Семён Королёв "Создание птицы"

Поезд прибыл в Мельбурн в восемь утра. Хелена дала мне визитку с номером своего телефона. Там было написано: «Хелена Дубровник». Я положила ее в кошелек. Она сказана, что я могу ей звонить, если мне понадобится помощь. Она улыбалась мне, а я смотрела на нее и видела, что она – настоящая, совсем не такая, как миссис миссис Поррит. Хелена улыбалась не для того, чтобы быть хорошей и обеспечить себе билетик в рай. Правда, я не понимала, почему она считает, что мне может понадобиться ее помощь.

«Знаете, – сказала я, – я остановлюсь у родственницы».

Она не могла догадаться, что это ложь, потому что я сказала это очень милым голосом и без запинки, как будто это было правдой, такой же непреложной, как протянутая для рукопожатия рука в белой перчатке.

В любом случае, у меня были с собой «лошадиные» деньги, так что я знала, что не пропаду. Мне было стыдно, что я взяла «лошадиные» деньги, но я искренне намеревалась все возместить. Когда Хелена ушла, я почти захотела догнать ее и пойти с ней. Я на минутку представила себе ее дом. Я подумала, что в нем наверняка есть огромные диваны, а по стенам развешаны картины, и что, может быть, она предложит мне остаться у нее насовсем, и я стану ее звездной протеже в ее театральной компании, к мы будем ужинать в ресторанах и смеяться. Но она не пригласила меня, поэтому я не могла к ней пойти. Я пошла за своим велосипедом.

На вокзале была толчея. Люди прокладывали себе тоннели в густой толпе, маленькие сумочки стучали им по коленям. Я лавировала в гуще народа со своим велосипедом и хмурилась, просто чтобы произвести впечатление серьезного человека. На тот случай, если кто-то подумает, что я смотрюсь смешно в красном платье, я держалась строго, буквально как член парламента, и решительно, с деловым видом направлялась прямиком в город.

Деловой вид не был совсем уж наигранным. У меня действительно было важное дело. И оно было такого рода, что только я могла с ним справиться. И я никому, даже Гарри, не могла объяснить, что же это за дело. Это было как знание, которое таилось в сердце, и сердце мне подсказывало, что я должна сделать.

Чтобы как-то освоиться, я планировала сначала отправиться в ресторан. И не просто в какой попало. Я имела в виду совершенно определенный ресторан. Моя мама однажды, когда мы были маленькими, водила туда нас с Эдди. И она по такому случаю тогда тоже была очень нарядная. Мы сели в поезд в Каслмейне. Я помню, что на ней было длинное темное пальто и шелковый зеленый шарф в белый горошек. От нее очень вкусно пахло, а ее губы были накрашены темно-красной помадой, которую она подправляла, смотрясь в маленькое круглое зеркальце, умещавшееся в ее ладони. В поезде, на запотевшем оконном стекле, она написала свое имя, а потом имя Эдди, а потом и мое тоже и нарисовала сердечко, заключившее в себя все три имени, хотя мое при этом немножко выбивалось за линию. Она была счастлива. В ресторане с нами был мужчина в костюме. Он купил мне и Эдди клубничное мороженое. Это был не папа, но нас это не волновало. Мы с Эдди играли на высоких стульях у стойки. Место было классное. И мы хорошо провели там время.

Я думала, что, возможно, и мне надо стать актрисой, как мама. Но я не была уверена, что у меня есть к этому склонность. Мне не нравилось, когда люди смотрели на меня, а маме нравилось. И ей не просто это нравилось, она в этом нуждалась. Казалось, она пребывала в темноте, пока на нее никто не смотрел, не отбрасывал на нее света своих глаз. А когда это случалось, она вся вспыхивала, как наш красивый стеклянный абажур в розах. Она начинала сиять. Смотрела на все широко раскрытыми глазами, и как бы скользила, а не просто ходила, и откидывала волосы назад, и смеялась, или же закручивала волосы и отпускала, чтобы они рассыпались по плечам. Она делала так, что людям хотелось смотреть и смотреть на нее, не отрываясь. Она всех развлекала, как профессиональный комик. Она делала для этого все что угодно, даже уморительно говорила на разные лады. А потом, когда опять на нее было некому смотреть, она выключалась, гасла, возвращалась в темноту. Ее рот делался похожим на тонкую ниточку или на шов, а глаза тускнели, как высыхающие камни. Большую часть времени она проводила в своей постели.

Я была не в счет, в том смысле, что ради меня не стоило зажигаться и оживать. И папа был не в счет. Другое дело Эдди. Или кто-нибудь еще; поначалу кто угодно, кого она еще толком не знала, подходил для этого. Но, при всем том, она быстро уставала от людей. Она могла полностью потребить кого-нибудь, всю силу его глаз, особенно если он не был человеком важным, или богатым, или очень образованным. Поначалу она бывала очень мила, но как только знакомилась с кем-нибудь чуть-чуть ближе, утрачивала всякий интерес. В таком человеке больше уже не было нужного ей заряда; он становился не более полезным, чем старая разряженная, имеющая течь батарейка. Но вот к Эдди она питала какие-то особые чувства. И это было вызвано не тем, что он был мужского пола, потому что и папа был мужского пола, но в его случае это не работало. Просто Эдди был похож на нее. Он был самородком. Любить его было почти все равно что любить саму себя.

А потом наступило то ужасное жаркое лето, когда все сделалось каким-то странным. Именно тогда я начала кое о чем догадываться, общаясь с Гарри Джейкобом, и именно тогда Сьюзи Ньюбаунд забеременела от Люка Нельсона и была вынуждена уехать с ним в Бендиго. А что касается маминой жизни, это было то самое лето, когда Эдди решил, что он не хочет возвращаться в школу.

Когда он объявил это за обедом, мама напряглась, а взгляд ее стал безумным. Она повернулась к пале и сказала:

– Нед, он не может так поступить.

– Почему бы и нет? – насупился Эдди.

Папа отложил вилку и произнес небольшую речь:

– Тебе нужно получить хорошее образование. Поверь мне, наступит день, когда ты пожалеешь о своем решении. Сейчас ты можешь и не понимать, что тебе нужно образование, но позже ты это поймешь. Доучись уже последний год, а потом отдохнешь и подумаешь, чем ты хочешь заниматься.

Прежде чем Эдди успел хотя бы попытаться как-то ответить, мама обхватила голову руками и разрыдалась.

– Вот видишь, Нед, вот видишь. Все потому, что мы живем здесь. И из-за типов, с которыми он водит дружбу. В деревне нет образованных людей. Это все твоя вина. Улаживай все сам. Скажи ему. Скажи ему, во что он превратится, если пойдет здесь работать на какую-нибудь обычную работу. Он ничего не добьется. Ах, Эдди, ты бы мог всего добиться, если бы только захотел. – Она наконец повернулась к Эдди и коснулась его рукой. Эдди попросил ее успокоиться. Но она не успокоилась. Именно в этот момент она внезапно обвинила в происходящем Гарри Джейкоба. – Это Гарри? – закричала она. – Это потому, что он бросил школу?

– Да нет. Гарри здесь вообще ни при чем. Просто мне самому в школе совсем неинтересно. – Эдди явно становилось не по себе. – Мам, ты не могла бы успокоиться? Ничего особенного не происходит. – Он сложил руки на груди и отвернулся от нее.

– Это все Гарри! Я знаю, это все он. Эдди, он – фермерский сын. У него нет твоих дарований. Нед! – Она развернулась к отцу. – Ты должен по-дожить конец этой дурости. – Она схватилась за край стола. – Эдди, я запрещаю тебе. Категорически запрещаю!

– О господи! – Эдди презрительно фыркнул и встал из-за стола.

Мы с Эдди в этом были очень похожи: мы просто терпеть не могли, когда нам указывали, что делать, а чего не делать. Она должна была это понимать. Папа склонился к ней:

– Эмма…

Она подняла руку и остановила его. Она закрыла глаза и добилась полной тишины, как иногда делает дирижер по ходу исполнения музыкальной пьесы. А потом она тоже ушла из-за стола. Папа вздохнул. Все это было полным безобразием, потому что как раз в последнее время мама чувствовала себя лучше обычного. Уже давно никто не ссорился, она проводила в постели не так много времени, как раньше, она вставала, выходила из дому, покупала себе обновки. Она даже готовила. Самое интересное, впоследствии оказалось, что кое в чем она была права. Было бы лучше, если бы Эдди поменьше болтался с Гарри Джейкобом, но только причины для этого были совсем иные, не те, о которых говорила она.

* * *

Однажды вечером папа пришел домой с букетом красных роз. Он держал цветы головками вниз, они висели на уровне его коленей. У папы был испуганный вид. Он медленно поднял розы, как будто не был уверен, что ему следует это делать.

Она не улыбнулась. Она сузила глаза и вздернула нос, а потом вытерла руки о полотенце, вырвала розы у него из рук, швырнула их на пол.

– Ты думаешь, что можешь все наладить простым букетом? – закричала она на него.

Эдди и я сидели за столом и ели горячие бутерброды с сыром. Она не ела, она стояла у раковины. Папа ничего не говорил.

– Ну и? – вопрошала она.

Он вздохнул и посмотрел вниз, на цветы, словно размышляя, стоит их поднимать или нет.

– Эмма, – сказал он мягко, и все слова, которые он хотел произнести, застряли у него в горле, растаяли на языке, пока он стоял с раскрытым ртом и протягивал к ней руки.

Она мотнула головой и воззрилась на него с таким отвращением, что он развернулся и вышел. Я слышала, как он прошел через холл, взял свои ключи и тихо закрыл за собой входную дверь, покидая дом. Она выбежала в холл и принялась кричать ему вслед:

– Ты ни на что не годен! Ты ничтожество! Из-за тебя я несчастна. Лучше бы я никогда…

– Мама, заткнись! – заорал Эдди. Он резко вскочил со стула и смахнул со стола стакан с водой. Его глаза сверкали, но больше он ничего не произнес, он просто замер и стоял неподвижно. Я подняла стакан.

Ее рука поползла вверх по шее и сдавила ее. Губы ее тряслись, она отрывисто и судорожно глотала воздух. Ее лицо было искажено, и она все никак не могла придать ему подходящее выражение. Она была в какой-то панике. Ей хотелось закричать на Эдди, но она не могла этого сделать. На какое-то мгновение она впилась в него безумным взглядом, но когда он отвел глаза, она перевела взгляд на сломанные розы. Лепестки разлетелись по полу и напоминали следы увечья или травмы. Она так смотрела на эти несчастные сломанные розы, словно они совершили по отношению к ней нестерпимую несправедливость, а поскольку розы этого не отрицали, она, трагически вздохнув, бросилась к раковине и, зарыдав, склонилась над ней. Я положила руку ей на спину. Она включила воду на полную катушку, на меня она не смотрела. Потом она выбежала вон и бросилась на кровать. Ее рыдания сотрясали весь дом.

– Черт это все дери, – выругался Эдди. – Ненавижу все это. – Он смотрел на льющуюся воду.

– Бедный папа. – Я закрыла кран.

– К черту все, – сказал Эдди и включил телевизор на всю громкость, чтобы его звук заглушал рыдания.

Папина мягкость заставляла маму кричать на него, точно так же как иногда подушка словно заставляет вас ударить по ней кулаком.

Глава шестая

Я нашла ресторан. Я думаю, это был тот самый. Во всяком случае, стулья там были такие же. Он находился в северной части города, на Бурк-стрит. По одну сторону располагалась длинная стойка, а по другую – длинная скамья вдоль стены. Пол был в клеточку, одноногие стулья были жестко закреплены на своих местах, так что было невозможно подвинуть их поближе друг к другу. Люди сидели по обеим сторонам, по большей части скрючившись над газетами и одной рукой ковыряясь в еде. Меня, казалось, никто и не заметил. Никто не удосужился оторвать взгляд от своей газеты и посмотреть на меня, хотя на мне и было длинное красное платье. Я не могла решить, хорошо это или плохо; очевидно, я не выглядела слишком вызывающе, но в то же время, значит, и не была особенно привлекательной. Я пришла к выводу, что выглядела я средне, и это меня лично вполне устраивало. Итак, я облокотилась о стойку и принялась рассматривать пирожные, которые красовались передо мной в ожидании моего решения.

Толстый, с седеющими волосами и словно опухший от усталости официант двигался медленно, как моллюск. Он протер полотенцем стакан изнутри, а потом, присев на скамью, что-то крикнул по-итальянски низкорослой, с золотыми кольцами в ушах женщине, работавшей на кухне. Ее было плохо видно, она наклонялась над кастрюлями, вытирала тарелки, вздыхала.

– Итак, синьорина? – обратился он ко мне, затыкая полотенце за пояс штанов.

– Я возьму вот это. – Я показала на желтое, похожее на сыр, пирожное.

– Со сливками? – Он достал из-за уха карандаш и начал писать в маленьком блокнотике.

– А могу я заказать мороженое?

– Вы можете заказать все, что пожелаете, – сказал он и улыбнулся. И это было правдой. В конце концов, у меня были с собой «лошадиные» деньги.

В ожидании заказа я рассматривала выцветший плакат с кенгуру на взморье. Он висел над полками с апельсинами и винными бутылками. Рядом с ним была картина, изображавшая океан во время шторма. Ни плакат, ни картина меня не вдохновляли, поэтому я начала исподтишка рассматривать своих соседей.

Рядом со мной, за стойкой, сидели мужчина и женщина. Я не видела лица женщины, поскольку она сидела, развернувшись к мужчине. Ее локоть лежал на стойке совсем близко от меня, обнаженная рука была очень элегантной, загорелой, на ней были золотые часы, в пальцах была зажата и слегка покачивалась сигарета. Время от времени рука исчезала из моего поля зрения и отправлялась ко рту, но затем возвращалась ко мне, а к моему лицу плыли маленькие колечки дыма.

Я не курила, но в тот момент мне бы пошло курение. Курение как-то подходило к моему красному платью и к тому новому ощущению, которое оно мне давало. Курение представлялось мне неким хорошо продуманным, преднамеренным действием: осознанное и контролируемое, но конечное, завершающееся спокойным убийством маленького красного комочка пепла и завитком дыма, бесцельно висящим в воздухе, как мечтательное раздумье, как окончательное успокоение. Мне самой недоставало и преднамеренной продуманности, и окончательного успокоения, поэтому я внимательно проследила, как рука женщины вдавила окурок в белую пепельницу. Я представила себе, что это моя рука ведет себя так преднамеренно.

Мужчина сидел, склонив голову набок, как будто в голову ему ударила какая-то смутно угадываемая мысль, не вполне пригодная для перевода на человеческий язык. Он молчал, но женщина, похоже, опасалась, что он может заговорить. Такие люди, как они, обычно ходят в роскошные классические рестораны, и я была несколько взволнована тем, что сижу рядом с ними. Они выглядели стильно, без малейших изъянов: женщина пахла духами и свежевымытыми волосами, а у мужчины, это было ясно сразу, никогда не скапливалась грязь под ногтями. Видел бы меня сейчас Гарри, подумала я. Я изящно изогнулась на стуле, и как раз в то мгновение, когда я только начинала чувствовать и воспринимать себя вполне терпимо, я случайно зацепила взглядом свои сандалии. И тут же осознала, насколько они неуместны. Невозможно ходить в сандалиях, когда на вас длинное красное платье. Женщина, например, была обута в начищенные до блеска черные туфли на тоненьких каблучках. Этими сандалиями я выдавала себя с головой. Представьте, что королева входит в Дом правительства в калошах. Воспримут ли ее всерьез? Сомневаюсь.

– Все было бы гораздо проще, если бы мы могли взять да и пожениться. – Женщина говорила с такой страстной болью, что я склонилась в их сторону, чтобы лучше слышать. Она теребила пачку сигарет, вытягивая из нее еще одну сигарету. Ее руки дрожали, и она с трудом попала кончиком сигареты в пламя зажигалки. Мужчина сомкнул руки, его пальцы переплелись так, что было непонятно, какие из них принадлежат правой руке, а какие левой. Женщина смотрела сквозь него, поверх склоненных, кивающих голов посетителей ресторана, в окно, туда, где струились потоки яркого утреннего света и мелькали темные силуэты прохожих.

– Проще? В каком смысле?

Женщина, казалось, не обратила никакого внимания на его вопрос. Она оперлась лбом на свои руки и просто тихо сидела, не двигаясь. Сигарета горела, тлела, пепел опадал на стойку. Внезапно она раздавила сигарету в пепельнице и повернулась лицом прямо к нему. Она говорила без пауз, и то, что она говорила, было для меня не вполне понятным.

– Знаешь, Джордж, мне грустно, из всего, что живет во мне, именно грусть я чувствую сильнее всего. Иногда я чувствую себя счастливой, как листок, который ветер смел с дороги и гонит, и гонит вперед. Вот эта радость листочка, которую он чувствует, пока его несет порыв ветра, вот что такое мое счастье. И оно со мной до тех пор, пока ветер не стихнет или не умчится куда-то прочь, к океану, на выходные к детям, и тогда я остаюсь там, где и была, и мне грустно.

Я и представить себе не могла, что такой женщине может быть грустно: у нее были прекрасные наряды, красивые туфли, элегантные загорелые руки, вероятно, хорошая работа и машина, она могла ходить в рестораны, когда только пожелает. Я не могла себе представить, что ей может чего-то не хватать.

* * *

Неудивительно, что человеку в моем положении всегда чего-то не хватало. Возможно, с тех самых пор, как я начала идти по жизни в неправильных башмаках. Меня всегда сопровождали нехватка чего-нибудь и желание это иметь, а еще – ожидание. Два этих чувства – желание и ожидание – совершенно не могут идти в ногу. Ожидание на самом деле и вовсе не движется, оно никуда не направлено, а желание вырывается из вас, как выпущенная стрела. Поэтому, если вы и ждете, и желаете, ждете и желаете, вы живете как-то изломанно. Вы продвигаетесь зигзагами, а не ясно и прямолинейно, как это делает большинство людей. Кажется, что ваши кости остаются на месте, в то время как сердце и душа вырвались далеко вперед, так далеко, что вы уже не можете их вернуть. При этом вы, может быть, даже утрачиваете свою цельность, а это ведет к угрюмости и обреченности, как у тех тополей, которые нависают и болезненно изгибаются над дорогой к дому Нельсонов.

Короче, первой вещью, которую я по-настоящему хотела, были сандалии с ремешком в виде буквы «Т». В нашей школе девочки носили их летом, с короткими носочками. У этих сандалий наверху были прорези, по форме напоминавшие лепестки клевера, и маленькие пряжечки, которые застегивались, как ремень. Мама говорила, что это неразумная трата денег – покупать одну пару обуви на зиму, а другую на лето. Я возражала, что готова носить сандалии круглый год, но она говорила: «Не болтай чепухи, Манон. Ты не можешь ходить зимой в сандалиях».

Так что это мама была виновата в том, что летом я ход ила в громоздких башмаках на шнуровке и выглядела как полная дура. Сначала я пыталась прорезать в них дырочки в виде лепестков клевера, но ничего не получилось, тогда я попыталась проткнуть их шампурами для барбекю. Это не помогло. Я думала, что у меня получится выдавить дырочки нужной формы, но в итоге в моих башмаках просто появились прожженные дыры, а я стала в них выглядеть еще хуже, чем прежде. Я замечала, что люди рассматривают мои башмаки. Думаю, и в школе о них шептались.

И из-за этого Люси Брикстон стала моей лучшей подружкой. Люси была намного выше меня, у нее были густые, совершенно прямые, молочно-белого цвета волосы. Они всегда были уложены в виде высокой короны из кос у нее на макушке, отчего она выглядела старомодно и странно. Это мама делала ей такую прическу. Но по крайней мере, у Люси были сандалии с Т-образным ремешком, а ее мама не говорила с таким смешным акцентом, как моя.

В какой-то момент на сандалиях Люси сломалась пряжка, и ее мама хотела их выкинуть и купить Люси пару новых, а я сказала, что хотела бы взять испорченные себе. И Люси отдала их мне, за просто так, а я стала застегивать их на булавку. Я была немыслимо счастлива в этих сандалиях. На уроках я стала сидеть с Люси за одной партой. Она жила неподалеку от железнодорожной станции Харкорт, поэтому мы стали вместе ездить домой. Какое-то время я чувствовала себя совершенно нормальным ребенком, таким же, как все. Примерно неделю. В течение этой победоносной недели я все время поглядывала на свои сандалии. Мне нравилось, что они придают мне совершенно нормальный вид, и я все время старалась поймать чужие взгляды, особенно если мне нужно было усилить чувство уверенности в себе. Однажды, во время перерыва на обед, я даже подошла к группе пятиклассников, села рядом с Чарли Баттроузом и вытянула ноги, и скрестила их, так, чтобы они все могли рассмотреть мои сандалии. Чарли Баттроуз, златокожий бог, ничего мне не сказал, поэтому через какое-то время я отправилась искать Люси, а потом мы с ней стали кидаться плодами инжира в бетонную стену.

После этого он начал меркнуть, этот эффект Т-образного ремешка, и постепенно я снова превратилась просто в саму себя. Увядание эффекта Т-образных ремешков было страшнее, чем вы можете себе вообразить, потому что это означало, что я все время заблуждалась. Я думала, что, если бы у меня были такие сандалии, я бы была как все. Но дело было не в них. Не отсутствие таких сандалий делало меня тем, кем я была, а что-то другое. А это означало, что мне надо было продолжать поиск.

Единственным, что я знала наверняка, было то, что если я чего-то хотела, я хотела этого очень сильно.

Ну да ладно.

* * *

Я посмотрела на мужчину, на Джорджа. Он сидел почти лицом к лицу со мной, хотя между нами была грустная женщина. Он почесывал подбородок и хмурился. Его угольно-черные волосы были коротко пострижены, в манжетах были запонки. Он слегка подтянул рукав рубашки, чтобы взглянуть на часы. Женщина вздохнула и пожаловалась на жару, и на то, как жара заставляет ее чувствовать себя как-то затравленно, и как она понимает, что у нее никогда не было настоящего дома, и как ей нужен настоящий дом, но, похоже, Джорджу все это было уже неинтересно. Он отвел от нее таза и поверх ее плеча посмотрел на меня, будто знал, что я подслушиваю. Я быстро перевела взгляд на выцветший плакат с кенгуру. Но через минуту я снова посмотрела на мужчину, его взгляд был все еще направлен прямо на меня. В нем не было ни негодования, ни даже любопытства. Это был внимательный взгляд, адресованный мне напрямую. Он как бы совершал им по мне прицельный выстрел. Я отвернулась и больше на них не смотрела.

Глава седьмая

Однажды мы с Эдди видели извращенца. Мне тогда было всего тринадцать. Мы ждали автобуса на остановке. Это место всегда раздражало меня, я чувствовала себя как-то странно, когда надо было просто стоять у дороги и ждать. А как я говорила, меня совсем не устраивало ожидание, поэтому мне это давалось особенно нелегко. Там был навес из гравиевой смеси, окантованный коричневым бетоном. Он был так чертовски уродлив, что даже вызывал возмущение. Мы никогда не сидели под навесом, мы пристраивались неподалеку на стене или же стояли, прислонившись к ней. Если у Эдди было подходящее настроение, мы придумывали себе какое-нибудь развлечение, например бросались камнями в дорожный знак «Главная дорога».

В этот раз Эдди был в неподходящем настроении, и я стояла у стены, упираясь в нее ногой. Я то приближалась к стене, то отталкивалась от нее ногой – туда-сюда, туда-сюда – так, что у меня в голове начинал звучать определенный ритм. Подъехала машина, из нее высунулся мужчина и стал подманивать меня к себе согнутым пальцем. Эдди стоял у стены и о чем-то думал. Он не проявлял никакого интереса, поэтому я оттолкнулась от стены и направилась к машине. Сидевший в ней человек был немножко похож на мистера Тони из молочного бара: смуглый, с затуманенным взглядом, в хорошо отглаженной рубашке лимонного цвета. Я помню, что сунулась в открытое окно и в лицо мне ударил тяжелый запах, сравнить который с ароматом цветущих роз было бы большой натяжкой. Возможно, это была просто безобразная смесь застоявшегося запаха пота и табачного дыма, но этого было достаточно, чтобы я быстро отступила на шаг назад. Бывает, что человек в значительной степени зависит от своего носа. Мой нос раньше меня самой понял, что этот мужчина отнюдь не доблестный герой. Он спросил меня, знаю ли я, где находится дорога Мидлэнд Хайвей. Конечно, я знала. Это все знали. Она была совсем недалеко. Я принялась махать рукой, показывая, куда ехать, и объяснять, как туда лучше добраться, как вдруг снова почувствовала, что что-то во всем этом не так. Я замолчала и присмотрелась к мужчине.

Мужчина держал в руке свой член. Его ширинка была расстегнута, и оттуда торчала эта штуковина. Я не заметила этого сразу, потому что он был в трусах и потому что виднелся только самый кончик – бледный, как костяшки пальцев, когда крепко сожмешь кулак. Я взглядом подозвала Эдди, и он подошел, оттолкнул меня и заглянул в окно. Эдди стоял и глазел. Я снова заглянула туда же поверх плеча Эдди, просто чтобы убедиться, что это было то самое, о чем я подумала. Я знаю, что мне не следовало на него смотреть, но и сам мужчина тоже на него смотрел. Мы все на него смотрели, будто он был раненым животным. Мужчина, похоже, сдавливал его.

Эдди спросил, что ему надо. Мужчина ответил, что ищет Мидлэнд Хайвей, и предложил отвезти нас домой, после того как мы покажем ему дорогу. Он, видно, думал, что мы придурки. Даже в том возрасте я уже знала, что не следует садиться в машину к мужчине, особенно к такому мерзкому. Эдди мотнул головой и сказал мужчине, чтобы он проваливал. К остановке уже приближался автобус, и мужчина уехал. Эдди начал дико хохотать, и я тоже, потому что вообще-то это круто, когда случается такая мерзость.

– Ты видела? Он тискал его!

– Он извращенец.

– Надо было запомнить номер машины.

– Может, он насильник.

– Ага, ишь, думал, мы в машину полезем.

* * *

Эдди всегда должен был все рассказывать первым. Он был старше.

Когда мы вернулись домой, мама была в кровати. Но на этот раз не по-настоящему. Она просто лежала на застеленной кровати, но все же она была одета не так, как одеваются обычные мамочки. Она была в ночной сорочке, шелковой или атласной, жемчужного цвета, гладкой, как внутренность морской раковины, и по краям обшитой кружевом. Сорочка была маленькой и смотрелась очень элегантно. Мама не была похожа на воспитанницу пансиона для девочек. Непонятно было, зачем она надела такую прекрасную сорочку, когда ее все равно никто не видит. Она играла волосами и читала журнал.

Эдди вбежал в ее комнату и остановился у кровати. Я осталась в дверях.

– Мы видели извращенца, – объявил Эдди.

– Что ты имеешь в виду? – Она выпустила из рук журнал, который тут же закрылся, и протянула руку, чтобы откинуть волосы со лба Эдди. Она любовалась им так, словно он был прекрасным закатом.

– У него член был выставлен напоказ. – Я тянулась к верхнему косяку и от этого становилась очень-очень длинной.