Сергей Соломатин "Орос. Часть первая"

Орос. Часть первая
Сергей Соломатин

История мальчика, исполнившего свою мечту и попавшего в большой город. Однако он не знал, чем может обернуться подобная иллюзия счастья?..

Сергей Соломатин

Орос. Часть первая

Орос

Часть первая

Дело не в дорогах,

которые мы выбираем,

а в том, что внутри нас

заставляет выбирать

нас наши дороги.

О.Генри

1.

Мы лежали на траве, молча вглядываясь в звёздное небо. Прохлада весенней ночи мягко покусывала нас за локти и коленки. Пора было уже идти по домам, но в такие моменты не хотелось ничего, кроме как неподвижно лежать и безотрывно смотреть на громаду открывающейся перед глазами Вселенной. Мысли о предстоящей через пару месяцев поездке не давали мне покоя.

– Слушай, а поехали со мной?! – сказал я.

– Зачем? – Василич повернул ко мне своё простое, но полное в эту минуту туманных мечтаний, лицо.

– Ну, поступишь там в городе в какой-нибудь институт, будешь изучать звёзды, раз они тебе так нравятся.

Василич усмехнулся и молча несколько секунд продолжал вглядываться в черноту ночного купола, оставив вместо ответа на лице лишь снисходительную улыбку.

– Нет. Не хочу. Мне на них и смотреть достаточно, – сказал он после своего задумчивого молчания.

– Разве не интересно тебе? Ведь так красиво! Интересно же изучать то, что нравится.

– Именно, что красиво. А красота со знанием какое родство имеют?! И от того, что я буду о них больше знать, они красивее не станут!

Василич помолчал несколько секунд, глядя в испещрённую будто сахаром пустоту ночного неба.

– Я про Люську свою тоже сначала так думал, – продолжил он. – Мол, вот бы узнать её получше, ведь такая красивая!.. А теперь вот думаю, что лучше б просто так на неё и любовался со стороны до сих пор. Она бы и до сих пор для меня была самая красивая. Мне кажется, красивым что-либо делает в том числе неизвестность. Загадка, понимаешь?..

– А сейчас-то что? Вроде ведь и уродства не прибавилось у неё…

– Да, не прибавилось с виду-то. А вот узнал я её получше, и все её недостатки стали мне вдруг глаза мозолить. С виду-то и не видать ничего, на красоте не сказывается, но как вспомнишь характер её стервозный, так и красота будто затмевается вся, и смотреть на эту её "красоту" уже и не хочется.

– А всё равно, статная она у тебя баба! И ей, кстати, в городе жить было бы интереснее…

– Да мне б вот если б кого-нибудь не такого статного, а чтоб лучше лежала б вот так вот рядом со мной здесь ночью и звёздам дивилась бы. А то ведь одни цацки на уме, да тряпки… А насчёт жизни в городе, это ты не прав. Ей лучше быть королевой на селе, чем посредственностью среди равных. Ведь в городе её сразу другие заслонят, которые кроме красоты ещё и мозги какие-никакие имеют, да опыт.

Василич отвернулся, пытаясь даже в темноте скрыть своё отвращение.

– Она у тебя даже на Памелу Андерсон похожа, – усмехнулся я.

– На кого?

– Ну, голливудская актриса такая. Фигуристая, как твоя.

– Эх, ты… Фигуристая. Не в фигуре дело, когда о красоте толкуешь. Ну ничего, повзрослеешь, поймёшь.

Мы долгое время потом сидели молча, наслаждаясь тишиной. Я даже закрыл глаза, пытаясь представить себя в абсолютной пустоте ночного пространства, где нет ничего и никого, кроме меня. Поскрипывал лишь скворечник, раскачиваясь на своём деревянном шесте от лёгкого ветерка. Я открыл глаза и наблюдал за ним, пытаясь втиснуть его в своё опустевшее внутреннее пространство. На фоне звёздного неба он казался чем-то нереальным, будто пририсованным в фоторедакторе к идиллической картине вселенской пустоты. Он объединял два мира: огромный изначальный неизвестный мир Космоса, и такой до боли знакомый мир, созданный руками и гением человека; мир искусственный, неестественный по своей сути, и мир таинственный, почти не реальный для человека, и потому безумно прекрасный.

– Я просто думаю, – прервал мои ментальные практики Василич, – что чем меньше ты знаешь о чём-то, тем более это что-то кажется тебе прекрасным. Поэтому и боюсь я про звёзды читать. Они мне в своей неизвестности возможно только прекрасными видятся, а как начну их изучать, так и станут они для меня лишь частицей научного знания, лишённого этой самой притягательной неизвестности. И смотреть на них для меня уже будет не таинством, а практической обыденностью. Получается, что чем меньше ты знаешь о чём-то, тем оно прекраснее тебе кажется.

– Вот это ты красиво сказал, – ошарашенно произнёс я, пытаясь разглядеть серьёзное в тот момент лицо моего друга. Я не видел его, но знал, что сейчас он серьёзен. На подобные темы он шутить не умел.

Иногда Василич будто сбрасывал с себя маску деревенского простака и превращался в какого-то профессора, умеющего складывать слова в такие предложения, какими не могли разговаривать даже учителя в нашей школе. Я не понял смысла сказанного, но красота формулировки убедила меня в правдивости этого.

– Счастье иногда проявляет себя в форме невежества, – сказал Василич, продолжая смотреть на небо.

Я задумался ненадолго, а потом решил перевести разговор на другую тему.

– А я вот всё думаю, что такое это счастье… Все талдычат про него невесть что, а никто так точно и не знают, о чём говорят.

– Ну, счастье – это, наверное, когда ты всем доволен, – ответил Василич, и я будто услышал, как он улыбается.

– Да так-то я себе представляю, что это такое. Я вот чего думаю… слово-то для всех одно, а ведь для каждого оно по-разному звучит, да и значит совершенно разные вещи. Как же тогда все люди могут прийти в конечном итоге к одному и тому же счастью?!

Василич задумался немного, потом ответил:

– Так может и весь смысл в том, что все к своему счастью идут. Не бывает, по-моему, коллективного счастья. Коллективным бывает только помешательство.

– А вот ты счастлив, Василич?

– Я думаю, Колька, что счастлив, – мне показалось, что он ответил неуверенно. – Я всем своим доволен, да и лишнего мне не надо. Думаю, что всё, что нужно для счастья, у меня в наличии имеется.

– Ну, а как же, ты говорил, что с Люськой у тебя не лады?.. Ругаетесь, ссоритесь, интереса друг к другу не проявляете.

– А вот это, вообще-то, не твоё дело, Николай! – обиженным голосом ответил Василич.

– Ну, извини… – промямлил я и замолчал.

– Да ладно, – смягчился он через несколько секунд и ткнул меня кулаком в плечо. – Сам рассказал, сам и виноват. Это ты извини, что нагрубил. Волнует меня эта тема, только вот не думаю, что распространяться об этом следует кому-нибудь. Личные дела, они на то и личные, что знать о них должны только две личности. Хотя иногда так хочется кому-нибудь всё рассказать. Но ты не думай, Коль, что эти невзгоды не позволяют мне получать удовольствие от жизни. Ведь в этом и весь смысл: на фоне таких вот временных тёмных трудностей всегда потом отчётливее видны светлые моменты.

Василич встал, чтобы размять затёкшие от длительного сидения ноги и уставшую от запрокинутого положения головы шею. Я тоже встал и решил пройтись вокруг скамейки несколько кругов. Ночь была тёплая, только сидеть на остывшей земле было холодно. Со стороны полей поддувал тёплый весенний ветерок, нёсший с собой скорую жару, и только из глубины разверзшейся под нами пропасти чёрная бесконечность дышала какой-то сырой безмолвной прохладой.

– Вот ты правильно сказал, что счастье для каждого по-своему светит, – сказал Василич, смотря в непроглядный мрак тёмной бесконечности под нами. – Вот и мне оно тоже по-своему светит. Может, мои нелады с Люськой – это тоже необходимая составляющая моего счастья?.. Кто знает, к чему это всё может привести со временем…

– Веришь в судьбу? – с насмешкой в голосе спросил я.

– Всё оно окупится со временем. Да и к тому же, помимо Люськи, вон сколько всего интересного вокруг! Да хотя бы, вон, на небо глянь! Как оно, а?!

Василич поднял руки вверх, будто пытаясь обнять необъятную черноту наверху, усыпанную светящимися точками.

– Ну, это-то да! Тут не поспоришь! – сказал я, не поднимая головы. Шея жутко болела, не очень хотелось поэтому снова заставлять себя напрягаться, чтобы увидеть привычную картину. – А всё же любовь – важная составляющая счастья, я думаю. Без неё завянешь совсем.

– Как у тебя с Катькой? – неожиданно спросил он, застав меня врасплох таким резким беспардонным соскоком с почти философской темы к совсем прозаичной обыденности.

– С какой ещё Катькой? – спросил я, стараясь придать голосу максимальное удивление.

Я сделал вид, что не понял вопроса и напустил на себя образ возмущённого таким бесцеремонным вмешательством в свою личную жизнь человека.

– Да ладно тебе. Мою жизнь обсудили, теперь твоя очередь, – засмеялся он и снова пхнул меня в плечо рукой.

Тогда я ещё никому не рассказывал, что мне нравится Катя, считая отношения в то время чем-то неприличным для пацана, «романтической тошнотнёй», как называли это мои одноклассники в основном из окружения Петро. Я, в свою очередь, никак не стремился прослыть в этом окружении романтичной натурой, иначе издевательств, шпыняний и насмешек было бы не избежать до самого окончания школы. В детские годы, несмотря на то, что все только и думали об этом, изо всех сил всё же пытались придать всему этому образ чего-то противного и постыдного.

– Да ладно тебе глаза-то выкатывать! – усмехнулся Василич. – Видел я, как ты на неё смотришь. Случайно, само собой. Я за тобой не слежу! – Василич поднял руки, будто защищаясь от дальнейших нападок, и рассмеялся. – Ещё и шепчешь что-то себе под нос!

Василич продолжал добродушно смеяться, а я продолжал заливаться краской, благодаря ночь за невозможность увидеть моё растерянное покрасневшее лицо.

– Ладно, не горюй! – похлопал меня по плечу Василич и усмехнулся. – Никому я не расскажу твою страшную тайну!

Василич перестал смеяться и повернулся ко мне, потом взял меня за плечи и развернул к себе лицом.

– Только запомни навсегда, что нет в этом ничего постыдного! – вдруг очень серьёзным тоном сказал он. Лицо его в темноте, озарённое отблеском звёзд, вдруг приобрело очертания какого-то святого лика, срисованного с одной из старых икон, которые я от скуки разглядывал в церкви во время служб. – За свои чувства иногда и подраться не стыдно!

Он отпустил меня и снова повернулся лицом к мраку, но этот его жёсткий хват за мои плечи оставил не только физические ощущения неудобства, но и какое-то чувство духовной близости, которое я тогда так и не смог осознать. Единственное, что я тогда понял, это то, что Василич не смеялся над тем, что у меня появился объект влюблённости, а, наоборот, поощрял это.

– Вот нравится она мне, хоть и не знает этого! – сказал я, осмелев от посетившего меня чувства уверенности. – И я ей вроде нравлюсь…

– Поверь мне, она знает! – с улыбкой сказал Василич. – Даже если ты ей ничего не говорил. Это всё не словами передаётся.

– А чем же? – удивлённо спросил я.

– Разговором душ друг с другом, – тихо сказал Василич.

– А вот могу я считать её своей девушкой тогда? – не задумываясь над этими таинственными словами Василича, спросил я.

– Эх, ты, шустряк! – рассмеялся Василич. – Разговор разговором, взгляды взглядами, но они ещё не дают тебе полномочий считать, что у вас уже что-то серьёзное есть.

– Так ведь, и не надо вроде никакого официального документа для этого…

– Документа-то не надо, а вот согласие её может потребоваться, – Василич снова рассмеялся. – Эх, ты, Колюха, скоро уж восемнадцать тебе, а ты простых вещей не знаешь!

– Да как-то не до них было, – обиженно пробурчал я.

В этот момент во мне вдруг промелькнула какая-то не замечаемая мной доселе мысль о том, что мне чего-то очень не хватает, и эта мысль, промелькнувшая в голове словно падающая звезда, прочертила в моём сознании затянувшуюся тут же через пару мгновений черту сомнения в том, счастлив ли я сам.

– Ладно, поздно уже, пойдём по домам, а то у меня мама волноваться ещё начнёт, а коли так, то жди беды!.. – сказал я, ошарашенный этим очень неприятным для меня ощущением неуверенности в себе.

– Иди, Коль, а я ещё посижу немного, – сказал Василич и снова мягко опустился на траву.

2.