Эдвин Роберт Бивен "Царство селевкидов. Величайшее наследие Александра Македонского"

Царство селевкидов. Величайшее наследие Александра Македонского
Эдвин Роберт Бивен

Великие империи мира
Книга Эдвина Роберта Бивена посвяшена истории самого обширного и могущественного государства эллинистического мира, основанного Селевком I Никатором на Ближнем Востоке после распада империи Александра Македонского. Историк рассматривает политическое и административное устройство государства Селевкидов, описывает жизненный путь и свершения его правителей, а также рассказывает о борьбе за власть преемников Александра Великого и их потомков, которая ослабила Сирийское царство и сделала его легкой добычей для Римской республики.

Эдвин Роберт Бивен

Царство селевкидов

EDWYN ROBERT BEVAN

THE HOUSE OF SELEUCUS

Охраняется законодательством РФ о защите интеллектуальных прав. Воспроизведение всей книги или любой ее части воспрещается без письменного разрешения издателя. Любые попытки нарушения закона будут преследоваться в судебном порядке.

© Перевод, «Центрполиграф», 2023

© Художественное оформление серии, «Центрполиграф», 2023

* * *

Книга первая

Антиох III Великий. Мраморный бюст, Лувр

Глава 1

Эллинизм на Востоке

Часто мы слышим расхожую фразу – «неизменный Восток». Но тем не менее ничто так не поражает мыслящего путешественника на Востоке, как контраст между настоящим и намного более великим прошлым, следы которого мы видим на каждом шагу. Кажется, что ты ступаешь по огромному кладбищу. Везде гробницы – могилы в одиноких холмах, где уже нет живущих, могилы не только людей, но и целых городов – или же встречаются и непогребенные города, останки которых одиноко торчат над землей, словно кости позабытого скелета. Рядом с убогими городками, хижинами кочевников, заброшенными полями наших дней – остатки имперской роскоши, дворцов и храмов, театров и колоннад, следы бесчисленных людей. Этот древний мир так окончательно погиб и умер, а современность кажется такой чуждой, что путешественник уже готов задаться вопросом: может быть, тот мир уже никак не связан с нынешним, может, то, другое племя отрезано от тех людей, что он видит сейчас, каким-то всеразрушающим потопом. Однако именно своеобразие этих чувств, которые должны охватывать европейского путешественника при виде всего этого, заставляет его понять, что существует некая более близкая связь между ним и некоторыми из этих обрывков древности – более близкая, нежели между ним и живыми людьми в этой стране. Руины, на которые он смотрит, не являются отражением какого-то странного и загадочного ума, как у египтян или жителей древней Мексики: это знакомые классические формы, к которым взгляд его привык уже в родной стране; в его сознании они связываются с цивилизацией, из которой родилась его собственная. Что же они делают здесь, среди людей, которым дух, вырастивший и сформировавший все это, абсолютно неведом? Европейский путешественник, наверное, начнет догадываться, что история, которая скрывается за этими памятниками, представляет особый интерес для него лично. Часть этой истории – труд, свершенный династией Селевкидов в бурную переходную эпоху на сцене мира две тысячи лет назад, – и должна прояснить данная книга.

Дом Селевкидов особенно интересен не характерами самих царей. Интересны обстоятельства, в которых они оказались. Все эти цари были (со всех сторон и во всех отношениях) царями греческими, но сферой их империи стала Азия. Они оказались призваны руководить процессом, посредством которого эллинизм проник в чуждый мир, приходя в контакт с другими традициями, изменяя их и изменяясь при этом сам. И этот процесс зависел от них. Действительно, способность к экспансии была заключена в самом эллинизме, но эта экспансия едва ли смогла бы зайти далеко, если только политическая сила не оказалась бы в подходящих руках. Фактически она продолжала действовать и в странах, которые попали под власть варваров. Оказалось, что, сохраняя свою власть, селевкидская династия обеспечивала прогресс эллинизма. Тот интерес, с которым мы следим за борьбой Селевкидов за расширение своей империи, и в конце концов – за существование, обусловлен не тем, что цари руководствовались какими-то особенно благородными мотивами, или тем, что все это происходило каким-то исключительным образом, но тем, что, как мы знаем, за всем этим стояли гораздо более широкие проблемы. Мы видим, что, когда династия рушилась, люди, не принадлежавшие к эллинистической культуре, – персы, армяне, арабы, иудеи – рванулись во все концы, чтобы снова захватить то, что завоевали Александр и Селевк. Их остановил только Рим, в котором эллинизм нашел себе нового защитника. Каким бы слабым и неорганизованным ни был дом Селевкидов в свои последние дни, он продолжал удерживать эти позиции, пока Рим не оказался готов принять наследие Александра.

Но что же мы имеем в виду под эллинизмом?

Характеристикой, на которую в основном указывали сами греки и которая отличала их от варваров, была свобода. Греки говорили, что варвары – или, во всяком случае, азиаты – по природе своей были рабами. Это было гордым заявлением. И оно основано на реальных фактах. Но оно не было абсолютной истиной. Свобода существовала и до греков – точно так же, как до них существовала и цивилизация. Но и та и другая существовали только по отдельности. Достижением греков было то, что они объединили свободу и цивилизацию воедино.

Мы, как и греки, с готовностью говорим общие слова про «азиатов» и «восточных людей», когда имеем в виду их рабскую покорность, их терпеливость, их сдержанность. Но при этом мы забываем и о другом элементе на Востоке, который во многих отношениях представляет собой прямую противоположность этих характеристик. Еще до того, как люди сформировали те большие группы населения, которые являются существенным атрибутом цивилизации, они жили небольшими группами или племенами, и после того, как сформировались эти большие группы, племенная система в горах и пустынях продолжала существовать, как и раньше. Мы и сегодня можем видеть на Востоке множество народов, которые еще не вышли из этой стадии.

В первобытных племенах люди свободны. И причина этого вполне ясна. Чем меньше группа людей, тем большую роль играет в ней отдельный человек. Там, где вся община может встретиться для обсуждения вопроса, общее мнение является четко выраженным и обязательным для всех. Из-за постоянных войн между отдельными кланами все мужчины с юности становятся воинами. Вместе с тем цивилизация распространяется с каждым расширением круга общения, со всем, что сливает вместе изолированные племенные группы, которые объединяются в более обширное сообщество. Потеря свободы – это цена, которую нужно платить за цивилизацию.

Именно на больших наносных равнинах, где мало естественных преград и плодородная почва облегчает людям жизнь, – вдоль Нила и Евфрата – люди впервые объединились в более крупные единицы, обменяв свою старую неспокойную свободную жизнь на мир и труд с повиновением законам общего хозяина. Египтяне и вавилоняне достигли стадии цивилизации и деспотизма уже на самой заре истории. Однако в случае других обществ сохранились свидетельства о переходном периоде. Пример великих царей, которые правили на Ниле и Евфрате, стал целью для амбиций сильных людей среди соседних племен. Военная мощь, которая основывается на объединении множества людей под властью одного человека, показала племенам пользу объединения. Более мелкие царства появились в других землях; их дворы копировали Мемфис и Вавилон, только в меньших масштабах.

Переходный момент мы можем ясно видеть в случае Израиля. Здесь перед нами вырисовывается картина, когда преимущества племенной и монархической системы сознательно взвешиваются на народном собрании. С одной стороны, концентрация власти обещает порядок и военную эффективность, которые приносят много выгоды: «Пусть царь будет над нами, и мы будем, как прочие народы; будет судить нас царь наш, и ходить пред нами, и вести войны наши»[1 - 1 Цар., 8: 5 сл.]. С другой стороны, от народа требуются жертвы: люди будут вынуждены поддерживать суды, платить дань как личной службой, так и своей собственностью, – фактически это все потеря свободы.

В то время как эллинизм достиг полного развития, Восток, каким его знали греки, был объединен под властью великого царя Ирана. Иранская империя поглотила предшествующие семитскую и египетскую империи, и на огромной территории, которой правил в V в. до н. э. персидский царь, он превосходил любого властителя, которого только до этого видел свет. Грекам казалось, что он достиг вершины человеческого величия. Тем не менее для иранцев монархия была чем-то сравнительно новым. На памяти людей было то время, когда персы были еще на племенной стадии. Старая племенная организация в Иране не прекратила своего существования; она просто ушла в тень перед той господствующей властью, которой достиг дом Ахеменидов: их завоевания за границами Ирана дали им абсолютную власть над огромным населением. Традиция, которую воспроизводит Геродот, все еще говорит о начале царской власти в Иране. Основные черты этой истории, возможно, правдивы: амбиции, возникшие у мидийца Дейока, после того, как его народ освободился из-под ига Ассирии; то, как мидийцы устали от внутренних конфликтов и поэтому были вынуждены примириться с общим подчинением одному великому человеку; то странное нововведение, когда мидиец окружил себя помпой и соответствующими атрибутами, подражая ниневийскому двору. После того как лже-Смердис был повержен, главы персидских кланов, как уверяет нас Геродот[2 - Шпигель считает, что этот рассказ имеет под собой исторические основания.], даже серьезно обсуждали вопрос, не нужно ли вообще отменить царскую власть и выбрать форму общественного устройства, более совместимую с древними обычаями, при которой племенные вожди или племенные собрания стали бы правящей силой.

Итак, до появления эллинизма в качестве альтернативы грубой свободе первобытных племен мир, судя по всему, мог предложить только непрогрессивный деспотизм. Некоторые народы, например египтяне и вавилоняне, подчинялись царям тысячелетиями. И во все это время не было никакого прогресса. Конечно, было движение: династические перевороты, завоевания чужеземными племенами, изменения моды в одежде, искусстве, религии, но прогресса не было. Если что-то было – то это был упадок. Между царем и его подданными были отношения хозяина и раба. Царские чиновники назначались царем, отвечали перед ним, а не перед народом. Под его командованием находилась армия, которая давала ему исключительную материальную власть. От народа он прежде всего требовал двух вещей, и у народа, в свою очередь, были два основных требования к нему. Во-первых, он выбирал из них людей себе на службу и, во-вторых, забирал себе столько их собственности, сколько считал нужным. А в ответ они требовали от него прежде всего мира с соседями – поскольку один он со своей армией мог отразить чужеземных захватчиков или дикие племена холмов и пустынь, и, во-вторых, мира внутреннего, который он обеспечивал, будучи сам или через своих представителей судьей их распрей.

Именно при этих обстоятельствах развился характер, который мы теперь именуем «восточным». Землепашцу или купцу никогда и в голову не приходило, что действия правительства каким-либо образом касаются его: он был лишь единицей в огромном объединении, которое связывало только подчинение одной внешней власти; для него, в то время пока цари отправлялись на войну, было достаточно обеспечить себя и своих детей в этой жизни или убедиться, что все будет благополучно в следующей, и предоставить жизни идти своим чередом. Не приходится удивляться тому, что его не интересовал мир за пределами его собственных забот – телесных нужд и религии. Возможно, ему приходилось подчиняться любым насилиям и вымогательствам, которым считали нужным подвергать его царь или же его прислужники; он не мог защититься иначе, как спрятавшись, и его смелость была смелостью человека не деятельного, но терпеливого и исключительно скрытного. Он стал тем «восточным человеком», которого мы знаем.

Затем с появлением эллинизма двадцать пять столетий назад в мире возникло нечто новое. Греки не были теперь ограничены выбором между племенной грубостью или культурным деспотизмом. Они перешли из племенной стадии к форме общественного устройства, которая не была ни тем ни другим, – к городу-государству. Греки, конечно, не были первыми, кто разработал понятие города-государства: их предшественниками явились сирийские семиты. До того как мир узнал об Афинах и Спарте, слава Тира и Сидона разнеслась по всему Средиземноморью. Но лишь тогда, когда город-государство объединился с особыми дарованиями эллинов, появилась новая и удивительная форма культуры.

Племя, среди которого город-государство принес свои плоды, не селилось на богатых равнинах, как те, на которых располагались более древние цивилизации. Оно было разбито на сотню фрагментов и рассеяно среди горных долин и по островам. Естественные преграды, как правило, мешали этим группам объединяться, в то время как море, которое разливалось везде длинными проливами и бухтами, приглашало греков к общению и предпринимательству. При таких обстоятельствах первоначальные племенные деревни сгруппировывались в центры, которые превратились в города. При старой племенной системе было бы невозможно столь близкое сотрудничество таких больших групп людей, как это предполагается в городе-государстве. Однако именно это и было необходимым условием для выработки такой жизни, которую мы именуем цивилизованной. В то же время город не был слишком большим, чтобы общий голос его граждан не мог найти совместного выражения. Настоящий инстинкт привел греческие республики к тому, чтобы прежде всего заботиться о своей независимости и упорно отвергать все ограничения, из-за которых их отдельный суверенитет приносился в жертву в каком-то более крупном объединении.

Эллинизм – именно так удобнее всего можно назвать эту культуру – был продуктом греческого города-государства. Здесь неуместно будет обсуждать, насколько это было обусловлено естественными способностями греков и насколько – формой политического объединения, при которой они жили. Достаточно будет обозначить истинную связь между формой греческого государства и характеристиками, благодаря которым эллинизм отличался от всех остальных цивилизаций до него.

В эллинизме мы можем увидеть нравственную и интеллектуальную сторону: он предполагал определенный тип характера, а также и определенный склад идей. Именно первое имел в виду грек, когда говорил о себе как о свободном человеке, в отличие от варвара. Власть, которой он повиновался, была не внешней. Он вырастал с осознанием того, что является членом свободного государства – государства, в котором он имел индивидуальную ценность и свою долю в суверенитете. Это давало ему самоуважение, чуждое для восточных людей: грек улыбался, когда видел, как они ползут на четвереньках, простираясь перед тронами своих государей. Это давало ему энергию воли, силу инициативы, невозможную для объединения этих порабощенных толп. Это давало его речи прямоту и простоту, которая презирала придворные обиняки и преувеличения. Это давало его манерам поразительную естественность и отсутствие скованности.

Но он был членом государства. Свобода не означала для него ничего похожего на освобождение индивидуума от обязанностей перед обществом и контроля со стороны общества. Над жизнью греческого гражданина господствовал его долг перед государством. Государство предъявляло свои права на его тело и дух и осуществляло свои права не столько с помощью внешних наград и наказаний, сколько насаждая в его душе свои идеалы, питая чувство чести и чувство долга. Коррупция и продажность всегда были правилом в правительствах, живших по восточному образцу. Представление о государстве как о предмете искренней преданности, как о чем-то управляющем основной массой граждан и тайным течением их жизни было тем новым, что появилось в греческих республиках. Именно это давало силу законам и энергию публичным дебатам. Именно это, наряду с их личной смелостью, заставляло воинов-граждан радостно повиноваться и дружно умирать на своем месте. Легко указать на отклонения от этого идеала у общественных деятелей Древней Греции: даже у Мильтиада, Фемистокла и Демосфена руки не всегда были чисты. Но никто не станет утверждать, что нравственные качества, которые обычно производило свободное государство, были повсеместно распространены среди греков или полностью отсутствовали среди варваров. Дело было в степени. Без более высокого стандарта общественной честности, более четкого чувства общественного долга, чем могло показать восточное государство, свободные учреждения Греции не продержались бы и месяца.

Эллинистический характер обрел отдельное существование, только когда греки привлекли внимание более древних народов, как сила, с которой необходимо было считаться. Цари стали осознавать, что появилось уникальное племя воинов, которое они могли использовать. Фактически первым очевидным следствием объединения независимости и дисциплины у греков, настолько, насколько это влияло на остальной мир, было то, что они стали превосходить людей других народов в военном отношении. На самой заре греческой истории, в VII в. до н. э., фараон Нехо использовал греческих наемников и в качестве признательности за их службу (возможно, на том самом поле, где пал иудейский царь Иосия) посвятил свои доспехи в греческий храм[3 - Hdt., II. 159.]. Брат поэта Алкея[4 - Strabo, XIII. 617.] добился славы в армии вавилонского царя. При позднейших египетских царях корпус греческих наемников ценился гораздо больше, чем местные ополчения. Персидские завоевания, которые распространились по Западной Азии во второй половине VI в. до н. э. и в начале V, остановились на греческой земле, и армии Великого Царя откатились назад, потерпев сокрушительное поражение. К концу века персы, как и египтяне, стали полагаться в основном на греческих наемников. Превосходство греков открыто показали Десять тысяч и кампании Агесилая. С этого времени стало очевидно, что если эллинское племя сможет сосредоточить свои силы в политическом союзе, то оно сможет править миром[5 - ????????? ?????? ??????, ???? ???????? ?????????, Aristot. Polit. VII. 7.].

Помимо определенного склада характера, греки представляли и новый интеллектуальный тип. Воображение греков, возможно, не было богаче, их чувства не были обострены более, чем у других народов, – мы можем, например, сказать, что в религиозном чувстве грек стоял позади восточного человека; однако воображение и чувства греков более строго регулировались. Греки сделали значительный прогресс в том, чтобы увидеть мир вокруг них таким, каким он был в действительности. Грек хотел понять мир как рациональное целое. Отличительные характеристики, свойственные всем проявлениям его разума, в политике, в философии, в искусстве, – это его способность к критике, его рационализм, или, говоря другими словами, его склонность к тому, чтобы мерить вещи меркой разума и реальности. Грек был гораздо более осмотрителен, нежели восточный человек, проверяя свои впечатления. Он не всегда мог считать традиционное мнение или обычай чем-то само собой разумеющимся и оставаться удовлетворенным фразами вроде «так было с самого начала» или «так поступали наши отцы». Его ум был более свободен от тирании обычая, и он мог больше подчиняться руководству истины.

И здесь опять-таки мы можем видеть влияние политического окружения. В деспотизме нет ничего, что могло бы ускорить мысль; требуется нерассуждающее повиновение; принципы управления заключены в сердце царя. В греческом городе было совершенно иначе. В демократиях граждане особенно привыкли к тому, что всю жизнь перед ними на собраниях излагаются разные способы ведения политики; они слушают речи в судах и следят за аргументами противоположных сторон. То, что казалось истинным, тут же подвергается сомнению и признается ошибочным. Учреждения оправдывались или осуждались на основании широких принципов Красоты или Пользы. Греки жили в атмосфере дебатов; рыночная площадь была настоящим гимнастическим залом, где разрабатывались способности к критике. Сам Платон мог представить процесс рассуждения только в форме диалога.

При этих обстоятельствах, несмотря на естественное почтение к общепринятым обычаям и верованиям, несмотря на противостояние более консервативных натур – ворчание этой оппозиции мы слышим во всей греческой литературе, – критическая способность задействовалась все больше и больше. Она проникла во все сферы деятельности, как неизбежный принцип прогресса. Именно прогресса в противоположность застою, поскольку она проверяла устоявшиеся принципы; прогресса в противоположность беспорядочному движению, поскольку она регулировала ход нововведений. Государство, в котором действует эта способность, показывает свойства живого организма – постоянно изменяется, приспосабливаясь к окружающей среде.

Критическая способность, разум – в одной из своих граней проявляется как чувство пропорциональности; чувство пропорциональности в политике, «здравый смысл», взвешенные суждения; чувство пропорциональности в поведении, которое отличает то, что подобает данному человеку в данной ситуации; чувство пропорциональности в искусстве, которое устраняет лишнее и должным образом подчиняет все детали целому. Насколько важным этот аспект критической способности был для греков, показывает сам их язык: разум и пропорция выражаются одним словом. «Эллины, – как говорит Полибий, – в основном отличаются от других людей именно в том отношении, что они всегда оценивают всех по достоинству»[6 - ?? ???’ ????? ???????? ??????, Polyb. V. 90, 8.]. ????? ????, «ничего слишком» – самое характерное высказывание для эллинской мудрости.

Итак, мы пришли к тому, что отличительным качеством эллинского ума являлся рационализм: с одной стороны, это понимание реального мира, а с другой – чувство пропорциональности. Насколько это правдиво для сферы искусства, литературы или пластики, не нужно объяснять никому, кто знаком с тем или другим. Мы можем оценить тот прыжок вперед в истории человечества, который сделали греки между XXV и XX столетием до нашего времени, если сравним аттическую трагедию с заунывными словесами Авесты или остатками египетской литературы, обнаруженными в храмах и гробницах. Или же если противопоставим Парфенон, единую мысль в камне, единый живой организм, изысканно уравновешенный во всех своих частях, и тупые груды египетских построек, механически-однообразные, впечатляющие своим объемом, поверхностным орнаментом и неописуемым очарованием нильского ландшафта.

Но какими бы замечательными ни были достижения греков в сфере искусства, еще более значим был для человечества тот импульс, который они придали науке. При них более яркий свет пролился на все отношения человеческой жизни и явления природы. Они подвергли человека и мир более систематическому исследованию, они мыслили о вещах более методично, более здраво, чем кто-либо до них. При этом они ввели в обращение множество новых идей, новых критериев суждения, воплощенных в философских системах, в текучих теориях, в простом языке улицы. Системы философии, разумеется, как системы были временными, неадекватными и полными шероховатостей; каждую из них человечество в конечном счете отвергло; однако многие из идей, составлявших их плоть, многое из их, так сказать, строительных материалов выжило, поскольку имело непреходящую ценность, и стало доступным позже для построения более разумных систем. И во-вторых, помимо нескольких вечно значимых идей, которые представляли собой законченный продукт греческого метода исследований, греки передали миру сам этот метод. Сегодня мы можем видеть, что и этот метод в той форме, в которой разработали его греки, был столь же несовершенен, как и результат, который он давал. Тем не менее это был прогресс по сравнению с тем, что было раньше. Грек был далеко позади современного научного исследователя в своем понимании средств, с помощью которых можно было заставить Природу выдать свои секреты, однако он уже пришел к более справедливому понятию о логическом рассуждении, он более трезво обращался с данными, чем это могло делать человечество в предшествующую эпоху. И каким бы несовершенным ни был его метод, он содержал в себе способы собственного усовершенствования. Люди, начав думать в правильном направлении, должны были продолжать этот процесс дальше и дальше. Потенциальные возможности эллинизма были огромны; обещал он еще больше.

Мы попытались объяснить, что именно имеем в виду под эллинизмом, чтобы представить в более ясном свете то, что отличало цивилизацию, появившуюся в городах-республиках греков между X и IV вв. до н. э., от всего того, что знал доселе мир. Остается рассмотреть вопрос, какова же была судьба этой цивилизации с того момента, как она появилась в мире. Она была развита городом-государством в силу определенных качеств, которыми обладала эта форма ассоциации людей и которых не было у восточного деспотизма, – сравнительно ограниченных размеров, внутренней свободы и обычая вести свободные дискуссии. Однако к IV в. до н. э. стало очевидно, что эти же самые свойства таили в себе серьезные недостатки. Ожесточение партийной борьбы в этих свободных государствах зачастую доходило до ужасной степени и вело к страшным жестокостям. Почти повсюду энергия греческого племени рассеивалась в постоянных раздорах. Сама способность к критике начинала действовать разрушительно на те учреждения, что породили ее. Несовершенства небольшого государства проявлялись все более и более, и тем не менее малые размеры казались необходимыми для свободы. Кроме того, теперь греки страдали из-за своей отсталости в вопросах религии. Иудеи при падении своего государства оставались все же в присутствии Бога живого, который требовал их преданности; греческая же религия была настолько повреждена игрой критики, что при разложении гражданской морали у греков не осталось адекватной религиозной традиции, на которую они могли бы опереться.

Опять-таки, разделение греческого племени на множество маленьких государств, хотя и породило несравненных воинов, помешало формированию великой военной державы. Тщетно идеалисты говорили с высоких трибун о совместной атаке всех греков на великую варварскую империю, которая соседствовала с ними с Востока. Персидский царь мог не опасаться всерьез греческих государств; каждое из них было вполне готово получить от него золото, чтобы использовать его против своих соперников, а их страшных воинов он сам массово нанимал в свои собственные армии.

Именно единением огромных сил под властью одного была сильна восточная монархия. Мог ли эллинизм устранить недостатки, вызванные разъединением, заключив некий союз с монархическим принципом? Изменили ли бы греки сами себе, если бы поступили так? Какую цену пришлось бы заплатить за мирскую власть? С этими проблемами в весьма конкретной форме столкнулись греческие политики, когда в IV в. до н. э. на сцене появилась новая сила – Македония.

Македония была монархическим государством, но не того же разряда, что Персидская империя или империи, предшествовавшие Персидской. Она принадлежала скорее к тем государствам, которые лишь наполовину вышли из племенной стадии. «Героическая» монархия подобного толка существовала и в самой Греции, как мы видим по гомеровским поэмам. Возможно, еще больше оно напоминало старое персидское царство – такое, каким оно было, когда Кир «вышел как победоносный и чтобы победить»[7 - Цитата из Откр., 6: 2. (Примеч. пер.)]. Основная часть населения состояла из энергичных крестьян, которые все еще сохраняли грубые добродетели, порожденные племенной свободой, и выказывали по отношению к самому царю открытую и независимую манеру держаться. Царь был лишь главой одного из великих семейств, того, которое прежние вожди сделали более мощным и почитаемым, нежели остальные. Другие знатные дома, главы которых некогда сами были царьками, – каждый в своей горной области – теперь образовали наследственную знать, окружавшую и до некоторой степени контролировавшую трон. Однако эта сравнительная независимость не препятствовала выгоде (с военной точки зрения), которая проистекала из концентрации власти в одних руках. Если царь решал идти на войну, он мог созвать все ополчение своего царства, и его народ был обязан повиноваться призыву. Аристократы являлись на войну верхом, и их именовали «спутниками» (???????) царя; пеших крестьян – его «пешими спутниками» (??????????)[8 - Образование македонской пехоты, безусловно, произошло позже формирования кавалерии «спутников» и, возможно, было делом рук Филиппа. Kaerst, Geschichte des hellenist. Zeitalters, I. (1901), p. 136.]. Могучие македонские копейщики считали своего царя не только наследственным вождем, но и хорошим товарищем; и именно осознание этого, как нам кажется, заставляло их с большей гордостью и радостью верно следовать за ним в его постоянных походах по иллирийским и фракийским холмам.

Царь Македонии Филипп II, сделав свое царство самой могущественной державой Балканского полуострова, предстал перед эллинами как их главнокомандующий в борьбе против варваров. Было много факторов, благодаря которым эллины могли принять его в этом качестве, не теряя лицо. Во-первых, хотя македонцы не считались формально эллинами, возможно, они были их близкими родичами – более отсталая ветвь того же родового древа. Во-вторых, сам эллинизм уже глубоко проник в Македонию. Хотя для возникновения эллинизма требовался определенный набор политических условий, значительная часть эллинизма – комплекс идей, литературных и художественных вкусов, – появившись однажды, могла быть передана людям, которые сами не жили в тех же условиях, что и греки. Итак, мы видим, что к IV в. до н. э. эллинизм уже оказывал влияние за пределами собственных границ. Финикийцы на Кипре, например, а также ликийцы и карийцы были отчасти эллинизированы. Но ни в одной стране эллинская культура не господствовала больше, чем в соседней Македонии. Правящий дом претендовал на чисто греческое происхождение и возводил свой род к древним царям Аргоса. Двор был местом, куда стекались греческие ученые, философы, художники и искатели приключений. Мы помним, что Еврипид закончил свои дни при царе Архелае. Филипп, который часть своей юности провел в качестве заложника в Фивах, был очень хорошо знаком с греческим языком и литературой. Человек, в котором мудрость греков достигла своих вершин, был нанят, дабы обучать его сына. Собственные идеи Александра происходили из героической поэзии Греции. Знать в целом подражала двору; можно предполагать, что они в общем и целом понимали греческий. За небольшими исключениями, и их имена были чисто греческими.

Должны ли эллины принять условия Филиппа – конфедерацию под господством македонцев против варварского мира? В большинстве греческих государств на этот вопрос – ключевой вопрос дня – отвечали «да» или «нет» с яростью и партийной риторикой. Ответ «нет» нашел свое бессмертное воплощение в устах Демосфена. Однако история решила в пользу «да». Филипп, предлагавший эти условия, обладал властью принуждения.

Итак, эллинизм вошел в совершенно новую главу своей истории. С одной стороны, независимое существование государств, обусловивших его рост, было обречено; с другой стороны – появилась гигантская военная мощь, вдохновленная эллинскими идеями. Распад македонской империи после смерти Александра действительно дал греческой независимости передышку дома и подверг опасности подъем греческой культуры на заново завоеванных территориях. Однако в течение длительного времени правящими силами на Балканском полуострове, в Малой Азии, Египте, Вавилонии, Иране, в стране, где течет Инд, – во всех тех странах, которые принадлежали к арийской и семитской цивилизациям, – оставались монархические дворы, греческие по своему языку и образу мыслей.

Затем, когда греческие династии начали сходить на нет, когда корона, как кажется, уже собиралась вернуться в руки варваров, Рим, истинный наследник Александра, сам переняв всю умственную и художественную культуру, которой он обладал, от греков, выступил на сцену, дабы поддержать господство греческой цивилизации на Востоке. Индия, безусловно, была потеряна для эллинизма, как и Иран, но на другой стороне Евфрата его власть триумфально возобновилась. Однако эллинизму пришлось заплатить за это свою цену. Закон древней истории был неумолим: большое государство должно быть государством монархическим. Рим, став мировой державой, превратился в монархию.

Итак, это вторая глава в истории эллинизма: его распространяли и поддерживали цари-деспоты, сначала македонские, а затем и римские. Результат был таков, какого можно было ожидать. Во-первых, эллинизм распространился далеко за пределы своих первоначальных границ: сосуд был разбит, и долгое время таившийся эликсир излился на окружающие народы. С другой стороны, внутреннее развитие эллинизма остановилось. Смерть не пришла сразу. Только когда страны Средиземноморья оказались объединены под единым правлением Рима, греческие государства потеряли всякую независимость в своих действиях. Научные исследования под покровительством царей значительно продвинулись вперед за несколько столетий после Александра, теперь, когда македонское и римское завоевания открыли новое поле деятельности для духа исследования, который развился среди эллинов до того, как их покорили. Но после Аристотеля философия уже не достигала новых высот: труд более поздних школ в основном популяризировал идеи, которые уже были достигнуты немногими. Литература и искусство после начала македонской империи стали приходить в упадок: и то и другое отныне воплощало только упорный труд и воспроизводило произведения более свободной эпохи, за исключением нескольких более поздних цветков (например, художественные школы Родоса и Пергама), в которых текли старые соки – пока не высохли. Учеба – старательная, механическая, лишенная прогресса – заняла место творчества. Что же касается нравственной стороны эллинизма, то мы видим, что гражданский патриотизм в значительной степени сохранялся еще долго как в старых греческих городах, так и в новых, которые возникли по всему Востоку. Там, где патриотизм уже не мог принимать форму управления и защиты города как суверенного государства, он все еще мог тратить деньги и труд на работы во благо основной массы граждан или для того, чтобы город стал прекрасен на вид. Руины греческих построек, рассеянные по всей Малой Азии, в основном принадлежат римским временам. Сами Афины выглядели при Адриане более блистательно, чем при Перикле. Но даже этот поздний патриотизм постепенно вымер.

Не только сам монархический принцип был неблагоприятен для развития греческой культуры. Монархия начинала все больше и больше походить на деспотические государства прежнего мира, которые она заменила. Мы знаем, как быстро Александр принял одеяние и образ персидского царя. Первых римских императоров сдерживали традиции Республики, но они постепенно устарели, и двор Диоклетиана или Константина уже ничем не отличался от того типа, который мы видим на Востоке.

Именно в ранней фазе этой второй главы эллинской истории мы можем наблюдать карьеру династии Селевкидов. Бо?льшая часть империи Александра некоторое время находилась под властью Селевка и его потомков, и именно эта часть заключала в себе места, где располагались все древние цивилизации, за исключением египетской. Именно под эгидой дома Селевка эллинизм в III в. до н. э. укоренился во всех странах от Средиземноморья до Памира. Мы везде видим эллинскую цивилизацию, все еще воплощенную в форме городов-государств, но городов-государств подчиненных, спорящих с двумя противоположными принципами – монархии и варварства, однако вынужденных вступить в компромисс с первым из них, дабы спастись от второго. Мы видим, что династия, воплощающая эллинизм, становится все более слабой и пустой, пока римляне, отражая армянское вторжение из Сирии, не находят в живых лишь ее тень. Наконец, в организации и учреждениях Римской империи мы видим многое, что было заимствовано из эллинистических государств, существовавших раньше.

Мы попытались определить значение селевкидской эпохи, показав место, которое она занимает в древней истории. Однако нам мало чем помогло бы, если бы мы остановились здесь и не задались вопросом: в каком отношении развитие древней истории в целом находится к современному миру, частью которого мы являемся? Тот эллинизм, который так важен для древней истории, развивавшийся в городах-республиках Греции, распространенный Александром, поддержанный Селевкидами и Римом, связанный с падением Римской империи, – что же стало с ним в протекшие с тех пор века?

Ни одно противопоставление не встречается сейчас чаще в устах широкой публики, чем противопоставление Востока и Запада, европейского и восточного духа. Мы знаем о превосходстве, материальном господстве европейской цивилизации. Однако, когда мы начинаем анализировать это отличие «европейского», когда мы говорим, каковы именно те качества, в которых западное контрастирует с восточным, – оказывается, что это именно то, что отличало древний эллинизм от Востока той эпохи. С нравственной точки зрения гражданин современного европейского государства – как и гражданин греческого города – сознает, что принимает участие в управлении, что он отличается от восточного человека более высокой политической моралью (более высокой – несмотря на все ее недостатки), более мужественной самодостаточностью и большей силой инициативы. С интеллектуальной точки зрения именно критический дух лежит в основе его политического чувства, его завоеваний в сфере науки, его трезвой и мощной литературы, всех его представлений, проверенных на практике, его силы связной мысли. И откуда же современный европеец получил все эти качества? Их нравственная часть в большой степени произрастает из того же источника, как и в случае с греками – из политической свободы; интеллектуальная их часть – прямое наследие греков. То, что мы именуем западным духом наших дней – на самом деле воплощенный эллинизм.

Наша привычка говорить о «восточных» и «западных» людях, как будто бы это были две породы человека, отличительные качества которых происходят от их географического положения, как правило, скрывает от нас реальные факты. На самом деле Запад не всегда был «западным». До того как возникла эллинская культура, племенная система в Европе бытовала неведомо сколько веков и не было никакой разницы с племенной системой в том виде, в котором она существовала и продолжает существовать в Азии. Тогда на Востоке тенденции, которые способствовали более крупным объединениям, привели к монархии, как единственному принципу, на котором могли быть основаны такие объединения. Азия могла предъявить свои свободные племена и деспотические царства как единственные два типа ассоциации людей. Народы Южной Европы, судя по всему, на некоторое время избежали этой дилеммы и установили третий тип. Этот третий тип действительно просуществовал некоторое время и породил эллинский дух; однако в конце концов город-государство оказался слишком маленьким. Наконец этим народам пришлось принять монархию. И результат в Европе оказался тем же самым, что и в Азии. До взлета эллинизма Европа напоминала Азию свободных племен; при поздней Римской империи она напоминала ту Азию, которую широкая публика обычно связывает с термином «восточный», Азию деспотических монархий. Тип характера, произведенный монархией, на обоих континентах оказался одинаков. В Греции и Италии при Константине наблюдались тот же недостаток души, оригинальности, политических интересов; интересы людей были поглощены повседневными делами и теологическими спорами.

Результат на Западе оказался тот же самый – лишь с одной важной деталью, которую мы не учли. Бесплодный, застывший, замерший в пределах старой литературы, сохранился продукт эллинистической мысли – он остался, как сухое семя умершего растения, которое еще может вновь прорасти в благоприятной почве. С вторжением северных народов, которое начало Средние века, Европа снова вернулась к временам, подобным тем, что были до эллинизма; опять воцарилась грубая свобода сражающихся племен, и из этих королевств возникли – достаточно близкие к племенному строю, чтобы сохранить его добродетели, – царства, напоминавшие Македонское. И во всем этом хаосе тщательно подпитывались семена древней культуры; они даже в какой-то небольшой степени приносили свои плоды в нескольких господствующих умах. Затем настал процесс, который мы именуем Возрождением, зерно снова возродилось к жизни – то зерно, которое могло расти и расцветать только в почве свободы. Проблема, неразрешимая для Древнего мира, – как организовать государство, свободное и цивилизованное, которое было бы больше города, – была решена с помощью системы представительства и с изобретением печати, чрезвычайно облегчившим передачу мысли, и еще полнее в последние времена – благодаря вышедшим на сцену новым силам пара и электричества.

Люди Ренессанса подхватили мысль греков там, где греки бросили ее. Старая литература уже не была чем-то, что надо было по-попугайски заучивать: она стала семенем, из которого возникли другие литературы, другие философии и науки, более широкие и более зрелые, чем античные, но в зародыше своем одинаковые. «Все мы греки», – справедливо сказал Шелли. Ренессанс произошел четыре или пять веков назад: всего лишь столько времени «западный» дух работал в своем новом воплощении, и он достиг заметных результатов. Мы еще не видим, во что он перерастет.

Есть одна, особая сфера деятельности западной цивилизации со времен Ренессанса, которая делает особенно интересной историю македонских царей на Востоке, – распространение господства европейцев на Востоке сегодняшнем. Следствием малых размеров древнего свободного государства стало то, что оно не могло состязаться с великими монархиями мира в военной мощи. Однако эти ограничения были устранены, и в результате государства с западной культурой достигли неизмеримого уровня военного превосходства. Это одна из главных черт современной истории. Итак, вместо того, чтобы внутреннее развитие и внешнее распространение рациональной культуры исключали друг друга, во все эти века они шли бок о бок. Свободные государства смогли, не нарушая собственной свободы, привести под свою власть более отсталые расы земли. Сегодня огромная часть Востока находится под прямым правлением европейцев; возможно, уже скоро это случится с ним всем (если только он не сможет ассимилировать господствующую цивилизацию, как, судя по всему, сделали японцы).

Мы можем с полным правом сказать, что работа, которую делают европейские нации, и прежде всего Англия, на Востоке, – это тот же труд, который был начат Македонией и Римом и разрушен набегами варваров в Средние века. Цивилизация, которая погибла в Индии с исчезновением греческих царей, вернулась в лице британского чиновника. Каков же будет результат? Перед нами разворачивается небывало интересный эксперимент. Те, кто предсказывает его исход какими-то легкими общими словами про вечные различия Востока и Запада, недостаточно размышляли над историей Востока и Запада. У эллинизма пока было еще очень мало времени, чтобы показать, на что он способен.

Каков бы ни был исход, англичан должны особенно интересовать эти западные цари, которые правили Азией двадцать веков назад. И наши дни связывает с тем временем не только преемственность эллинской культуры. Эллинизм снова жив, как мы уже сказали, в цивилизации современной Европы, но эллинизм – не единственный воодушевляющий принцип этой цивилизации. Наша религия пришла к нам с Сиона. Израиль занимает столь же уникальное положение в мировой истории, как и Греция. Именно при македонских царях на Востоке двадцать столетий назад эллинизм впервые вошел в контакт с Израилем, при Птолемеях этот контакт был более или менее дружеским, при Селевкидах он был далек от дружеского – и это закончилось диким взрывом, потрясшим саму основу власти Селевкидов. Это была чрезвычайно значимая в истории человечества встреча – первая встреча двух принципов, которым в сочетании было суждено достичь столь многого. Земли, над которыми правил дом Селевка, земли, на которые он распространил греческую речь и культуру, были теми самыми землями, где впервые расцвела Христова вера; в его царской столице впервые было произнесено слово «христианин». Антиохия стала колыбелью первой церкви язычников.

Глава 2

Природная среда

Западная Азия – вся та группа стран, которые при последнем обороте колеса Фортуны в 323 г. до н. э. попали в руки македонских вождей и они могли делать с ними что хотели, – была местом, где произошло множество историй, поразительных и чрезвычайно значимых для рода человеческого еще до того, как македонцы впервые узнали о ней, и ей было суждено быть почвой для еще более удивительных и важных историй. Она отмечена определенными общими чертами, которые отличают ее от Европы, как отдельный мир, – чертами, которые в значительной степени формируют и определяют происходящие там события, и самая основная из этих черт (хотя она и может показаться совершенно неинтересной) – это в целом низкий уровень осадков. Атмосфера здесь особенно суха.

Последствия этой особенности могут быть очень далеко идущими. Во-первых, большие участки земли либо абсолютно неплодородны – это просто раскаленный солнцем камень и песок – или же могут питать только людей, бродящих со своими стадами по большой территории. Но в то же время эту землю пересекают горные цепи с высокими вершинами, которые перехватывают текучий пар с моря, и он катится по горным склонам в виде рек. Лишь в соседстве с горами и вдоль морского берега оседлое население может сеять и пожинать плоды – или же там, где реки, рожденные в горах, достаточно сильны, чтобы уносить свои воды далеко в пустыню, так что люди, живущие на их берегах, способны восполнить недостаток дождевой воды посредством ирригации. В этой борьбе с пустыней многие реки Западной Азии в конечном счете проигрывают и гибнут, не достигнув моря.

Если взглянуть на карту Европы, можно увидеть, что отмеченные там различные области представляют собой доступные со всех сторон пространства, однако на карте империи Александра лишь часть каждой провинции имеет значение. Остальное – пустошь: гладкая пустыня или пустынные горы. Горы, хотя они и перехватывают, и хранят дождь, сами в верхних своих областях всегда бесплодны, и только их нижние склоны и подножия дают средства к жизни цивилизованному населению – населению, которому нужно больше, чем грубым горным племенам с их примитивными жилищами. Отрезки территории между горой и пустыней, берега великих рек, низкие холмы у моря – все это линии цивилизации (фактической или потенциальной) в Западной Азии. Следствие этих условий таково, что через всю историю Западной Азии красной нитью проходит вечное различие между цивилизованными земледельцами равнин и низких холмов и дикими народами гор и пустынь. Великие монархии, которые возникли здесь, редко могли осуществлять свою власть за пределами обрабатываемой земли; горы и пустыня – это другой мир, где они в лучшем случае могут ступать очень осторожно. А для монархических оседлых народов их ближайшие соседи из этого непокорного мира были постоянной угрозой. Это была область хаоса, из которой, как только плотина чуть ослабнет, могли хлынуть орды разорителей. Даже в самые лучшие времена она мешала управлению, предлагая убежище и человеческие ресурсы для всех врагов порядка. Между царскими правительствами и свободными племенами была вековая вражда. Обычной политикой азиатских монархий было просто охранять основные пути сообщения. Такая политика со всей очевидностью следует из того, что цивилизованные поселения были ограничены упомянутыми узкими полосками территории, что основные дороги самой природой ограничены некоторыми определенными линиями. Задачей, стоявшей перед этими правительствами, было не удерживать огромную непрерывную территорию; все было проще – нужно было удерживать эти пути. Важно помнить это в связи с быстрыми завоеваниями – такими, как у Александра. Завоевать Ахеменидскую империю не значило фактически оккупировать всю область в пределах ее крайних границ (на решение такой задачи потребовалось бы больше времени, чем вся жизнь человека) – но завоевать ее земледельческие области и удерживать соединявшие их дороги.

В этом вечном состязании между цивилизованным правительством и свободными детьми гор и пустынь границы, которые разделяли тех и других, естественно, передвигались. Иногда область, которая могла бы (если на нее потратить достаточно усилий) поддерживать цивилизацию, оказывалась наводнена кочевниками и полностью переходила под их контроль. Так произошло с большей частью страны по нижнему течению Евфрата: некогда многонаселенная, усыпанная цветущими городами, а теперь, при жалком управлении турок, – всего лишь пастбище бедуинов. С другой стороны, иногда и цивилизованному правительству удавалось продвинуться дальше в пустыню, выше в горы – или путем завоевания, или же (чаще) поскольку сильные люди в этих племенах основывали свои монархии, подражая монархиям в долинах. Именно так дело обстояло с персами, которые на заре истории были горными кланами, но при этом обитали в достаточно плодородных долинах.

Однако полное подчинение гор и пустынь было за пределами возможностей любой азиатской монархии. Если великие дороги удавалось защитить от мародеров, то казалось уже, что сделано достаточно. И даже этого ахеменидскому правительству, которое предшествовало Александру, не удалось полностью добиться. С выходом на сцену Александра начал свою работу новый дух – более живой, более бодрый, и прежде всего – более последовательный, чем в любой азиатской монархии. Александр не собирался мириться с тем, что свободные племена бросают вызов его правлению. По долгому опыту общения с иллирийцами и фракийцами македонцы знали обычаи таких народов. Ибо горные племена Азии не слишком отличались от горцев Европы; и те и другие были народами, которые остались на той же стадии варварства, когда жители низин перешли к цивилизации. Весьма значимо то, что Александр, при первом своем появлении в Азии, отправился в карательный поход против писидийцев и племен Антибана[9 - Plutarch, Alex. 24.]. Когда хузии (уксии) чуть позже прибегли к вечному шантажу, они, получив резкий удар, поняли, что обычаи Александра отличаются от обычаев персидского царя[10 - Arr, Anab., III. 17; ср. об Антигоне и коссеях, Diod., XIX. 9, 3.]. Племена пустынь также почувствовали его руку. Он фактически нанес несколько спасительных ударов по скифам центральноазиатских степей; в 323 г. до н. э. он готовился разобраться с бедуинами. Возможно, его политика предусматривала окончательное подчинение гор и пустынь; но к моменту его кончины эта работа была лишь начата, а завершение ее должно было занять целые века.

Когда настанет день снова установить европейское правление в Западной Азии, станет ясно, смогут ли его действия, несравненно более могущественные, чем у любой азиатской монархии, покончить со старыми вольностями гор и пустынь. Созданное наукой оружие уже преображает Ближний Восток. Мы столько слышим о разложении оттоманской и персидской монархий, а их могущество по сравнению с другими государствами так упало, что мы едва ли сознаем, что никогда раньше они не были настолько консолидированы внутренне, что центральное правительство могло бы сделать свою власть всеобщей по всей империи. Некоторые из окраинных провинций империи Александра уже снова оказались под властью европейцев; британские и русские администраторы разбираются с проблемами горных и пустынных племен: с афридиями пограничных холмов и степными киргизами. Однако вместо сариссы и лука, с которыми приходилось работать Александру, у его современных наследников есть винтовки и горные батареи, и кто знает – возможно, прогрессивная наука сможет вложить им в руки еще более эффективные орудия господства?

От рассмотрения общих характеристик Западной Азии теперь мы должны перейти к некоторому очерку ее расположения. Огромное плато Центральной Азии с запада граничит с отдельным маленьким плато – Ирана, а с ним на западе соседствует третье, еще более маленькое плато, Анатолийское (Малая Азия). Два последних относятся к политической системе Западной Азии. Все эти плато имеют некоторые общие черты. В центре каждого находятся пустыни или в лучшем случае степь, и каждое окружено горными цепями. Между Центральноазиатским и Иранским плато находится горный массив, ядром которого является Памир и ответвления которого – от Гиндукуша до Сулеймановых гор – развернулись, как веер, по Восточному Ирану, стране, которая примерно соответствует современному эмирату Афганистан. Иранское плато опять-таки отделено от Малой Азии горным массивом Армении. Есть в Западной Азии и четвертое плато – Аравийский полуостров; но он, хотя и находился не вне пределов империи Александра (как он ее в идеале себе представлял), лежал вне фактических владений Александра и его наследников и, следовательно, вне сферы наших интересов в этой книге. Все стороны Анатолийского плато спускаются вниз к морю, за исключением стороны, обращенной к Армении. Напротив, Иранское плато ограничено водой только с южной стороны и вдоль части северной, где его край выходит на Каспий. Северо-западный угол Иранского плато смешивается с «альпийской» частью Армении, которая связывает его с Анатолией; по большей части восточной стороны его обрамляет также «альпийская» зона Восточного Ирана (Афганистана), связывающая Иран с Центральной Азией. Во всех других местах плато спускается вниз, к плоской пустыне: на северо-восточном краю – к пустыням Каспийского и Азовского бассейнов (Туркестан), по юго-западному краю – к пустыне, которая в разных своих частях называется по-разному – сирийской, месопотамской и северно-аравийской, но мы, поскольку она лежит в сфере влияния арабов-бедуинов, будем называть просто Аравийской пустыней; и, наконец, на юго-восточном своем крае оно выходит на песчаные дюны Белуджистана. Между пустынями, которые занимают такую значительную часть внутреннего пространства плато, и пустынями морей, которые простираются вне их, проходят пояса горных областей, которые составляют края плато. Анатолийское плато сравнительно невелико, и никакая его часть не находится вне досягаемости дождевых туч (центральная его область неплодородна не из-за нехватки воды), но далее к востоку его пограничные горы и два промежуточных горных массива (Армения и Памир) вместе с длинной грядой гор, которые выступают из Армении между Аравийской пустыней и восточным краем Средиземноморья (составляющим Сирию), – вот эти различные горы и холмы перехватывают всю влагу, что способствует тому, что с обеих сторон у гор образуется несколько плодородных участков. Часть этой влаги протекает внутрь плато, питая какую-то растительность на внутренних склонах и в расщелинах пограничных горных цепей, но, поскольку поверхность гор, обращенная к морю, естественно, получает большую часть влаги, великие реки Ближнего Востока текут не вовнутрь, но наружу, к морю.

Из рек к западу от Ирана самые мощные те две, что берут свое начало в горах Армении и текут через Аравийскую пустыню к Персидскому заливу. Если бы не Тигр и Евфрат, все пространство между Сирией и Ираном было бы одной огромной пустыней. Однако эти реки для Аравийской пустыни стали тем, чем стал Нил для Ливийской; они несут с собой зеленый пояс плодородия и способны поддерживать жизнь в наследовавших друг другу городах. Тигр течет более прямо на юго-восток, параллельно (и не очень далеко от) горным цепям, которые ограничивают Иран; по дороге его пополняют воды, которые эти горы сливают со своих склонов. Оба истока Евфрата текут на запад; потом, как одна река, он поворачивает, входит в Аравийскую пустыню и пересекает ее по диагонали. В одном месте – примерно в 350 милях от устья – он почти смешивается со своим собратом-рекой с Востока. От Багдада на Тигре до Евфрата всего лишь 25 миль. Но потом они снова расходятся и впадают в море (в древности) отдельными устьями; теперь же обе реки действительно соединяются у Курны. Узкая полоска земли между реками в области Багдада отмечает перемену в характере всей страны. К северу от нее страна между двумя реками является пустыней – частью великой Аравийской пустыни, которая раскинулась от Сирии до пределов Ирана, – лишь непосредственное побережье рек оказывается обитаемым. К югу от нее в древности реки были связаны целой сетью каналов, оживлявших землю – темные речные наносы – и дававших ей необыкновенное плодородие. Это была Вавилония, плоская, изобильная страна, как Египетская дельта, страна пшеничных полей и садов, ив и пальм. Это была самая богатая страна на Ближнем Востоке, место рождения его древнейшей цивилизации, естественное средоточие жизни.

Итак, азиатская часть империи Александра, с которой практически совпадала империя Селевка в тот момент, когда она достигала наибольших размеров, распадалась на несколько четко очерченных областей: