– Повелитель в покоях, – сказал за спиной нарочный.
Яков отворил дверь. В зале оказалось темно. И в солнечный день через узкие бойницы сюда попадали редкие лучи. Ночью же озерцами света служили тусклая лампадка под образом в ближнем углу, да мерцание факела из-под дальней арки. Именно туда они и направились, оставив за спиной возвышался темной тучей престол. После поражения в битве, господарь на время оставил свои покои и почивал здесь, в обеденной, за соборным залом. В нее вел узкий проход. Вдвоем не разминутся. На случай беды, ближняя гвардия могла сдержать здесь целую армию.
Под сводом, освещенные факелом стаяли караульные. Рядом, на лавке, расположился посадник. Дан по-приятельски подмигнул Якову. Тот в ответ кивнул, поприветствовав знакомца. Посадник негромко доложил в темноту коридора:
– Яков Арник! – подумав, добавил. – Палач.
Через недолгое время, из обеденной отозвались:
– Пускай!
Яков нырнул в узкую темную арку. По установленным капитаном правилам, до входа в опочивальню, необходимо еще раз представиться. Собственным голосом.
– Яков Арник, – громко и четко произнес мужчина. Слово «палач» пропустил. Считал, любой солдат – палач. Нет не любой, а настоящий. Солдат забирает жизни и не отдает свою. А значит палач не должность, а обязанность воина.
Арник зашел. Один из стражников, закрыл за ним двери и шепнул:
– Хозяин сегодня не в духе. Тихонечко.
В нос ударил крепкий запах ладана. «Молился» – решил воин, вглядываясь в полумрак помещения. У дальней стены в глухом углу висел балдахин. За ним скрывалось походное ложе господаря. Рядом, над камином, коптил факел. Дальше, вдоль стены, припирали опору, древки оружия. Еще с начала осады сюда перенесли часть крепостного арсенала, да так и оставили. На внешней стене, стянутой сводами сразу двух арок, виднелся темный прямоугольник единственной в помещении бойницы. Прямо под ней горел еще один факел. В углу, в тусклых лучах лампад сиял позолотой иконостас. Посреди обеденной, как и полагалось стоял длинный дубовый стол. Лавок при нем не было. Все они мостились под внутренней стеной. Никто из присутствующих не смел восседать.
– … и это, милостивый князь, самое пристойное, что можно передать из их речей.
Тонкий, дребезжавший голосок не оставлял сомнений. «И этот здесь, – с раздражением подумал Яков. – Не мудрено, что ладаном как на похоронах несет»
Кроме настенных факелов, на столе горел канделябр из трех свечей. Достаточно чтобы осветить задумчивое лицо господаря. Штефан выглядел устало. Горечь недавнего поражения, тревога и сомнения отображались глубокими складками на переносице, красными глазами и тяжелыми, вспухшими веками. Из тени снова зазвучал голос игумена.
– Не смею сомневаться, крепость стен воиновых убежищ, делает веру в Господа нашего только сильнее …
– Без крепостей и солдат, – раздраженно перебил сановника господарь, – и веры не было. Ни сильной, ни слабой.
– Ха! – быстро перебирая короткими ножками, из-за выступа в кладке выбежал карлик. – Вера как глист, святой водой не изведешь!
Шут чувствовал себя привольно в любой обстановке. Но особенно Кечкенхан любил встревать в религиозные диспуты. Лавируя на грани, до жути раздражал придворных, чем веселил повелителя. Шуту прощали все. Ну, почти все. Хан Ахмат отправил бабая господарю много лет назад, как напоминание об убитом в битве брате и казненном сыне. «Пусть уродство, – написал крымский повелитель в сопроводительной грамоте, – напоминает тебе о подлости убийства, а карликовый рост – о низости содеянного тобой. Помни о грехах своих, и проси господа своего простить тебя, так как я просил тебя не убивать сына своего. А коли и недочеловека лишишь жизни, будет тебе позор на этом свете и проклятием на веки вечные» Хан рассчитывал, что господарь в ярости велит казнить уродца. Тем самым став в глазах всего мира кровожадным злодеем, как и его кузен Влад. Но Штефан и не думал убивать «напоминание». В насмешку над горем хана сделал карлика тронным потешником. Говорили, что Ахмат, узнав о назначении лилипута, в гневе отрубил гонцу голову.
По крещению, шута-татарина нарекли Василием. Но при дворе его называли Кечкенхан – что на магометанском означало «маленький хан». Это не мешало ему, по велению господаря, менять колпак скомороха на шапку писаря – толмача или шлем воина. В общем Кечкенхан пришелся ко двору. Но главное, имея всего лишь одного покровителя, коротыш обзавелся толпой врагов. Не было Молдове ни одного вельможи, посла, или бояра кто бы не мечтал подкоротить карлика ровно на голову.
– Прикуси язык, богохульник, – запищал из темноты голос.
Игумен Теоктист, в народе его называли «непоставленный митрополит», человек со странностями. В рясе из толстой шерсти с высоким воротом, сановник обматывал ладони темной тканью. Камилавка, иногда скуфья, глубоко посажена на голову. Закрывала лоб по самые брови. Густая черная борода скрывала нижнюю часть лица. Несведущий решил бы, игумен прокаженный. Но это не так. Сановник не переносил света. Говорили недуг вызван долгими годами, проведенными в кельи-пещере скального монастыря.
– Не могу, – усмехнулся Кечкенхан, – мой язык меня кормит!
Уродец, как ни в чем не бывало, осушил кубок господаря. Довольно крякнув, спросил:
– Ваша милость, налить вам чарочку?
По лицу господаря промелькнула тень раздражения. Яков знал повелителя с малых лет и научился угадывать его мысли. Сейчас правитель был как жир на сковороде. Еще мгновенье и зашкварчит.
– Повелитель, – произнес воин в полголоса, смиренно склонив голову.
– А, Яков, – обрадовался Штефан. Кивком указал на стол. – Проходи, угощайся.
Это был хороший знак. Тем не менее, Яков продолжал стоять.
– Ответь мне, – продолжил властитель, – сколько воинов ты можешь снарядить к утру?
– Позвольте спросить, господин, – голос Якова оставался тихим и ровным, – какова цель?
За господаря из темноты ответил игумен.
– Ваша милость, это не займет и дня. Достаточно лишь появление дружины и …
Князь прервал служителя взмахом руки:
– Крестьяне в Сорокских землях, – терпеливо объяснил Штефан палачу, – отказываются служить оброк для постройки монастыря в Бекиров яре. Игумен Теоктист просит усмирить смутьянов.
– Господин, – обдумав сказанное, заговорил Яков, – в крепости Сороки знатный гарнизон. Я сам знаю половину воинов. И пыркэлаб Косте храбрый ратник.
– Крепость? Ха-ха-ха! – засмеялся скоморох, сплюнув на пол виноградную косточку. – Даже не ретирада! Знаешь почему Хан Девлет осаждать не стал? Нужду не где справить. Просто проскакал мимо. Гоп-гоп, гоп-гоп!
Кечкенхан подпрыгивая, завилял задницей. Должно быть именно так скакал ордынец.
– Ты говори да не заговаривайся, – хватил шута господарь. – Крепость только заложили. Дай срок.
– Так я о том же, мой повелитель, – карлик отправил в рот кисть винограда. – Хан и поскакал дальше. Нужника ведь еще нет.
Карлик пригнулся и звучно испортил воздух. В полумраке сдержанно захихикали. Самый гогочущий, лающий смешок был хорошо знаком Якову. Впрочем, и остальным тоже. Весельчак Жожи, винокур с побережья, своим необычным смехом сам всех смешил. Его гыгание звучало как вопль подавившейся костью лисицы. Но сейчас это было не кстати.
– Ты, шут, забылся, – рявкнул господарь. – Может с десяток розг напомнят тебе кто ты?
– Хоть двадцать, господин, – делано заныл Кечкенхан, – лишь бы вас развеселить.
Ловко соскочил со стула. Снял с пояса плеть, упал на колени и протянул орудье Штефану.
– Повелитель, – продолжил скоморох серьезным тоном, не поднимая опущенной головы, – Дозволь слово молвить! – и не дожидаясь позволения спросил. – Можно ли твоей волей или молитвами Теоктиста увеличить число дней в недели?
– О чем ты, презренный? – князь устало откинулся на спинку скамьи.
– Три дня недели крестьяне работают для крепости. Отец Теоктист просит еще три дня работы на монастырь. Увеличите неделю еще на два дня. Тогда, глядишь, челядь и себя сможет покормить.
– Дурак! – в сердцах сплюнул господарь. – Думал что-то дельное скажешь.
– Я всего лишь шут.
– Тогда замолчи, – приказал князь. – Яков, ты не ответил на мой вопрос.
– Господин, стольный град и так слаб гарнизоном …
– Разве я тебя о стольном граде спрашивал? Или о гарнизоне? – раздражение нарастало.
– Ни одного, господин, – тихо ответил Арник.
– Теоктист, ты слышал ответ, – князь отпил из кубка, давая понять, разговор окончен.
Но игумен не сдавался.
– Может ты, повелитель, забыл чей милостью посажен на трон? – начал он вызывающе. – Чья невидимая рука вела тебя от победы к победе? Кто давал тебе силы вставать с колен и презренно низвергать врагов Его? Неужели ты полагаешь что землю нашу от сил дьявольских оберегают крепости? Нет, повелитель, сила не в крепостях. А в Храмах Господних! И прежде всего их надо возводить! И не три дня в неделю, а все семь!
Служитель перевел дух и продолжил:
– Бекиров яр – святое место. Место, где селились первые христиане, изгнанники с земель Сирийских. Разве крепость должна быть там? Обитель Христова спасет почище всякой крепости!
Воодушевленную речь сановника прервало противное бормотание. Карлик успел встать с колен, поправить рубаху и спрятать под ремень кнут. Теперь он стоял у княжьего стола и передразнивал Теоктиста.
– Сгинь, презренный, – прошипел из темноты игумен.
– Скоморох я, – пискляво заговорил уродец. – Но еще и татарин. Монастырь для Орды, как цветочное поля для пчел.
– Смерд! – прокричал сановник. От раздражения его высокий голосок сделался еще писклявее. – Разве можно уподобить нехристей, убивцев и воров благородным созданиями Господними?
– Ваша правда, отче! – карлик снова рухнул на колено. – А я дурак! Прошу простить и разреши поправиться. Орда не пчелы. Нет. Они грязные, навозные мухи. И слетаются, мерзкие, исключительно на говно. Ой!
Кечкенхан хлопнул себя ладонью по губам и сделал круглые от удивления глаза.
– Богохульник! – запищал Теоктист. – Гореть тебе в аду!
Из темного угла показался посох и тонкая, перемотанная полосками серой ткани, рука.
– За подобные речи, язык тебе надо вырвать! Прижизненно! Великий князь! Прикажи прижечь черный язык гадины адской! Немедля! А ты чего смотришь!
Яков и не понял, что святой отец обращается к нему.
– Палач! – разошелся игумен. – Где твой клинок? Отними кощюну его поганое жало!
Арник вгляделся в темноту. «Непоставленный митрополит» погряз в бахвальстве. Да, как духовник господаря, он имел много привилегий. Но указывать Якову мог только князь. Пискуна следовало поставить на место.
– Язык шута мешает только тебе, – ответил палач и сложил руки на груди.
– Прекратить! – господарь опустил тяжелый кулак на гладкую поверхность стола.
Фрукты подскочили. Из кувшина брызнуло вино.
– С меня достаточно одного шута! – Штефан исподлобья осмотрел присутствующих. Под гневным взглядом становилось не по себе.
Отец Теоктист шагнул из мрака. Теперь Арник разглядел бледный как мел профиль.
– Прости, князь, – заговорил не-до-митрополит. – Неустанно молюсь я за твою мудрость. Теперь понял, не напрасно. Господь милостив и глаза твои открыты.
– Оставь и ты эти речи, отче, – выпалил господарь. – Хочу послушать как ты заговоришь, когда орда монастырь разорит.
За спиной господаря, в полумраке, что-то шевельнулось. Поначалу казалось, что тень карлика наложилась на тень повелителя. Тьма сгустилась. Вдруг эта сосредоточенная мгла разверзлась. Из пустоты образовались два крыла. Мужи в оцепенение смотрели как из черноты, прямо в воздухе, появляется очертание птичьей головы.
– Корвин? – удивился капитан княжеской гвардии Батори.
Яков, для которого мадьярский был родным, переспросил:
– Ворон?
Действительно, прямо за спиной Штефана, из ниоткуда появился ворон исполинских размеров. Птица беззвучно открыла клюв и распрямила огромные крылья.
– Что? – недоуменно переспросил господарь.
– Ворон! – повторил по-молдавски капитан, с лязгом доставая из ножен меч. – Берегись, повелитель!
Не теряя ни мгновения, Арник, вслед за Батори, кинулся на дьявольскую птицу. Тень ворона заметалась по залу. Меч и чекан успели два раза рубануть по тяжелому воздуху. Оставляя на стенах причудливые тени, видение беззвучно взмахивала крыльями. Стражник, стоявший у дверей, вскинул алебарду. Богдан с криком ринулся на тусветного врага. Удар. Тень птицы растеклась по потолку, как брошенный комок грязи. Острие бердыша пронеслось мимо и с хрустом вонзилась в стену. Чернота стекла вниз и снова преобразилась в два огромных крыла. Они расправились и молниеносно сложились. Струя воздуха погасила факелы на правой стене и сдула гвардейца. Пролетев над столом, Богдан распластался на противоположном конце залы. Яков и капитан снова кинулись на тень.
– Арник! – на ходу крикнул Батори. – Береги господаря!
Да, многоопытный гвардеец был прав. Главное жизнь князя. Яков в два прыжка оказался у повелителя. Сердце напряженно стучало, наполняя мышцы кровью. Что бы или кто бы это не был, видение, коварный враг, колдовство или помутнение рассудка, доберется оно до Штефана только перешагнув тело Якова Арника.
Пока капитан и оставшиеся стражники обступали пятно крылатого мрака, из-под стола юркнула другая тень. Сообразительный карлик, набравшись храбрости, покинул убежище, и метнулся к единственной двери. Отворив ее, закричал в темный коридор:
– Князь в опасности! Все сюда!
Крылатый призрак, загнанный в угол, сжался. Казалось бы, все. Через минуту прибежит подмога и его изведут. Но, комок черноты рухнул на пол и пролился между гвардейцами. Адская дрянь направлялся прямо на господаря.
– Спасайся, повелитель! – приказал Яков и заслонил господина.
– Еще чего, – оттолкнул молодца Штефан. – Будем биться.
В коридоре загремели тяжелые шаги. Звенели латы. Сгусток мглы замер, словно не решаясь нападать. Мешкать нельзя. В схватке побеждает решительность.
– Аааа! – закричал Арник и кинулся на неведомое творение.
Чекан пробил пустоту. Черный комок распался на миллиард пылинок. Взмахивая подобием крыльев, облако перемахнуло через князя и исчезло под потолком.
Комната наполнилась гвардейцами. Солдаты растерянно крутили головами, высматривая врага. Никак не могли взять в толк, где же опасность. Опочивальня погрузилась в тишину.
– Кар! – после минувшего напряжение, прозвучавшее за спиной князя карканье, заставило всех вздрогнуть.
В проеме единственной в зале бойницы сидел черный как смоль ворон. Не дожидаясь продолжения каркнул, взмахнул крыльями и исчез в предрассветной мгле.
– Что это было? – раздался глухой голос.
На вопрос Иштвана, капитана Батори, ответил игумен. Неистово крестясь, пропищал:
– Кара господня! За речи дерзкие, за богохульство! Отце наш иже … – забормотал он молитву.
