскрываться в процессе повествования. Принесёт ли ей счастье встреча с пришельцем с планеты Земля? Об этом читателю предстоит узнать самому.
Лариса Кольцова
Внучка жрицы Матери Воды
Немного о моём отце
Когда я вступила в возраст осмысления окружающей реальности, бабушка поведала мне вот что. Чёрный Владыка – жгучее божество планетарных недр Паралеи, он же возлюбленный Богини Матери Воды, наделяющей нас своей текучей и быстро изменчивой плотью, нестойкой к воздействию времени, – не желал моего появления на свет. Я же выскочила из своей матери как пробка, так что акушерка едва успела меня подхватить. При том, что матери моей пришлось расплатиться за столь скоротечные роды тем, что её зашивал как тряпичную куклу специальный и дорогой врачеватель, обладающий таким вот навыком. Последствием не очень и удачной операции стали приступы невралгии, что не часто, но терзали маму на протяжении её недолгой жизни. Видимо, был задет некий глубинный нерв. Таким образом, появившись на свет вторым ребёнком после своего старшего брата, я стала причиной, из-за которой мама и отказалась от дальнейших деторождений.
Бабушка Ласкира могла бы и молчать, но она поведала мне, что Чёрный Владыка приговорил меня ещё до того, как развернулись мои лёгкие, – я же выскочила без помех целёхонькой и невредимой, благодаря своей, не иначе врождённой целеустремлённости, вложенной в мою природу другим совсем миром, ибо я дитя гибрид, двухсоставная. Этот загадочный мир и отразился в глазах моей мамы, дав им небесный цвет. А мама передала его мне.
Бывшая жрица запрещённого властями культа Матери Воды, моя старшая мамушка Ласкира нашёптывала мне втайне от мамы свои странные и мистические поверья и легенды, найдя в моём лице зачарованную слушательницу. Мама же и отец запрещали ей забивать голову ребёнка всей этой галиматьёй. Не проявляя ко мне особой любви, как и подчёркнутой чёрствости, бабушка не щадила меня, рассказывая порой не самые приемлемые для детского восприятия вещи. Её жуткие таблицы, испещрённые таинственными знаками и пугающими картинками, предсказывали, – ребёнку не суждено было открыть свои удивительные небесные глаза… понятно, что маме она откровений своих магических таблиц не озвучила. Получалось, не были её таблицы всевидящими, и не зря их презирала мама. Бабушка могла бы и озаботиться тем, что некоторые стороны жизни, открытые прежде времени взросления, способны нанести эмоциональную травму психике девочки. Но такова уж моя бабушка – старшая мамушка, ничуть не злая, но слишком уж прямолинейная. Свою неудержимую болтливость она и передала мне в наследство. В нашем довольно взвешенном по части разговоров семействе мы с Ласкирой являлись на редкость говорливыми. И она постоянно общалась со мной, раз уж другие домочадцы её повествования всерьёз не воспринимали. А дедушка Ниадор при своей жизни и вовсе запрещал ей касаться подобных тем.
– Твои Боги злые, – сделала я своё умозаключение однажды.
Ласкира не согласилась, – Нет. Не Боги злые, а я виновата в том, что навлекла на всех нас их месть. Но Мать Вода проявила свою благосклонность к тебе. Предвидя твою будущую красоту и тонкое устроение, Она заступилась… Но не воображай, что это знак твоего будущего счастья. Она хотела тебя заполучить для служения себе самой, да я… не посмела отвезти тебя в поселение поклонников Матери Воды. Ибо я хочу, чтобы ты познала обычное женское счастье, а не повторила мою судьбу…
– Тон-Ат не верит во всесилие Богов планеты, а он умный, – ответила я. – Твои таблицы врут, а твой ум наполнен предрассудками и тьмой. Вот что он говорит.
– Он так говорит лишь потому, что служит неведомым для меня Богам. Он чужак, а уж откуда он, для меня непостижимо. Используя свою нездешнюю магию, он внушил моему сыну любовь к твоей матери ради своих уже целей. Я не желала ему такой жены. Ибо мои таблицы предсказывали, что она не будет той, кто наполнит его дом длительным счастьем.
Бабушка перешла на шёпот. Как будто Тон-Ат незримо витает поблизости и может подслушать, – Уверена, что этот тёмный колдун и подстроил то обрушение в подземном гроте, когда и погиб наш мальчик, твой брат по отцу от его первой жены.
Тут бабушка прижимала к глазам платье, которое шила для своей заказчицы, и то ли плакала, то ли изображала, что плачет. Потом она высморкалась в это платье, поскольку не питала особого уважения к своим клиенткам из-за их простого происхождения, говоря, что слёзы жены аристократа делают это платье бесценным. Я уже не теребила её, зная, что она и сама всё расскажет. Нелюбовь к Тон-Ату была такова, что она никогда не щадила его на словах.
– Лицо первой жены моего сына было подобно розовому лепестку, и сама она оказалась таким же нестойким цветком, не пережила постигшего её горя, – Бабушка и маму мою вначале недолюбливала, а полюбила как дочь уже потом, когда они обе оказались в беде. – До сих пор неясно, откуда к ней попал нож зловещих наёмных убийц с окраин континента, в котором имелся особый канал с быстродействующим ядом. И я не исключаю, что это был зловещий дар Тон-Ата в минуты её отчаяния. К тому времени он уже втёрся в доверие к Ниадору, был вхож и в наш дом, как якобы любитель старинных книг. Их он и доставлял ему в его библиотеку, где и вёл с ним беседы на темы, мне неизвестные. К тому же он обладал умением обезболивать любые тяжёлые болезни, если и не всегда умел от них избавить. А может, и не хотел того. Ниадор так и не исцелился, хотя умер легко и во сне. Тон-Ат же точно хотел, чтобы сын Ниадора, твой отец, стал свободен от своих семейных уз. У него имелся свой замысел и, видимо, свои таблицы, которым он и следовал…
– Нет у него никаких таблиц! – опровергала я бабушку. – Не сочиняй. Разве папа не сумел бы полюбить маму и без всякой злокозненной, как ты говоришь, магии? – я рассердилась на бабушку до того, что ущипнула её за руку. Она хотела нашлёпать мне, но вошла моя мама.
– Ласкира, не смей её трогать, она дочь аристократа! В отличие от тебя, простолюдинки от рождения, пусть и избранной некогда жрицей Матери Воды. Но Мать твоя водяная отвержена не просто по злому своеволию властей, а потому что её культ изжил себя, а народ в своём большинстве с лёгкостью отвернулся от прежних Богов. Будь истинные уже Боги на её стороне, такого бы не произошло.
Мама всегда знала, как усмирить бабушку, не нанося ей личных оскорблений. Бабушка ответила, – Так можно и договориться до того, что всякий человек, кого убивают нечестивцы, отвержен истинными Богами, уж не знаю, каких именно Богов ты имеешь в виду. Раз убит, то и поделом, даже если был добрым человеком. Будь последовательной, Ксенэя. По такой логике выходит, что и Виснэй убит за дело.
– Не порождай гротескных и неверных аналогий, Ласкира. Знаю, что ты не любишь мою девочку. Но не смей её обижать. Ради памяти своего сына, хотя бы.
Бабушка утихла сразу же, а эта наша ссора произошла уже после того, как папы не стало, и наша жизнь радикально поменялась в очень тяжёлую сторону.
Мой отец Виснэй Роэл владел при своей жизни уникальной рощей, полностью состоящей из деревьев, украшенных сиреневой листвой, оттенки которой при колыхании на ветру перетекали от светло-голубого до тёмно-фиолетового. Таких деревьев нигде больше в округе не произрастало, а пересаженные в другую почву, они погибали. Ни их семена, ни их саженцы не приживались больше нигде, как ни старались их приобрести себе другие люди, чтобы украсить такой вот растительной диковиной свои сады или рощи. Загадка их не поддавалась решению. Или микробиота земли являлась исключительной, или минеральный состав какой-то особый, или так проявляла себя древняя тайна самого места, где прежде находился храм Матери Воды у голубого источника. Короче, мистика не решалась методами рациональной науки, что бывает не так уж и редко.
Храм был давно разрушен, и только выветренные белые и лиловые камни от фундамента указывали на исчезнувшую святыню. Моя бабушка уверяла, что под руинами где-то скрыт вход в загадочные тоннели бесконечной протяжённости, о которых уж точно знал Тон-Ат, не в последнюю очередь выбравший мужа для своей приёмной дочери – моей мамы и по этой причине тоже. Тон-Ату было, в общем-то, всё равно за кого отдать маму замуж, считала бабушка. Лишь бы пристроить с удобством для неё и для себя, а любовь он считал делом зряшным и неважным нисколько. То, что мама действительно полюбила отца, всего лишь милость Судьбы для юной девушки, вынужденной принять выбор сурового отчима.
Умозаключение бабушки унижало в моих глазах тот союз, который и породил на свет моего брата и меня. Ведь мама рассказывала мне в редкие вечера нашего родного общения, когда непогода шумела за стенами нашего бедного к тому времени жилища, а папы в живых уже не было, что любовь, волшебная и яркая свалилась на неё настолько внезапно, что сразу же лишила её разума и устойчивости, но одарила счастьем взаимности. Моя добрая бабушка обладала несколько приземлённой натурой и не имела склонности к приукрашиванию действительности. Зачем же, спрашивала я, ваша богатая семья взяла маму к себе в дом? Бабушка отвечала с той же грубой прямолинейностью, что папе-несчастному вдовцу, но здоровому и нестарому мужчине была необходима невинная и пригожая девушка для наполнения жизни вполне понятной приятностью, а также и ради появления детей. Раз уж он не был обделён силой здорового мужчины, не будучи стариком. А богатства и влияния их роду и так хватало. Не подсуетись Тон-Ат, подсуетился бы кто-нибудь ещё. Стать женой Виснэя Роэла мечтала даже Айра – дочь влиятельного друга дедушки Ниадора. Та самая Айра, что потом стала женой Ал-Физа и страдала от его жестокосердия всю жизнь. Пока хромоногий Реги-Сэнт, отец Айры, раздумывал, а не появится ли лучший выбор для его младшей дочери, папа успел увидеть мою маму и выбрать её для себя. Когда-то у Айры имелась и старшая сестра, но она сбежала с бродячим акробатом и скрылась в глубинах континента от гнева влиятельного отца. Возможно, что беглянка надеялась потом на его прощение, но прощения так и не последовало уже никогда.
Побег девушки-аристократки с нищим акробатом – история поразила моё полудетское воображение, и я долго выспрашивала у бабушки, как же он выглядел, если она решилась на такой поступок?
– Да как? Глазастым, если углядел, да рукастым, раз ухватил так, что уже не вырвалась. Любовь была горячей, да короткой. А дальнейшая жизнь в холодном тряском доме на колёсах, полная невзгод и побоев, уже не отменяема. А ты знай, как глупо девушке предаваться мечтаниям в горячечном бреду любовного недуга. Сам недуг проходит быстро, а осложнения остаются на всю жизнь!
– Разве сама ты не любила дедушку Ниадора?
– Моё чувство было взвешено и разумно, а вовсе не безумным влечением, всегда приводящим к будущим несчастьям. Я всегда обладала мыслящей головой, а не кукольной болванкой, украшенной лепестками губ и очаровательными глазёнками, что доверчиво таращатся на любого, кто первым хватает её или покупает за немалые деньги. Последнее не самое и худшее, если будущий хозяин ценит своё добро и бережёт то, что купил. А бесплатное или уворованное добро точно уж никто не ценит.
Я была возмущена бабушкиным житейским цинизмом, – Девушка не кукла! Человека нельзя покупать и продавать! За это Надмирный Свет накажет будущими несчастьями.
– Не всякому мужчине удаётся стать человеком, а уж женщине и подавно! Женщина унижена уже самой природой. Ей очень трудно подняться над установками грубой жизни, трудно развить свой ум и реализовать таланты своей души. Поскольку она всегда пребывает в телесной неполноценности в сравнении с мужчиной. А уж как роды, да и последующие труды и тяготы исковеркают её физически, о каком ещё восхождении духа ей мечтать? Она, даже будучи одарённой природными задатками, реально тупеет, полностью порабощённая бытом, мужем и страхом за жизнь и здоровье детей.
– Выходит, ты тоже отупела, бабушка? Ведь ты теперь в трудах, тяготах и в тисках жуткого быта.
– Конечно! – легко согласилась бабушка. – Просто мне дано много талантов от рождения, да и замужество моё было сказочно-счастливым. Я же простолюдинка, а вышла за аристократа. Вот к чему тебе надо стремиться! И тебе оно будет легче, поскольку ты уже аристократка по рождению. Найдём тебе какого-нибудь нестарого вдовца, которому не так важно богатство рода невесты. Молодые же аристократы обычно ищут тех невест, чей род влиятелен, чтобы впоследствии укрепить свою собственную имущественную независимость, и тебе от них ничего не светит. Кроме приглашения к распутству, конечно. А уж крепенький и состоявшийся мужчинка, – не обязательно и аристократ, кстати, сойдёт и торговый, и прочий чиновный, но вызревший фрукт, – будет твоей подлинной, не сказочной, а житейской удачей…
– Замолчи! – потребовала я. – Ты реально отупела в борьбе за выживание. Слушать тебя не могу! А ведь я помню, что с мамой ты вела совсем другие разговоры. Ты не была тогда настолько выдохшейся.
– Ой, чую я, Нэя, не сумею я тебя уберечь от самовольства и самонадеянности!
По мере взросления мне всё труднее было с бабушкой. И ничуть не хотелось открывать ей свой внутренний мир. Я не стала говорить ей о том, что часто думаю о своём отце. Что он стал сниться мне. Просыпаясь, я сразу же теряла смысл его речей. Прерываясь, сон всё утаскивал за собою, как океаническая волна выброшенное вдруг на берег сокровище, превращая его в бессмыслицу. Что именно блеснуло, настолько потрясло? Что именно он хотел донести до меня?
Даже не обладая впечатляющим богатством в сравнении со многими аристократами, живущими на целом континенте, мой отец был уникальным человеком. И не только из-за того, что именно ему принадлежал реликтовый лес, не желающий воспроизводиться больше нигде, а по целому ряду причин. Плохо помня его, я всё равно ощущаю даже теперь его необычность, его непохожесть ни на кого и, наверное, так считает всякая дочь, если она любит или любила своего отца.
Сиреневые дали уходили к далёким зыбко-перламутровым холмам, почти зримо струилась атмосфера вокруг, – её хотелось буквально пить, так она была насыщена и чиста, и яркие бабочки, не отличимые от цветов, если замирали неподвижно, мерцали в трепетном полёте, как искры рассыпавшейся после недавнего дождя радуги. Сиреневые кроны издавали переливчатое пение, а поскольку птицы скрывались в густой листве, в детстве мне казалось, что поют деревья, – они одушевлённые! Только вспоминая то место, я могу воспроизвести в себе лицо отца. Проявляясь в памяти, оно лучится от любви и радости.
Впоследствии Ифиса – подруга Гелии говорила мне, что мой отец вовсе не был красавцем. Ей довелось видеть его в своей юности, когда она жила в усадьбе Ал-Физа – нашего ближайшего соседа. По её описанию отец, хорошо сложенный, не обладал при этом внешней заметностью, худощавый и абсолютно седой, несмотря на довольно молодой возраст. Хороши были его глаза – умные, глубокие и говорящие всякому, что перед ним очень добрый и неординарный человек. Не говоря прямым текстом, что на её вкус он был так себе, Ифиса ясно давала это понять, подробно описывая его облик, будто только вчера его и видела. Насколько я понимаю, это трудно сделать даже в отношении близкого когда-то человека, если не сохранилось его изображений на том или ином носителе. А уж вспомнить детально постороннего человека, спустя годы, и подавно. Но Ифисе лишь бы о чём поговорить, нашлась бы тема. Она обладала способностью по всякому поводу на ходу сочинять целое художественное произведение, возникни только внимательный слушатель. Эта женщина, что называется, из породы «певчих птиц», – но не зычно крикливая и пустая трещотка, а лёгкая и голосистая, поющая ради самого пения, – умела везде и всюду находить себе крошки отрадных моментов.
Для бабушки тема её сына – моего отца с момента его гибели стала табуированной. Она пресекала всякие попытки касаться прошедших лет, когда папа был жив и здоров, а сама она – блистательная аристократка – счастливая жена и мать и, наконец, бабушка любимых внуков. Я не осуждаю её теперь, понимая, что так ей легче жилось настоящим. Мне же хотелось иметь в своём воображении живой, так сказать, объёмный облик своего отца. Тех подробностей о нём, которые он проявлял в общении с другими, – не настолько мне был важен его рост и форма носа. Ифиса же в определение его характера не углублялась, поскольку отец никогда не удостаивал её личным общением, из-за чего, как я полагаю, внушал ей что-то близкое к неприязни. Ведь в те времена проникающая радиация её редчайшей красоты поражала всякого, кому не посчастливилось в отличие от Ал-Физа присвоить себе такое вот чудо, рождённое Паралеей. Тут уж Ифиса не знала удержу в самовосхвалении, компенсируя этим свой последующий провал в простонародные низины, куда и выбросил её пресытившийся Ал-Физ. В дни же её ослепительного сияния на всю округу мой отец, по-видимому, ею не восхищался, как прочие. За что она не простила его даже спустя годы и годы, хотя легко простила своего неверного и жестокого Ал-Физа. Она открыто гордилась, что время от времени он приближал её к себе для интимной надобности и после разрыва. Их души и тела в этом смысле совместно несли в себе до сих пор актуальную, так и не остывшую окончательно, прежнюю страсть.
– Ал-Физ рассказывал тебе хоть что о моём отце? Они же дружески общались.
– Да откуда мне помнить! Друзей вокруг толкалось столько! Да и времени у нас на досужие разговоры не оставалось. Мы занимались только друг другом. Подробности этих занятий я опускаю, щадя твою невинность. Ал-Физ проявлял неустанное изобретательство в развлечениях. Мне времени на собственных малышей порой не хватало! Где уж там изучать его друзей! Хорошо ещё, что со мною жила добрая няня моих детей Финэля. Она и меня любила как дочь. До сих пор тоскую о ней. До слёз иногда…
– Ну, так и навести её.
– Ты с ума сошла! Там Айра теперь хозяйка всему. Она теперь жена моему мужу, мать моим детям, а не я. Да и больно мне встречаться с собственным прошлым и с людьми оттуда.
– Как же тогда Ал-Физ? – не отставала я.
– Он всегда моё настоящее…
Только в редких снах я вижу моего отца очень ярко, стоящего в сквозной тени сплошь сиреневых деревьев, когда он, держа меня на руках, оказывался ниже моего лица, а я наблюдала его сверху. Поэтому он всегда смеётся в моей памяти, всегда светится. И повзрослев, я невольно в каждом встречном ищу этот свет и эту любовь, трезвым умом понимая, что не встречу, – похожих на него нигде нет.
– До чего же ты милашка, Нэя! – добродушно, но и снисходительно похвалила меня Ифиса. – Ты копия своей бабушки. В молодости она притягивала мужчин настолько, что увлекла в Храм Надмирного Света самого Ниадора Роэла – не только аристократа, а и весьма умственно развитого человека с утончённым вкусом к жизни, наделённого к тому же и немалым богатством. Конечно, он не обладал таким телесным совершенством, как мой Ал-Физ, зато, как я наслышана, не являлся грубым и жестокосердным. Твоя бабушка, в молодости нежная, легкая и миниатюрная, а при этом хитрая и расчётливая, умудрилась завладеть его душой и богатством. Вот в результате сочетания таких родительских качеств твой отец и получил от них в дар свою оригинальную природу. Не лишённый привлекательности, он обладал заурядной внешностью, хотя и был наделён природным умом своего отца. А уж благоприятные условия рождения помогли ему свои задатки развить, хотя дальнейшая жизнь его таланты полностью не востребовала в силу того несчастья, что и случилось потом … – тут Ифиса умолкла, жалея, что затронула болезненную тему. В общем-то, человек деликатный и не без душевности, она лишь иногда проявляла чрезмерную критичность, страдая упадками настроения, как оно и бывает свойственно творческим людям.
– Ты сильно похожа на своего отца, – тем самым Ифиса раскрывала второй смысловой ряд своего посыла; «Ты, конечно, очень оригинальна, – в отца, но внешне довольно заурядна, хотя нежна и миниатюрна в свою бабку». О матери моей она и слова не сказала. Как будто матери у меня и не было никогда. Так что её вложения в мою природу ничего и не стоили.
– Как же тогда Нэиль? – спросила я по виду кротко, но насмешливо. – В кого он так хорош собою? И ростом высок, и умом не обделён?
– В кого? – опешила Ифиса. – В своего деда Ниадора.
– Ты же говорила, что дедушка был некрасив, а только умён и богат.
– Да не видела я его молодым! Какой он там был. Может, и красивым. Твой отец очень причудливо взял что-то от матери, что-то от отца. Также и твой брат – что-то от отца, что-то от деда. – О маме опять не было упоминания. Её прямого вклада ни в меня, ни в моего брата не существовало во мнении Ифисы.
– Зато я отлично помню маму. Она была необыкновенной. И необычный цвет моих глаз достался мне в качестве природного дара от моей мамы. Все так говорят. И у Нэиля такие же, как у мамы, синие глаза, – я вовсе не считала нужным подыгрывать Ифисе в её стремлении принизить меня. Упоминание мамы опять, непонятно почему, упёрлось в некую отбрасывающую стену, воздвигнутую Ифисой, в её молчание. Тогда я не знала о том, что её драгоценный Ал-Физ всегда отслеживал мою маму, одну из редких женщин, не ответивших ему взаимностью. А он привык только к победоносному финалу по отношению к тем, кого избирал несытым взором. Бабушка рассказала мне об этом позже.
Была ли Гелия Звёздным ангелом? По мне, так нет
Звёздный Ангел, так звали у нас Гелию. Никто не знал, кто первым стал её так называть. Может, такое второе её имя возникло и само по себе. Ведь рядом с нею невозможно было никому встать рядом без того, чтобы не померкнуть мгновенно в глазах любого внешнего наблюдателя. Даже признанные красотки становились какими-то кособокими или отчётливо несовершенными в том смысле, в каком Гелия, на мой взгляд, являлась самим совершенством. Надо признать, не все так считали. Многие находили её не способной возбуждать чувственность в мужчине именно по причине её чрезмерной даже безупречности и совпадению с тем самым эталоном, которого как бы и нет в воплощённых живых существах, все его смутно представляют, а в руках никто и никогда не держал. Прекрасный ангел может восхищать до подавления не только всякого низменного рефлекса, но и препятствовать проявлению любого человеческого чувства. Так считала Ифиса. Пожалуй, она единственная не меркла рядом с Гелией уже в силу собственной броской внешности, а также чрезвычайно ярких дорогих нарядов. Ифиса, подобная живописной, чуточку неряшливой, чуточку небрежной, не во всех деталях правильной картине, приковывала к себе взгляд всякого. Румяная, сдобно-душистая, с глазами, в которых не тонул только тот, кто туда не глядел. Ласковая ко всем, в меру щедрая, в меру корыстная, высокая ростом и потому дивно складная даже с учётом некоторой избыточности своих форм.
К Гелии требовалось приблизиться и привыкнуть, чтобы рассмотреть и понять, насколько далека она от совершенства. А приблизиться к ней настолько, чтобы ещё и привыкнуть, чтобы она сама желала терпеть кого-то рядом с собою чуть дольше пары часов, не являлось простой задачей. Даже при наличии в своём доме на недели застревающих там гостей, она никогда не допускала их в свои комнаты, отводя им ту часть, где не жила сама. Только мне и Ифисе удалось стать её самыми приближёнными подругами. Ифисе – как равной Гелии в её профессиональных качествах, известности и постепенно укрепившейся их дружбе с уникальной доверительностью, абсолютно родной, а мне – в виду особого моего положения, о котором чуть ниже.
По утрам без тщательного искусного грима, без чарующих, колышущихся от малейшего её движения тончайших платьев, Гелия иногда казалась бесцветной. Вялой, бледной и странно зыбкой, как будто её отцом был дух эфира, а матерью сама Мать Вода, давшая ей полупрозрачный и неуловимо-переменчивый облик. То хмуро – холодный, то неопределимый и ускользающий, а то наполненный искрящимся светом, манящей лаской и хрустальной чистотой. Она беспрестанно перемещалась по комнатам, как будто что искала или собиралась заняться тщательным наведением порядка вокруг, и ничего не находила, и ничего не делала никогда. Даже посуду за собою не мыла ни разу, имея для этого приходящую прислугу или тех, кто всегда толкался рядом. Она без церемоний приказывала временным нахлебникам, да и гостившим друзьям, ухаживать за собою, подавать ей одежду, убирать её постель, наливать напитки, нарезать фрукты, гладить её платья, если ей мерещились мятые складки, и прочее. При этом она любила играть роль простой и естественной, не будучи такой. А вот гордячка по виду Ифиса в кругу друзей вела себя намного проще.
– Если бы вы видели меня в юности, – хвалилась Ифиса, – Куда там Гелии до меня! Я была наделена фантастической стройностью!
Бесспорно, она и теперь покоряла удивительной женственностью. Ифиса вызывала у многих мужчин желание оказаться с нею наедине с чётко ощущаемой и не самой возвышенной целью, в то время как Гелия вызывала не только потрясение, но и понимание невозможности оказаться с нею наедине за любые блага, как бы того ни хотелось. А с Ифисой любой щедрый и успешный человек, не обязательно и аристократ, получал искомое. Она любила людей образованных, добросердечных, любила человеческое общение. Страстная по темпераменту, характер имела лёгкий, в своих проявлениях очаровывала неподдельной искренностью, несмотря на глубоко её пропитавший как врождённый, так и профессиональный артистизм, чего трудно было сказать о Гелии в жизни, если забыть о её ролях. А Ифиса и в своих ролях являлась сама собою. Ифиса откровенно ревновала всех, в том числе и меня, к Гелии, а я её нет. Я понимала, что Гелия не может быть ограничена только дружбой со мною уже в силу её необычности и чрезмерной заметности. С моей стороны имела место специфическая девичья влюблённость в «Звёздного Ангела» – Гелию, без всякого двусмысленного подтекста, понятно. Чистое восхищение, счастье дружбы моей с такой женщиной, я никогда и не пыталась сравнивать себя с нею.
Почему, говоря о Гелии, я так много внимания уделяю Ифисе? Да потому, что она была моей соперницей не только за главное место под хрупким боком у Гелии, но и под мощным боком кое-кого и ещё. Она жаждала завладеть хотя бы на вторых ролях после Гелии тем, о ком я в то время знала лишь понаслышке. Но как выяснилось, всё обстояло совсем иначе…
Встреча с бродячим акробатом
На самом же деле встречи происходили. Но я и понятия не имела, кто он, собственно.
Эля часто приставала ко мне пойти нам вместе в Сад Свиданий. Я боялась. Бабушка запрещала. И всё же вылазка состоялась, когда бабушка по обыкновению была в усадьбе у Тон-Ата. На одной из сохранившейся в черте столицы лесистой и незастроенной части земли и располагался один из множества Садов Свиданий – место для прогулок и всенародных празднеств. По вечерам там собирался едва ли не весь молодой народ из близлежащих кварталов. Мы с Элей сразу же ощутили себя, едва там оказались, затерянными среди разноликого, разноголосого, разнополого множества гуляющих, как два тонких невзрачных листочка в гущине прочей изобильной листвы. Людей вокруг бродило настолько много, что мне казалось, тут и воздуха не хватает, настолько было душно. Зря аристократки и обольщались, что простонародные девушки настолько уж и простые. Красавиц и прочих оригинально и броско наряженных персон неспешно прохаживалось, манерно порхало и в разных направлениях перемещалось невообразимое количество. Невольно я фиксировалась на том, что вполне могло обогатить моё собственное творчество, – мои будущие текстильные задумки. У одной цветовое решение наряда казалось необычным, у другой детали платья или фасон юбки поражали изяществом, у третьей причёска, да и сами волосы просто восхищали. У парней глаза косили в разные стороны, а голоса охрипли от возбуждения. В целом же ощущение было не очень приятным, подавляющим даже, и я чувствовала, что и Элю охватило чувство потерянности и неуверенности в себе. Но она хорохорилась и возбуждённо смеялась, озираясь по сторонам. Не могу сказать, что на нас хоть кто-то обращал внимание. Не считая знакомых девушек, с кем мы обменивались приветствиями, а также парней-соседей, которые уж точно ничуть нас не привлекали. Если и устанавливались подобные пары из друзей детства, то они обычно где-то прогуливались вместе в желанном уединении от всех.
Прослонявшись в толчее, устав от бессмысленности такого времяпрепровождения и постоянного пихания со стороны особенно агрессивных парней, а также и девиц, которые видели в нас соперниц за внимание со стороны потенциальных женихов, я потребовала у Эли убираться отсюда поскорее. Пока не стемнело настолько, что становилось опасно, едва бы мы выбрались в засыпающий город. Погрустневшая от бесполезной вылазки, Эля согласилась, и мы выбрались на малолюдные тропы, ведущие к выходу.
Мы шли вдоль берега реки «Синий рукав Матери Воды», пока ещё более светлой, чем вечерняя полутьма, густеющая прямо на глазах. Убегая глазами в далёкую перспективу, куда и несла река свои ощутимо тяжёлые, плотные воды, безмолвные в этот час, я впервые ощутила такое острое одиночество, как будто потеряла кого-то самого драгоценного. Хотя никого не теряла, и близкого человека у меня пока что не появилось.
– Я жалею о том, что выросла, – сказала я.
Эля, надув губы по привычке, свойственной её в моменты осмысления того, что она и услышала, ответила, – Хочешь сказать, что не считаешь себя красивой?
– Не то. Понимаешь, в детстве кажется, что душа вот-вот взлетит, небо совсем близко, ты вся состоишь из света, а тела у тебя нет. Во всяком случае, его не ощущаешь почти. А потом… на тебе вдруг нарастает какая-то избыточная масса, она сдавливает душу. С новым телом не сразу, а с трудом удаётся смириться. И ещё эта грудь выросла, мешает мне спать на животе, а я люблю спать на животе. И ещё… эти ужасные месячные, бр-р-ры, какая же мерзость! Как будто ты превращаешься в животное какое-то. Первое время я питала отвращение к себе самой. Да и теперь иногда. Бабушка говорит: «Если хочешь, чтобы тебя любили, полюби себя сама. Смотри в зеркало, любуйся на себя и повторяй: Я богиня! У тебя же грудь богини! Это редчайший дар тебе от Мать Воды, такая вот влекущая мужчин внешность». Но как возможно полюбить своё отражение. А ты как?
Эля хмыкнула носом, – Хм-хм… а ты догадываешься, в чём суть этого влечения?
– Я стараюсь об этом не думать. У меня портится от этого настроение. Это что-то непереносимое, ужасное, невозможное! Я же говорю, я не хочу быть взрослой!
– Терпеть не могу то время, когда я была маленькой. Мне всегда хотелось быть взрослой, хотелось командовать ребятами…
– Ну и как теперь? – поддела её я. – Удаётся командовать?
– Вот Азира мне как-то сказала: «Никогда бы не подумала, что наступят времена, когда будешь ждать этих… хм-хм… месячных, как самых дорогих гостей…
– К чему она такое говорила? – поразилась я. – И что это значит?
– То и значит, что ты ничего ещё не соображаешь! А считаешь, что уже выросла…
– Ты хочешь сказать, что Азира сама призналась тебе, что утратила невинность?
– Куда это мы забрели? Вечно тебя тянет туда, где никто не ходит! – недовольным голосом заворчала Эля.
– А на центральных дорожках слишком много толкотни, – возразила я. – У меня уже плечи болят от толкания разных грубиянов! Хотя бы подышим в прохладе и отдохнём в тишине.
– Мы уже покинули охраняемый хупами Сад Свиданий. А тут, не знаешь разве, сколько девушек топят всякие насильники! Кто за нас заступится, напади какие злодеи? – Эля завелась, снедаемая обидой за то, что её внешние данные проигнорировали, что и не удивляло в такой толпе разодетых и разнообразных девушек. А если кто и обратил внимание, то не те, кто её бы порадовал и вдохновил на определённые мечты, если уж не на ответные действия. – Столько парней! – вздохнула она, – и ни одного запоминающегося лица. Все страшные какие-то или уж чересчур наглые.
Я согласилась, чувствуя ту же потерянность и разочарование в отношении себя самой. Никто мною не восхитился, никто не удостоил даже взглядом заинтересованным. Что касается «страшных и наглых» в определении Эли, я сама их отбраковывала.
Внезапно дорогу нам преградил человек. Мы с Элей одновременно вздрогнули, а я даже пискнула, – Ай-ай! – неужели тот самый насильник, который и спихнёт нас с крутого берега в страшные и тёмные волны! Эля настолько крепко и больно ухватила меня за руку, что я повторно вскрикнула, – Ай-ай!
