Артём Красин "Сказки старого дома"

Сказки старого дома
Артём Красин

Подростки забираются в заброшенный деревенский дом, чтобы рассказывать друг друг страшные истории. В стенах старого дома можно услышать легкомысленные байки, кровавые хорроры и мистические рассказы. Что придётся по вкусу вам?

Артём Красин

Сказки старого дома

Пролог

Когда люди покидают дом, он напрягается, как верный пёс, тревожась каждую секунду своего запустения. Что случилось? Люди уехали на лето к легковесным и разноцветным южным пристанищам? А вдруг они готовятся оставить его навсегда, передать новым хозяевам? Дом волнуется, скулит несмазанными дверями, подвывает одиноким ветром, гуляющим по чердаку. Спускается ночь. Люди не возвращаются. Дом тяжело вздыхает и засыпает. Ему снится сон.

Люди вернулись, стены дома снова наполнились шумом и разговорами. Но фразы в этом разговоре обрывистые и громкие, люди, не разуваясь и пыхтя, выносят из дома тяжёлые вещи, напряжённо молчат, укладывая в коробки альбомы и украшения. Ругнувшись, решают оставить железную кровать, не проходящую в двери, забывают снять со стены выбеленную солнцем фотографию в деревянной рамке, которая висит здесь столь же долго, сколько стоит сам дом. Люди покидают дом, и никто не приходит им на смену.

Теперь дом греет бродячих кошек, укрывает от дождя выводок голубей на чердаке. Иногда в дом заходят странные звери, похожие на людей: они ломают дом, выворачивают его деревянные рёбра, бьют подслеповатые стёкла, иногда засыпают, не раздеваясь, на старой кровати. Дом принимает и их. Они всё же немного напоминают его бывших хозяев, и он рад, что хотя бы кому-то его ослабшие стены могут подарить приют.

Однажды к дому с опаской подбираются человеческие детёныши. Поначалу они боятся каждого шороха и подзуживают друг друга – кто первым распахнёт отяжелевшую дверь. Затем, набравшись смелости, изучают покрытые золотой древесной пылью комнаты. Оказывается, прежние хозяева оставили дому самые дорогие сокровища. Дети вскрикивают от удивления, показывают друг другу старые вещи, и дом гордится собой. Дети приходят всё чаще и чаще и приносят дому свои дары: длинные и удобные ветки, разноцветные гладкие камешки, пятнистые одеяла, карманные фонарики, чтобы в сумерках рассказывать страшные истории.

Дом снова чувствует себя нужным. Он внимательно слушает взволнованный шёпот и помогает им как может: то скрипнет крышей, то шурхнет близкой веткой по уцелевшему стеклу, то попросит ухнуть в ночи знакомую сову. Дети визжат, а потом хохочут до изнеможения, когда страх уйдёт. Вечер за вечером дом ждёт своих новых маленьких хозяев и вместе с ними слушает сказки.

Дети приходят в дом каждое лето. Они сами не замечают, что растут едва ли не быстрее, чем ветшает дом. Покрытые загаром и царапками, они переизобретают вселенные и сочиняют легенды. Чаще всего слово берёт смуглая чернявая девчонка, живая как огонь, пляшущий в печке. Она напропалую мешает ужастики из телевизора с собственным выдумками. Вещи дома играют у неё в руках: старая кукла танцует на полу, подкова бряцает по железу кровати, связка чеснока висит на шее как оберег островного шамана. Её чёрные брови стреляют грозой в тех, кто хохочет, когда она надеялась вселить в сердца ужас, но уже через минуту она и сама готова посмеяться с остальными.

Другой, долговязый, с волосами как солома, говорит реже. Ему интереснее пытать страха делом. Первым прыгнуть с тарзанки в пруд, первым поджечь петарду и задержать в руке перед броском. Первым он залез и в погреб старого дома. Когда он начинает говорить, то любая грязная тряпка или ржавый нож кажутся хранителями убийственных тайн. При малышне долговязый вообще отмалчивается: не расскажет историю, сколько ни упрашивай, лишь слушает других и изредка хмыкает.

Есть ещё один, самый верный друг дома, с глазами как жаркое летнее небо. Другие уезжают из деревни, как только начинают желтеть листья, а этот приходит даже зимой: то расчистит снег у просевшего крыльца, то подоткнёт раскисшие окна кусочком ваты, чтобы не отсырел подоконник, то заберётся на чердак и смотрит на звёзды сквозь дырявую крышу. Иногда он ночует здесь, и дом замечает длинные синяки на его руках и ногах. Синеглазый говорит тихо, будто читает книгу, и никак не возьмёт в толк, что рассказы должны пугать. Он исследовал дом до последнего уголка, нашёл на чердаке красную ёлочную звезду и починил в ней фонарик, выудил южную открытку из чудом уцелевшего старого дорожного чемодана. Он приносит с собой в рюкзаке и читает в холодных стенах книги про космос и ещё одну толстую книгу с крестом на обложке. Дом не знает, почему этот мальчик бежит к нему из-под родной крыши. Наверное, он скучает по своим друзьям. Коротая дни вместе с домом, синеглазый ждёт нового лета и новых историй.

Сказки старого дома

Наследство

Аня всматривалась в зеркало, оттягивая пальцами левое веко. Обычно она с лёгкостью нашла бы повод погоревать над узостью глаз или приметила бы бесявую чёрную точку на толстой, как блин, щеке. Или посетовала бы на дуралеев мамку с папкой, родивших на свет такую несуразную и нескладную её – с раскосыми ханскими глазами и славянским щедрым мясом под ними – и даже не чувствующих укоров совести за такое наследство! В шестнадцать лет обычно было бы залиться слезами и по многим другим поводам, увидев своё отражение в зеркале. Но сейчас был случай, когда даже слёзы запутались, как детсадовцы на параде, не зная, куда и по какому поводу им нужно бежать. Можно было бы открыться родителям, но как назло в эти выходные Аня была дома одна. Родители улетели на Алтай на похороны бабушки Карлагаш, маминой мамы.

На радужке левого глаза явно проступали голубые крапинки. Аня могла бы списать это на освещение, но фото на фронталку айфона подтвердило её опасения. Глаз покрывался голубизной, как голыш на морском берегу расцветает пятнышками солёных брызг. «Уродка шизофреническая», – прошептала Аня и тихонько захныкала от досады и страха.

Всё началось с утра. И отнюдь не с голубеющего глаза. Зайдя в метро, Аня вдруг услышала согласный гул. Высокий и противный звук, будто среди привычной какофонии метро кто-то запустил на автомобильной колонке на полную громкость писк комара в душной летней комнате.

Бииииззз… зииииб.

А потом в вагоне Аня вдруг увидела мух. Мухами она окрестила их про себя, но на самом деле вблизи рассмотреть не успела. Мухи были размером со шмеля и похожи на пульсирующие точки из вантаблэка на реалистическом полотне метро. Они метались по вагону от одного человека к другому, и Аня чуть не завизжала, увидев, как густо они облепили лысину пожилого мужчины в синей спецовке, дремавшего на поручне возле двери.

От страха Аня зажмурилась, и вдруг звук ушёл. На всякий случай, она постояла так чуть-чуть, чтобы убедиться в его исчезновении. Приоткрыла глаза – и мухи тут же вернулись на карту будня. Бииииззз… зииииб. Аня их не интересовала – и это придало ей храбрости для небольшого эксперимента. Она закрыла правый глаз. Мухи продолжали роиться в вагоне. Левый. Мухи исчезли, а их зуд в ушах прекратился.

Остаток пути Аня проехала по-пиратски – зажимая левый глаз ладонью. «Ну не бывает же такого, что сходят с ума только одним глазом?» – успокаивала она себя. Ближе к концу серой ветки вагон подосвободился. Аня вышла и окинула взглядом пустеющую платформу. Мухи летели на улицу вслед за людьми, но где-то совсем рядом зудел плотный рой. Аня обернулась. На краю платформы в окружении пульсирующей черноты стояла девушка и напряжённо всматривалась в глубину тоннеля. Аня вздохнула, собралась с силами и подошла. Рой взметнулся и утёк в темноту, когда она спросила:

– Здравствуйте! Всё в порядке? Вам нужна помощь?

– Не, всё нормально, спасибо, – тусклым голосом ответила девушка и, резко перестав ждать поезда, зацокала каблуками к противоположному выходу.

«Вот же ты дура… Так от тебя все на улице будут бегать, если ты со своими глюками к каждому прохожему подходить начнёшь» – вновь утонула в стыде Аня, прокручивая в голове день, и, кажется, строгая воспитательница Печаль всё же построила детсадовцев по парам, так что слёзы уже готовы были политься ручьём. Но вдруг над самым ухом Аня вдруг снова услышала: «Бииииззз… зииииб» – и быстрее, чем даже успела подумать, прихлопнула наугад источник звука.

Ладонь ощутила не жёсткий хитин, а… пух? Аня собрала в кулак прихлопнутое существо и раскрыла ладонь перед собой. На ладони спинкой кверху лежала чёрная птичка. В голове вдруг замелькала и как-то сама перевелась на русский бабушкина сказка: «А с гор Уч-Сумер по весне спускается несчётное число чёрных птиц. Русские говорят: сумерки спустились, – но самих птиц не видят. А имя им – аракуш, горюн-птицы. Летят они на человеческие печали и грустные мысли, ими и питаются. Мы, кам, шаманы, можем их отгонять, но беда тем сёлам и городам, где нет своего шамана, – будут те птицы вечно нести туда печали».

Аня смотрела на чёрное тельце, затаив дыхание, потом повернула ладонь, чтобы взглянуть поближе. У птицы была круглая головка и человеческое лицо, искажённое застывшим плачем. Большие щёки, закрытые алтайские глаза, чёрная смоль волос, изо рта вытекла струйка бурой крови. Аня смотрела на Аню.

Аня взвизгнула и бросила трупик на пол. Едва коснувшись плитки, птица рассыпалась чёрным пеплом, лицо исчезло, и на вершине кучки остался лежать миниатюрный череп, будто с китайского браслетика. Аня застыла, переваривая увиденное, и стояла так минут пять, пока её не вывел из оцепенения звук мобильника.

Звонила мама. Было неловко перебивать её взволнованный монолог: «Аня, Аня, мы насилу выехали от них, спасибо папе, что меня отбил! Всё село на похороны к мамочке собралось, она шаманила там у них, они её хоронили как индейца – всю в перьях, она же Карлагаш – это ласточка – ну ты знаешь. Потом их главный как насел на меня: говорит, ты дочь, ты должна остаться. Вообще! Не слышит ничего, кам да кам, кам да кам. Потом папочка его уже прям оттолкнул, тот так до-о-олго в глаза мне посмотрел и говорит: “Не она!” – и заплакал почему-то. Чудные они!»

Убить вампира

– Просыпайся! —

И ушат воды мне в рожу. Ничего себе тут порядки!

– Пани Хрыстына желает тебя видеть.

Ну пани так пани. Небось скажет своим сердюкам послать меня куда подальше. Вопрос только, чем нагрузит в дорогу – тычком в зубы или стопочкой на посошок.

– Дзень добрый, милостивая пани!

– И тебе! Садись, мил человек, в ногах правды нет.

Обмахивается веерком пани, молодая вдовушка, румянец во всю щёку под чёрной вуалью.

– Солдат, скажи, ты в отставке по возрасту али по немощи какой?

– Не по немощи, а по службе я в отставке. Двадцать лет уж турка воюю – пора и честь знать.

– Вот оно что… То-то я погляжу, ты у нас в деревне покуролесил: девок перещупал, в шинок водку не успевают подвозить.

– Да, имею слабость к питию, милостивая пани.

Ну-кась сейчас дворовым свистнет – и намнут мне бока. Нужно к завтрему уходить, если добром отпустит.

– Простите меня, пани, сегодня же к причастию приду, да и в путь пора. —

Молчит пани Хрыстына, ухмыляется, на меня глядючи. Не отпустит просто так вдовушка – запряжёт в службу.

– А коли ущерб какой вам причинил – отработаю, только скажите.

Что это? Наливает пани стопочку, подвигает мне.

– Скажи, Петро, крест-то на тебе есть? —

Неужто воспитывать меня почала? Богобоязненная барынька? Я перекрестился и хряпнул. Вот тебе мой ответ. А пани продолжила:

– Ты нечистой силы боишься?

Или сказки слушать охотница? Ну это мы завсегда готовы.

– Я-то? Не боюсь. Вот, помню, стояли мы под Чёрной Горой, местные там гутарят не по-нашенски. Старики говорили про вампирей, что кровь сосут…

Пани Хрыстына закивала учтиво, подвинула закуску и вторую стопочку.

– Ага, значит, про упырей слыхал, Петро? Вот здесь-то мне твоя служба и нужна.

– Вам, милостивая пани, услужить завсегда готов.

– Злодей у нас завёлся в округе, крестьяне балачат – упырь. Слухи ходят недобрые, что упырь тот – покойный мой супруг, Мацей Стржимечный.

– Нуте-с…

– Петро, сделай милость, посторожи-ка ты его могилку одну ночь, чтобы слухи развеять, а там я и грошей тебе дам в дорожку. А если вдруг правда упырь – ты человек служивый, кол забей ему в сердце, да и молчок об этом!

С одной стороны, бабкины сказки всё это. С другой, уж больно ласкова барынька, заманивает меня в свои сети. Днём её слуги чуть не батогами меня будили.

А пани уже третью стопочку протягивает. Ну, будьмо!

– Ладно, добрая пани, с вашей наливочкой хоть к чёрту на рога!

Смеётся сдобная вдовушка.

– Приходи завтра, Петро. Расскажешь, что видал.

***

Ночь. Луна висит над кладбищем, как серебряная монета. Каганцом подсвечиваю себе путь до склепа Стржимечных. Тишь и гладь, только косточки потряхивает от холода. Раздвигаю острые колышки в мешке рукой – и вот оно, теплое горлышко паниной сливовой наливки. Итить, ступеньки скользят, не разбить бы сокровище. Ма-це-ус… Вот он, родной, под этим камешком лежит. Ну тут шубу и кину… А не дурак-то Стржимечный был, такую бабочку отхватил. Брови чёрны, глаза смеются, а под платьем… Ай, недолго этой вдовушке безмужней ходить, прелести под чёрным платком прятать.

А коли завтра скажет: «Спасибо тебе, Петро! А вот новая задачка: переночуй-ка теперь в моей барской постели, приголубь меня, родимый, – так чтоб позабыла я печаль-тоску»…

И тут в самом дальнем углу склепа шелохнулась темнота. Боже милостивый, упаси от греха! Мацей, прости мысли грешные, не губи!

Я заорал и выхватил шашку. Звякнула сталь о камень, каганец чудом удержался на крышке саркофага. Брага выплеснулась на овчину шубы, да той не привыкать.

Что шуршит в углу? Мыша летучая, что ли?

Я выставил шашку вперёд и свободной рукой подсветил себе каганцом. В углу лежала старая рогожка – кусок бурой кожи. Я хотел подцепить её кончиком шашки, но тут рогожка сама собой вскинулась – под кожистым крылом блеснули мелкие острые зубки.

– Ааааа! – наотмашь ударил я в темноте. Каганец жалобно хрустнул, упав на пол, шашка свистнула, разрубая темноту. И сверху чугунным ядрышком на меня свалился упырь.

«Боже пресвятый, спаси и сохрани!» – скороговоркой запел в голове попик, а здесь, в душном и тёмном склепе, я хрипел, задыхаясь в кожаном мешке упыриных объятий. Пальцы свело судорогой, и я уронил шашку.

– Тише! Тише! – зашелестел голос, сухой и пронизывающий, как понюх табака.

Захват ослаб, и я задышал как пёс. Живой!

– Не бойся меня, человек. Я не причиню тебе зла… если ты сам не попросишь.

Передо мной, освещённое лунным светом, стояло существо ростом с трёхлетнего ребёнка. Кожаные плотные крылья укрывали небольшое лысое тельце, как будто лишайную кошку поставили на задние лапы и приделали сверху большую змеиную голову. Откашливаясь, я рассматривал нечисть, которая несколько мгновений назад собиралась меня убить.

– Если ты думаешь, что я убить тебя хотел, – ты ошибаешься, – продолжало существо. – Я пришёл на поминки по Мацею.