За ковер боролись бойко. Цена повысилась одиннадцати. Наконец, его купил высокий очкастый инженер. С трудом взвалив его на плечи он пошел прочь.
– Ящик с содержимым. Фабрика УДО «Стрела». Начальная цена семь.
– А что за содержимое?
– Как что? – удивился рядом сидящий мужчина, – Похоть.
В это время ящик купила прыщавая девушка в майке «Титаник». Забирая лот она сияла от радости и махала присутствующим ладошкой, словно стояла на сцене конкурса Мисс Мира, и на нее только водрузили изящную корону.
– Номера лотереи, Спортлото. Второй тираж, за май 1977 года. Начальная цена тринадцать.
– Совесть. Шестой разряд. Закалка 1965 года. Четыре.
– Счастливое детство. Шесть порядков, три травмы.
– Чревоугодие с индульгенцией. Двадцать три.
– Счастье по теории Тернера. Два!
– Любовь в понятиях философов XX века. Бракованная. Работает в треть мощности. Шесть.
– Смерть. Три стадии. Четыре.
– Комплект счастья, безотказный. Один.
Напряжение и страх нарастало с каждой секундой. Было страшно ждать дальше, вдруг твой лучший лот уже прошел. С другой стороны брать пустяк, когда впереди могут дать твоё личное счастье? Решится и брать сейчас или набраться терпения? А вознагражден ли будет самый терпеливый, забрав финальный, самый лучший лот? Или достанется ему коробка из-под шоколада с шуршащей оберткой?
Один мужчина спросил Бога, почему он, благочестивый верующий, постоянно воздающий дары Храму, в смирении живущий – не получает Божьей Благодати. А сосед его, живущий в грехах и размеренности, получает Благодать сверх макушки. Все, что просит, сразу получает, о чем не подумает, на все благословение. Господь сам в его дом приходит и с детьми разговаривает.
Бог не ответил.
Мужчина снова воззвал. Почему он страдает, пальцы в кровь стирает, молится день и ночь, ночью зуб на зуб не попадает от холода, ибо в доме его худые стены, а с крыши капает, сколько не латал, все равно мыши прогрызают, вода точит, доски гниют? Почему у брата его мыши сами в глине обваливаются, из дома уходят, да еще и дыры заделывают? Почему брат сколько ему не помогал, все равно живет в нищете и нужде?
Бог не ответил.
Мужчина еще больше расстроился. Почему, Бог, я, сколько не старался, но получаю за работу три пима, когда как лучший друг мой, и половину этой работы не делает, а ему из доброты целый перес приносят. Почему я все истины читаю следами на своей шкуре, а ему ты херувима присылаешь, который его от бед упреждает? Когда сам он не скрывает себя, что к апостасии относится и с пренебрежением относится к вере нашей.
Бог не ответил.
Мужчина в сердцах стукнул по стене. Почему, Бог, когда я спрашиваю, ты отворачиваешься от меня? Почему я должен страдать больше других, будучи самым верным твоим слугой, любить тебя всем сердцем, говорить слово твое, будучи битым после? Почему я должен защищать Бога, который меня не только не замечает, а еще больше надо мной муки сгущает? Почему ты просто не отбросишь меня подальше от себя, если моя любовь тебе неприятна? Почему не сотрешь с лица земли меня? Почему уготованы мне после, не райские сады, а снова та же мука? Сколько должен я доказывать тебе верность свою?
Бог не ответил.
Мужчина закрыл лицо руками.
Огромный, бесконечный подъем наверх. С острыми камнями, колючками, осыпающейся землей, ты поднимаешься и поднимаешься, падаешь, отдыхаешь, ведь тебе невыносимо тяжело, но продолжаешь. Ты знаешь, что миллионы, миллиарды, таких как ты, делают сейчас то же самое, но гора настолько велика, что ты никогда не увидишь другого. Часто ты наталкиваешься на кости, тех, кто присел отдохнуть да и умер, или любящие пары, которым позволили идти вместе, он тянул ее, обессиленную, да сам упал. Так и лежат, костяшки, друг на друге, в обнимку. Ты видишь вершину, поднимаешься изо всех сил, но за этой вершиной открывается новая, еще выше. Если хватает сил, упорства, смертельного безумия, некоторые счастливчики, одни на бесконечность оказываются наверху – на ровном унылом плато. Плато полно грубых, каменных склепов, куда они ложатся и обретают покой, длинной в десятки тысяч лет. Так они и стоят, грубые и нелепые монументы, посреди вечных ветров. Внутри спят, держась за углы каменных кроватей иссушенные тела, губы сжаты, на лице гримаса боли, но они не смеют шелохнуться по многу тысяч лет, крепко держась за свое ложе. Очень редко, посреди этой унылой ветреной равнины проносится конник, с золотой маской на лице, в стройных доспехах и овечьей шкуре, на спине его вздымаются вверх две деревянных изогнутых коряги, в которые ровными рядами вложены длинные перья. Он входит в гробницы и пытается соблазнить лежащего встать, привлекая его разными земными благами, обещаниями, но лежащие только сильнее стискивают свою твердую постель, что аж ногти трескаются, но глаз не открывают. Тысячи гробниц посреди бескрайних серых полей. Никому, кроме конника, нет права тревожить этих спящих. Никому нет до них дела. Все остальные лежат внизу костяшками, обточенными ветром на склонах или среди себе подобных, поднимаются по склонам. Нет такого, кто бы спускался.
Дождь громко барабанил по металлическому подоконнику. Съемная квартира в девятиэтажке, посреди микрорайона. Типовой микрорайон, дом 94-й серии, типовые люди. Эта история могла произойти, и, очевидно, неоднократно происходила во многих местах. Квартира, где оказался случайно и был всего один раз, в которой жили художники. Преломляясь и мерцая в потоках дождя, стекающего по стеклу, горели окна соседнего дома. Дело близилось к новому году, но осень не спешила передавать эстафету. На подоконнике ссохлась кожура мандарина, о которую тушили сигареты. Стоял запах молодости и поиска себя. Запах коньяка.
Разговор, да и сама встреча возникли внезапно, но почему-то именно этот эпизод въелся им в память, как заноза, которая попала в душу еще в те несерьезные годы и только сейчас возникла необходимость её вырывать. Разговор про другие миры, духовный поиск и первую любовь. Которая обычно глупа и трагична в призме юношеского максимализма. И несмотря на все медитативные опыты, книги о духовных практиках, именно тогда возникло горькое понимание несостоятельности и невозможности любых проявлений мистики в жизни, которая внезапно оказалась подчинена неописуемому правилу полной бессмысленности, а значит отсутствию любого намёка на улику или подсказку, что же на самом деле происходит. Горечь понимания, внезапно принесла совсем новое тёплое чувство сопричастности с теми, кто также, глядя в окно, за тысячи километров задумывается о том же и страдает от возможности серьезно на все взглянуть. Каждый огонек в окне – стал чьей-то историей, чьей-то жизнью, связанной нитями с другими, всё это формировало бесконечно сложную и от этого прекрасную структуру Города. Многомерная среда взаимосвязей, которая вышла в фазу, когда пространство как явление перестало иметь значение, связи стали формироваться вне его, отражаясь в необъяснимых явлениях, вроде народных троп посреди только построенных микрорайонов или урбанонимов, значение которых утеряно и, возможно, возникло действительно из ниоткуда, сформированное самим Городом.
На улице было зябко, по входной двери били порывы ветра. Ждали друга, который подъезжал на такси, у него тяжелые пакеты, поэтому подмога спустилась вниз. Курили, обсуждали сессию. По лужам шипели колеса проезжающих машин, с балкона наверху докладывали международную обстановку, из окна соседнего дома жарили что-то на сковороде, справа, за углом звонким стуком отражался стук каблуков, запоздало возвращающихся с работы, а слева, с руганью сбрасывали деревянные поддоны с грузовой машины, припаркованной у служебного входа магазина. Окончание ругани терпеливо ждала девушка с ворохом накладных в руках. Ей было принципиально важно, чтобы поддоны потом сложили в коридоре. Скрипнули тормоза, дом справа озарился светом фар. Такси. В тот момент и стало окончательно ясно, что Город один.
МЕТАНОЙЯ, ЧАСТЬ II
Мария рассказывала свои странные истории, покуривая сигарету в школьном туалете. Школу на тот момент она давно переросла, да и училась совершенно в другой. Но в этой компании познакомились с ней впервые именно здесь. Поздно вечером в перерыве секции исторического фехтования, которая проводилась в школьном спортзале. Она приходила, чтобы пообщаться с теми, кого не считала друзьями, больше единомышленниками. Маше нравились неформалы и те, кто был против системы. Было холодно, на бежевой кафельной стене отсвечивали окна домов, преломленные узким прямоугольным стеклом и исполосованные тополиными ветками. Едко воняло хлором, дымом сигарет и хозяйственным мылом. Мария сидела на подоконнике, с интересом смотрела в черный провал вентиляционного отверстия напротив. Разговор был оживленный, заглушал хлестко журчавшую воду. Вне секции исторического фехтования они не были знакомы.
Солнце резало глаза, она приоткрыла глаз. Это был канун Нового года. Время, когда почти все объединены общим настроением.
– Просыпайся, принцесса, – прошептали его губы.
– Уже утро? – спросила Маша.
– Небо белей бумаги розовеет на западе, – улыбнулся он.
Улыбнулась и она.
– Сегодня исполняются все мои мечты? – спросила она.
– Определенно, да, – ответили ей.
– Это правда? – спросила Мария.
– Если нет, то должна быть.
Мария привстала с постели, не открывая глаз, поискала ногой тапочки. Их не было. Встала и вскрикнула. Букет роз, небрежно брошенный у кровати, впился в мизинец. Отшвырнула цветы в угол комнаты. Подарок очередного ухажера. Нелепый ушастый длинноволосый фехтовальщик-толкинист.
Ванная была раздражающего ее модного цвета слоновой кости и в ней пахло яблочным шампунем. Она посмотрела на себя в зеркало. Темные волосы, растрепанные и секущиеся на кончиках, розовые щечки, светло-серые глаза и отсутствие ямочки над губой. Этой отличительной чертой она очень гордилась: в одной из переписок она узнала, что означает ямка над губой и с тех пор очень этим гордилась. Она не любила хранить секреты. В секретах был элемент несерьезности, а у нее такого не было. Она больше предпочитала загадку, чем секрет.
Телефон заходился в истерике, вызывая колебательные возмущения в воздухе.
– Он сказал, что не сможет ко мне прийти! – взвыла в трубке подруга.
– Мэх… Наташ, успокойся. Он обязательно перезвонит и предложит новое время, – «Дура, зачем реветь? Это же хорошо. Проведешь Новый год без своего придурка».
– Когда перезвонит?! Уже тридцать первое! А я так надеялась! – ныли на другом конце провода.
– Успокойся. Если действительно хочешь, то сама едь к нему, – «Мне совсем не интересно слушать твои проблемы.»
– А я хотела что бы у меня-я-а… – совсем разрыдалась девчонка.
– Да, очень важно, в дверь звонят, я перезвоню. Пока, – «Ага, захотела распрощаться с девичеством в новогоднюю ночь, с тем кого считала любимым. Все срывается, а каноны романтики и собственная глупость не позволяют это сделать в другой день. Путь на вершину школьной иерархии снова закрыт.»
Маша вырвала телефон из линии. Все равно отец потом всё починит. Родители уехали в другой город, к сослуживцам отца, праздновать там. Её оставили потому, что ценили свободу и личное пространство, и снисходительно предполагали, что она устроит «танцы и дискотеку» дома. Такова была легенда для отца, ему важно было поддерживать порядок даже в таких внесистемных вопросах. Если быть честными, то оставили совершенно безрассудно потому, что кое кто остро хотел провести время отдельно от дочери хотя бы с унылыми и пошлыми однополчанами мужа.
На кухне Машу ждали салаты, запеченная курица, половина таврического торта, неизвестное количество конфет и фруктов на двухэтажном подносе и поздравительная открытка. Она взяла мандарин и фиолетовым ногтем, вскрыла кожуру. Кофе был растворимый и прогорклый. Кофе и мандарины.
За окном расстилался большой город. Белый пар поднимался из труб и рассеивался в сером небесном блюде. Несмотря на тонкий налет снега на асфальте и крышах, дома казались какими-то еще более обветренными и проржавевшими, чем обычно. Пахло сосной, стоящей в зале, кожурой мандарина, снегом и шоколадом. Она поставила кофе на стол и пошла в свою комнату. Ногой сдвинула розы под шкаф и начала собираться.
Переоделась и взяла косметичку. Немного подумав, положила все в сумку.
– Ты красиво приводишь себя в порядок, – сказал он.
– Правда?
– Честное слово. Это таинство у тебя получается просто завораживающее. У тебя все красиво, – говорил он.
– А что самое красивое? – кокетливо посмотрела на него Маша.
– Ты… – ответил он.
Квартира была пуста. Ее душа была пуста. Все было пусто. Мерзкий запах Нового Года раздражал носовые рецепторы. Она сцепила зубы, встала и подошла к зеркалу. Надела бандану и поправила волосы. Надо было идти к Ане. Выключила телевизор. Открыла дверь и вышла на лестничную площадку. Лифт был исписан и полон окурков. «Кому поведаем, как жизнь проводим?» – нацарапал кто-то над кнопками. Она любила эту надпись и была благодарна тому, кто оставил ее здесь.
На улице холодно, слякотно и мало людей. Все сидят дома, нарезают салаты, смотрят «Иронию судьбы» и совершают прочие ритуалы. В окнах квартир видны разноцветные огни гирлянд, висящих на елках или прямо на окнах. У нее плохое настроение, она чувствует себя одиноко, оторвано от общего веселья. Наверное, это из-за отсутствия семейного праздника, подумала она. Но она не любит проводить время с родителями.
Возле редких продуктовых всегда много людей. Покупают впопыхах забытые ингредиенты, сладкую газированную воду, спиртное, много спиртного. Слышны частые хлопки петард. Мальчишки раньше времени тратят свой, внушающий страх даже военнослужащему, боезапас. Трелями из колонок и репродукторов льются колокольчики и колокола.
Аня жила в соседнем квартале, на улице Лепсе, в девятиэтажном доме. Маша собиралась провести Новый Год именно с ней. Не потому, что она так уж любила свою подругу, просто именно в этой компании ей было удобнее всего. С другими скучно и много алкоголя. Она позвонила в дверь. Аня вышла в поварском переднике, измазанном каким-то соусом. Из-за двери с телевизора вещал задорный голос ведущего Mtv.
– Привет, слушай у меня плохие новости.
– Что случилось? – ее брови изогнулись.
– Родители вернулись. Ничего не выйдет.
– Мэх… И ты, как примерная дочь, помогаешь им в нелегком кулинарном бою? – язвительно заметила Маша.
– Как видишь. Только не смотри на меня такими глазами, я ни в чем не виновата.
– Я ни в чем тебя не виню. Тебе помощь не нужна? Ну, там в чистке картошки, варке яиц, – продолжила она.
– Слушай, хватит издеваться. Ты где будешь? Я позвоню…
– Я не издеваюсь. Мне просто обидно, что придется такой праздник проводить с Ермолаевой и остальными. Много пить. В конце концов меня изнасилует Кубриков, – закончила она.
– Дура. Все меня мать зовет. И… С Новым Годом. Я позвоню! – поздравила ее девушка.
– Тебя тоже, подруга. С наступающим.
Маша спустилась вниз. Какое-то щемящее чувство в груди. Она охарактеризовала это как обиду, но потом решила что это чувство одиночества. Достала зеркальце, поправила прическу. Нужно было идти к Ермолаевой и проситься провести праздник у нее. Унизительно. На это еще нужно решиться. Тома Ермолаева, староста, жила в частном доме и с трудом упросила родителей не брать ее с собой к бабушке. И сегодня самые скучные и питекантропоподобные, собирались устроить у нее большую пьянку.
Она села в пустой автобус, пропитанный сладковатыми дизельными парами и проехала три остановки. В районе Кулика зловоние автобуса сменил запах дров. В кварталах частной застройки всегда так пахнет. На остановке, прямо на асфальте валялся представитель низшей формы человечества. Пребывая в алкогольном опьянении, низшая форма спала, наполовину засыпанная снегом. Маша прошла вверх по уклонистой улице. Издалека стало видно, что веселье уже началось. Коля Кривошеев стоял возле калитки и грозно осматривал окрестности. Скорее всего, в нем проснулся инстинкт пещерного человека по обнаружению коварных врагов, бродящих вокруг пещеры. Голова его покачивалась подтверждая фамилию.
– Машка? Эт… То… Ты, – с трудом выговорил он.
– Здравствуй, Кривошеев, что сторожишь?
– Да… Я за соком…
– А почему именно тебя отправили? Ты самый прямоходящий из остальных представителей племени?
Он исподлобья смотрел на нее, распознавать длинные предложения давалось ему хуже. Поэтому он просто повторил.
– Я… за соком
– Понятно. Ну удачи.
Во дворе на лавочке курил Саша. Он всегда был нейтрален и аккуратен со всеми. Самый вероятный союзник в этот вечер. Завидев ее он приветливо поднял руку.
– Привет. Не ожидал увидеть тебя тут. Ты же, вроде, у Аньки?
– Так вышло. Или ты не рад моей персоне? – спросила Маша.
– Рад конечно! Проходи. А Аня с кем?
– С родителями.
– Понял!
Она зашла внутрь. За столом сидело много народа. Было душно и тесно. Все пили водку и вино. Маше сразу стало скучно. Девчонки неодобрительно отреагировали на появление новой гостьи. На лицах застыли дипломатические улыбки. Обменявшись парой дежурных, не несущих смысловой нагрузки фраз, она села на диван. Ей налили вина. Праздник угас с ее появлением. Одноклассница прошептала другой: «Ну вот. Теперь весь вечер пройдет в философских разговорах. И вообще, кто ее звал?» Мария налила себе яблочного сока, вместо вина. Нужно было идти. Ей просто было жаль этих людей. Все здесь было неуместно.
Кривошеева не было на улице, зато он уже сидел на остановке и вдохновенно о чем-то беседовал с представителем низшей формы человечества на диковинном языке. Похоже представитель низшей формы советовал Кривошееву, где тут в окрестностях можно купить подешевле портвейн. Последними словами, которые она расслышала, были: «Белая-белая, нестерпимая…» Видимо, речь шла о водке.
Начался противный моросящий дождь со снегом. Было тошно от всеобщей радости, которой она не разделяла и не чувствовала. Она хотела капризничать, все это остановить, сказать чтобы все исчезло лишь потому, что она так не хочет. Начало темнеть. Подошла к дому одной из своих подруг. С ней она меньше всего хотела провести этот день, но выбирать уже не приходилось. Маша остановилась на перекрестке, возле пятиэтажного дома, раздумывая. Там ее тем более не ждали. Больше не хотелось унижаться. Все было мерзко до тошноты, до рези в глазах. Противно от гламурной приторности выражаемых другими чувств. Маша развернулась и пошла искать такси домой.
Темно и одиноко. Она боролась с чувствами. В доме пахло праздником. Родителей не было. Маша сняла туфли и швырнула их ногой. Включила музыкальный центр и телевизор, тишина заполнилась чем-то неестественно радостным. Набрала себе полную тарелку еды и пошла в зал.
– Ну хорошо. Но что же будет дальше? – спросил он.
– А тебе какая разница? – огрызнулась она.
– Ты сама знаешь. Не надо скрывать свои мысли. Думай о них в первую очередь!
– Почему так гадко?
