– Чё, чё? Бабы у тебя одни в голове, вот чё! – поддерживает мою мысль Ганс. – Ты только трахаешься и бухаешь.
– Да ладно тебе, – пытается возразить Санёк.
– Все мы только трахаемся и бухаем, – произносит Артур. И, чуть промедлив, добавляет: – Да, порой говорим о делах. Но только говорим. И всё. Собираемся что-то менять, но, опять же, только на словах и с пивом в руке…
– Может, мы просто копим силы, – Санёк с обречённостью в голосе пытается оправдать нашу слабость.
– Нет, Санёк, мы не копим силы – мы атрофируемся.
Наступило задумчивое молчание. Артур озвучил мысль, которую каждый из нас неоднократно слышал в своей голове. Мы тешим себя планами, а на самом деле лишь ждём какого-то чуда, прячемся от проблем в алкоголе и просираем жизнь.
Снова, как по команде, все делают по глотку из бутылок… Потом ещё… Потом открывают по новой бутылке…
Через три часа о грустном задумчивом молчании никто уже и не помнил. С появлением гитары, которую Вован оперативно «наколдовал», мы превратились в вокально-инструментальный ансамбль имени всех рокеров восьмидесятых-девяностых годов. Сидя в родных местах, вдыхая тёплый вечерний воздух, расслабившись пивом и горланя на весь двор песни, мы, слившись в единое целое, ощущали некий привкус желанных перемен. Привкус свободы, которую с детства в нас грыз червь сомнения.
Пацаны то и дело бросали осторожные взгляды, словно оценивая по выражению моего лица, не слишком ли сильно мы развеселились. Их внимание делало меня твёрже, и я отказывался думать о том, почему я такой недочеловек. На середине одной из песен Санёк прекратил играть и прижал ладонью струны. Он посмотрел на всех с таким видом, будто в его мозгу свершилось гениальное открытие.
– Мужики, я только что понял: Цой своими песнями превратил два поколения в депрессивных нытиков.
Ганс попытался улыбнуться, но у него не получилось.
– Это пиво, Санёк. Это всё пиво, – произнёс Вован.
– Ну, судите сами. Я смотрю в чужое небо из чужого окна. Захожу на кухню, но вода здесь горька. Мы не можем здесь спать, мы не можем здесь жить. Мама, мы все тяжело больны. Перемен требуют наши сердца. Весь мир идёт на меня войной. И так далее. «Следи за собой» – хоть весь текст цитируй. А единственная радость в жизни – пачка сигарет… Целые стадионы собирал. И все это слушали, слушали…
– Он пел о реальных вещах. Жизнь такая была, – вступился Богдан за творчество Цоя. – В любом случае, каждый сам выбирал, что слушать.
– Ну конечно, СССР – страна свободных, – неуместно съязвил Ганс.
– Мои братья «Кино» и «Сектор» сутками крутили. Ещё до первых «ходок», – продолжал Санёк. – Под гитару у подъезда орали. Да кругом все их орали. Теперь мы тут сидим, орём. Такие же недовольные жизнью.
– Преемственность поколений, мать её так, – констатировал Ганс.
– У меня на этаже до сих пор «Цой» и «Хой» чёрной краской написано, – улыбнулся Артур.
– Легче винить других, чем признать себя неудачником, – Бодя продолжал отстаивать своё мнение.
Олег кивнул, соглашаясь с его словами. Он переводил взгляд то на Санька, то на Ганса, и сдержанно молчал.
– Не, ну а чё? – Санёк не унимался. – Даже если забыть про Цоя, всё равно большинство рокеров поют, что жизнь – дерьмо, и всё паршиво. «И не пройти нам этот путь в такой туман».
– Если на то пошло, вообще все только и делают, что скулят, – я не смог оставаться в стороне. – В шансоне плачут о тяжёлой доле зеков. Рэперы жалуются на барыг и маленькие дозы. Попса пускает сопли от неразделённой любви. И что? Люди любят страдать. Они не ищут решений проблемы. Они ищут тех, кому так же хреново, как им. И песни хотят соответствующие. А про «телик» вообще молчу.
– Выходит, нас со всех сторон пичкают красиво поданными историями о неудачах.
Я заметил, что пьяный Санёк строит свою речь лучше, чем трезвый.
– Как же сильно вы нажрались, – со снисходительной улыбкой произнёс Артур. – Если вы не слушаете позитивные песни, это не значит, что их нет.
– Парни, я даже не удивлюсь, если был реальный план по подавлению нации через систему образования, – вдруг выдал Ганс, перехватив у Санька эстафету по умозаключениям. Слова Богдана, Артура и мои он просто проигнорировал.
– Что ещё за план? – спросил я. Пьяная философия порой бывает очень занимательной.
«Ты глуп и ведом…»
«Заткнись».
«Ты глуп…»
«Заткнись, сказал!»
– Я насчёт женщин-учителей. Зарплаты у них низкие. Так? А какие нагрузки? Каждый день к тебе приходят сто оболтусов, и надо занять их внимание, терпеть выходки да ещё чему-то учить. А тут твои жалкие копейки ещё и задержали. Повесили дополнительные пары. Вася клей на стул подлил, испортив новую юбку. А у Маши и Пети шмотки дороже, чем у тебя. И так в течение всей жизни. Естественно, это бесит. Вот они и выплёскивают накопившуюся злость на учеников. Вспомните: в школе училки всегда кричат и наказывают, всегда чем-то недовольны. Вызывают родителей и давят, давят. То есть всеми способами гасят в тебе запал. Словно кому-то надо, чтобы ты был затюканным и покорным. Ну чему могут научить недовольные бабы?! И давление идёт именно на пацанов. А на девок и не надо орать – те всё равно «не прорвутся».
Санёк согласно покачал головой. И даже стиснул зубы, сдерживая эмоции.
– Это только твои воспоминания, – серьёзно сказал Олег Гансу. – Надо было учиться, а не клеем дышать в туалете и деньги воровать из учительской. Тогда никто и не орал бы. Такой ты всем нужный, что массовый заговор против тебя устроили.
Во взгляде Ганса мелькнула злость. На лице не дрогнул ни один мускул, но по глазам всё читалось. Олег медленно сжал кулак. В габаритах он поменьше, вот только мастера спорта по боксу такой пустяк испугать не может. Ганс, вальяжно развалившись на скамье, смотрел на Олега и тремя пальцами вертел крышку от пивной бутылки. Свинцовый кастет в правом кармане придавал ему уверенности. Я вдруг понял: это не первая подобная ситуация. Не припомню, чтобы они конфликтовали раньше. Видимо, что-то упустил.
– Пацаны, прекратите, – произнёс Богдан. – Ну, что вы, в самом деле? Хорошо же сидели.
– Покурить вам надо, успокоиться, – Вован полез в карман за свёртком.
Мог ли кто-нибудь знать, к чему приведёт эта вражда? Наверное, нет. В тот момент мы лишь поняли, что пора допивать пиво и расходиться. Решение проблем снова откладывалось на потом.
– Ладно, ещё пару песен – и по домам, – сказал Санёк и стал подбирать аккорды…
Я смотрюсь в зеркало. Засевший в печёнках двор погружается в сумерки. Давно привычные и измозолившие глаза соседи разбредаются по квартирам. Песочница пуста, качели пусты, лавочки у подъездов заплёваны шкурками от семечек и горькой слюной курильщиков. В сумерках разглядеть невозможно, но я знаю, что это так – многие годы наблюдений. Хорошо видны лишь бордюры, выкрашенные с приходом весны в белый цвет, и ограждения из приваренных друг к другу труб, выкрашенные под «зебру». Границы и запреты всегда хорошо видны. Их намеренно выделяют. Окно – и есть зеркало, из которого видно моё отражение. Поворачиваюсь лицом к комнате и тоже вижу отражение себя. Тот же диван у стены с не заправленной постелью, стол с компьютером, стоящий в углу, шкаф, два стула, гантели. Две полки с книгами. На одной – книги по астрономии, психологии и философии. На другой – об истории различных боевых искусств. Они уже несколько лет просто пылятся.
Я много лет смотрюсь в зеркало окна и отражаюсь во внутреннем убранстве комнаты. И там, и там меняется лишь оформление: скамейки, карусели, обои, ковры, заставка на мониторе компьютера… Но суть не меняется.
Помню январь, когда ко мне в гости впервые пришла Ира. Пройдя вслед за мной по прихожей, она остановилась на пороге комнаты и какое-то время с улыбкой смотрела в потолок. На нём, поверх обоев с множеством фосфорных звёздочек, светящихся в темноте, были наклеены картинки различных планет, вырезанные из старых журналов. Одни – с кольцами как у Сатурна, другие – яркой фиолетово-зелёной расцветки, третьи – с плеядой спутников. Над компьютерным столом «парила в невесомости» космическая станция «Мир», у окна – телескоп «Хаббл». В девятнадцать лет это выглядело по-детски, но я всё ещё не хотел расставаться с такой интересной частью своей жизни школьных времён. «Космическое» детство – очень захватывающая, пусть и воображаемая свобода.
Ира разглядывала потолок, а я разглядывал её. Тогда, в шестнадцать, без кукольной чёлки она казалась старше. Голубые глаза, распахнутые в моё «небо», свободная голубая кофта, через которую выделялись два бугорка, и светлые джинсы, подчёркивающие попу (согласен, грудь и попу подчеркнул в ней я сам). И никакой излишней косметики. Она действительно пришла в гости. Просто в гости к парню, с кем когда-то вместе ходила на занятия по астрономии (закончив девятый класс, я перестал на них ходить). Ира была самой красивой девушкой на тех занятиях. Красивой и немного застенчивой. Но с ней мы легко нашли общий язык, хотя отношения у нас начались лишь через три года после знакомства. Вообще, я со всеми легко нахожу общий язык, но домой-то к себе лучше звать самую красивую.
Сейчас даже стыдно вспоминать, но всё начиналось с обычного животного желания затащить Иру в постель. Так бывает всегда и у всех, чего уж лукавить. Но это желание со временем дополнилось и другим интересом. Ира в моём представлении выпала из категории «тёлок» и попала в категорию «девушек». Я увидел в ней что-то близкое. И я знаю, что.
Или группа у нас собралась такая, или большинство интересующихся космосом любят поумничать, но во время занятий создавалось впечатление, что присутствуешь на консилиуме учёных, досконально изучивших все квазары, чёрные дыры, дрожь отдалённых звёзд и вообще десятки раз бывавших за пределами земной орбиты. Народ постоянно спорил, ругался, что-то кому-то доказывал. Меня всегда злили люди, с важным видом козыряющие знаниями, добытыми вовсе не ими, и которыми на практике они никогда не воспользуются. Порой даже хотелось побить этих глупых «ботаников». Но Ира оказалась другой. Она не ввязывалась в споры и не бросалась громкими фразами. Не стремилась выделиться на пустом месте и никому не поддакивала. Ира приходила на занятия, чтобы с присущей ей сдержанностью эмоций обогащать свой внутренний мир, глубокий и чувственный. Безграничный. Помню, спустя полгода после начала отношений мы лежали в моей постели, смотрели на те же светящиеся звёзды на потолке и разговаривали о детских фантазиях.
– В детстве я часто представлял, как летаю по бескрайним просторам космоса и смотрю другие галактики, другие миры. Без скафандра, в открытом пространстве. Под музыку, заполняющую всё вокруг. Летаю, изучаю и верю, что встречу такую же блуждающую девочку, повидавшую тысячи звёздных систем. Мы расскажем друг другу о самом интересном, а потом вместе полетим туда, где ещё никто никогда не был.
Ира приподнялась, прикрыв грудь одеялом, и с серьёзным выражением лица спросила:
– Тебе Альбина рассказала?
– Что?
– Вот это вот. То, что ты сейчас повторил.
Я непонимающе уставился на неё. Вроде, не сделал ничего плохо, но голос Иры давал понять, что всё-таки сделал.
– Ладно, можешь молчать. Я поговорю с Альбиной.
– Да причём здесь твоя Альбина?! Это просто детские фантазии. И не было в них никакой Альбины!
– Да ты сейчас рассказал переделанные под себя… мои фантазии.
Голос Иры затих, взгляд опустился. И я, наконец, понял: она решила, что Альбина разболтала мысли, которыми Ира делилась с ней одной. А я подогнал их под себя, представая героем её девичьих грёз. В груди возникло странное волнение.
Ира заглянула мне в глаза. Почему-то показалось, что она видит сейчас две картинки. На первой – мы сидим на постели под искусственным свечением искусственных звёзд. На второй – летим по бескрайним просторам космоса в поисках неизведанного. Может, даже держимся за руки. Она ведь девушка.
В ту ночь мы стали намного ближе друг другу. И именно в ту ночь я понял, что это слишком близкая близость. Ира лежала и ТАК меня обнимала, что в тишине будто бы звучал её нежный голос: «Люблю тебя. Навечно. Ты и есть та самая моя мечта».
Но в свои девятнадцать я к подобному был не готов…
Стою у окна и смотрю в сторону дверного проёма. Ира, когда уходила домой, всегда останавливалась в нём, оборачивалась и глядела в звёздное «небо». Миниатюрная девушка с огромным внутренним миром, который задолго до нашего знакомства пересёкся с моим.
Я помню всё до малейших деталей. Я и сейчас её вижу. Голубые глаза, распущенные чёрные волосы, фигуру. Но картинка расплывается и исчезает. Ира никогда больше сюда не придёт. Даже таким образом, как вчера. Её больше нет в моей жизни. Её больше нет.
Лесенка вверх, лесенка вниз. Что-то в нашей жизни меняем мы сами, что-то меняется независимо от нас. Но даже если всё стабильно и до боли привычно, это значит, мы тоже меняемся. Превращаемся в предсказуемых шаблонных фигурок, которые не в состоянии на что-либо решиться. Спокойное моральное и физическое увядание – вот наша золотая середина.
Лесенка вниз, лесенка вверх. Ступени никуда не пропали. Многие люди просто отказываются их видеть. Но с завтрашнего дня я выхожу из их числа.
глава 3
– Один билет до Москвы, – просовываю паспорт в окошко железнодорожных касс. – И в тот же день – до Кременчуга.
– Вам на какое число? – спрашивает молодая симпатичная девушка за стеклом.
– На ближайшее. Только не возле туалета, – хотя, без разницы. Лишь бы скорее уехать.
– Хорошо. Сейчас посмотрим.
Не знаю, что происходит. Мне уже не семь лет, чтобы заново выстраивать реальность в своей голове. Но привычный мир рушится без моего на то разрешения. Вчера я решил что-то менять из-за пресности жизни, а сегодня пускаюсь в бега.
Ночью я прогуливался по железнодорожному вокзалу нашего города в поисках газетного киоска. Людей здесь собралось не много: человек десять сидело в зале ожидания, ещё пятеро стояли у табло с расписанием поездов, трое покупали билеты в кассах. Я искал новую карту мира и газету со свежими новостями, но уже не помнил, есть ли в этом какой-нибудь смысл. Как назло, все киоски оказались закрыты. Слоняясь из одного конца вокзала в другой, я наивно надеялся, что хоть один сейчас да откроется.
Тут ко мне подошёл рыжий Олег в чёрных спортивных штанах и чёрной куртке. Капюшон накинут на голову и затянут. На руках чёрные тряпичные перчатки. Взгляд отстранённый, потерянный. Сомневающийся. Олег молча протянул руку. Когда наши ладони скрепились, я ощутил: это не приветствие, а прощание. Грустное прощание, вынужденное. И дело не в том, что он не снял перчатку. Откуда-то повеяло холодом. Олег что-то сказал, но я не помню ни слова. Будто стёрли память. Опять. Знакомая ситуация. Он повернулся и направился к эскалатору в двадцати метрах от нас. Все три дорожки двигались только вверх. Эскалатор медленно поднимал Олега, пока тот не исчез в сером грозовом облаке. На душе щемило от чувства внезапной потери. Мне не хотелось так расставаться, ведь я даже не знал причины, потому тоже двинулся к эскалатору. Нужно было узнать, что произошло, и что там «на втором этаже».
Аудитория старинного университета встречала прохладой и лёгким полумраком. Просторная, с потолком высотой метров восемь, а то и девять, отделанным деревом шоколадного цвета. Шесть красивых кованых люстр диаметром в полный человеческий рост, с множеством круглых и продолговатых хрустальных деталей. Шесть больших окон, чуть ли ни под самый потолок. Из столь чистого, гладкого, столь совершенного стекла, что казалось, будто его и нет вовсе. За окнами наливалось утро, но не солнечное, благодаря чему далеко в небе просматривались очертания знакомой космической станции. Какая же она всё-таки огромная… Оконные рамы тоже из «шоколадного» дерева. Резные узоры, округлые линии. Красиво, но не вычурно. Без излишеств. Всю противоположную стену занимали стеллажи с бесчисленным количеством книг. Такой вид очень впечатлял, от изобилия веяло мудростью веков. Единичные издания там – редкость. В основном, коллекции по десять-двадцать томов в переплётах одного цвета. Бордовые, зелёные, жёлтые. Я задрал голову, представляя, какая нужна сноровка, чтобы добраться до самой верхней полки.
В аудитории шла лекция. Седовласый профессор в круглых очках и с аккуратно стриженой бородкой, держа одну руку за спиной, неспешно прохаживался вдоль столов, за которыми сидела группа из двенадцати человек.
– И каждый понимает, что здесь он не просто так, – говорил профессор. – Тьма поглотила сердца наши, ведь свечу мы задуть позволили. Глупость пожрала умы наши, ведь червя мы кормить повадились, – голос разлетался по огромным просторам зала и возвращался тихим эхом. – Какие трофеи нам следует добывать?
– Знания, – хором отвечали студенты, все как один одетые в строгие рубашки и брюки.
– Какие дары нам следует беречь?
– Свободу.
– Какие клады нам следует находить?
– Верность.
– Какие блага нам следует дарить?
– Любовь.
– Тогда почему мы сейчас здесь?!
Вопрос профессора прокатился про аудитории, оставив после себя лишь тишину. Студенты опустили глаза и стали бегло читать записи в своих тетрадях. Профессор какое-то время наблюдал за ними, затем схватил указку и, прокашлявшись, громко стукнул ею по столу.
– Хватит! – крикнул он. – Вы здесь, а это значит, ответов в ваших записях нет! Быстро взяли тетради в руки.
Студенты послушно подняли их над партами.
– А теперь рвите.
Все вопросительно посмотрели на профессора.
– Рвите, говорю я вам!
И студенты начали рвать. Одни – медленно, нехотя, чувствуя каждую уничтоженную страницу. Другие – резко, рьяно, на мелкие кусочки.
– Никаких сожалений. Никакой вины, – продолжал профессор. – Всё ушло.
Вскоре на каждом столе образовалась небольшая кучка мусора.
– Теперь откройте учебники, главу номер три.
Группа снова зашелестела бумагой. Никто из присутствующих не обращал на меня внимания.
– У всех есть записи, хранимые не на листах, но в сердце. С тоской смотря в прошлое, не обрести новый путь. Настало время поговорить о привязанностях…
Я хотел прервать лекцию, спросить, не видели ли здесь парня в чёрных спортивных штанах и куртке с капюшоном. Мысленно подбирал слова, чтобы сделать это как можно тактичнее, но…
Через секунду меня разбудил телефонный звонок. Артур сообщил, что ночью Ганс жестоко убил Олега, семь раз ударив его ножом в живот и лицо. Сам он сейчас находится в больнице с переломами глазной дуги, челюсти и трёх рёбер.
