– Ты права, прости за нерасторопность. Конечно, я тебе очень благодарен. Теряюсь в догадках, чем я заслужил подобную доброту…
Легкий шлепок по голове ещё сырым зонтиком остановил меня на последнем слове. «Удар» вышел таким игрушечным, будто меня хотели привести в чувство, но вместе с тем боялись, как бы я не рассыпался от нечаянного прикосновения.
– Доброту не «заслуживают», умник – она безусловна. Иначе это вовсе не доброта, а обычное поощрение. Людям пристало иногда выходить из дома, и я даю тебе прекрасный повод сделать это. Не могу смотреть на то, как ты себя изводишь. Какой источник вдохновения ты надеешься встретить на своём чердаке среди пыли и паутины? Клопов и мух, в обнимку с тараканами? При всём своём таланте, ты сильно ограничиваешь себя, месяцами покрываясь плесенью в четырёх стенах. Тебе нужно знакомиться с новыми людьми, видеть чужие работы, обсуждать их с кем-то таким же увлечённым. Кто знает, вдруг там ты найдёшь единомышленников, и что-то сможет подтолкнуть твоё воображение.
Я театральным жестом положил руку на раненное такой суровой истиной сердце, и покорно склонил голову.
– Мне нечего возразить на это, мисс. Я пристыжен и безоговорочно повергнут.
Но моя шутка, кажется, была воспринята всерьёз. Девушка слегка замялась.
– Я… Я не хотела быть с тобой такой резкой. Но ты и сам понимаешь, что я права. До конца сентября осталось не так много времени, потрудись привести свою одежду и внешний вид в порядок к тому сроку. И может… Может быть тебе следует навестить доктора. Выглядишь неважно. Твои круги под глазами меня не на шутку беспокоят.
Будучи тронут искренним переживанием, прозвучавшим в её словах, я попытался успокоить Эми.
– Пожалуй, ты права. Я тоже стал замечать, что в последнее время выгляжу хуже, чем обычно. Завтра с утра надо бы сделать над собой усилие и наведаться в ближайшую аптекарскую лавку, поискать какое-нибудь лекарство от бессонницы.
Но ни завтра, ни в последующие дни, я так и не удостоил должным вниманием собственное здоровье. Оставшись один, я лишь посовещался с зеркалом, чтобы удостовериться, действительно ли всё так плохо. Кожа и вправду имела нездоровый бледный оттенок, от того, что неделями не ощущала прикосновения солнечных лучей. Утратили свой полнокровный оттенок и тонкие сухие губы. Спутавшиеся тёмные волосы отросли настолько, что почти полностью прятали под собой равнодушное выражение притупившихся пепельных глаз и хмурость густых бровей. Можно ли было назвать меня привлекательным, или же я был уродлив в своей болезненности? Взгляду художника привычно ощупывать лица других людей, угадывать линии черепа, будто на слепке, наблюдать за плывущим движением мышц. Пульсация жилок и тонких вен на висках и на лбу, растительность, поры, текстура поверхности кожи – юной, упругой или же дряблой от старости. Трещины и морщины, родинки, шрамы и бородавки – тысячи слов и страниц в этой книге, что пишется без конца. Сколько глав в нашей жизни, столько и перемен. Даже смерть, будто толстая корка, захлопнувшись по прочтении, демонстрирует что-то новое. Но собственную рукопись прочесть я был не в силах. Читатель и автор различны в оценке текста, так же и для меня, лицо в зеркале было не тем, что могли видеть чужие глаза. Преломляясь не только в серебряной поверхности, но и сквозь мнение о самом себе, моё отражение было разным даже в течение суток, в зависимости от того, был ли я весел или подавлен. Уверен, что переменчивый образ со дна этого зеркала, встретившись с тем, что живёт во взгляде Эми, прошёл бы мимо, не узнав его и даже не замедлив шаг.
Холодная вода, стекая по щекам, прервала ход этих бесплодных мыслей, и я наконец вернулся в пустую гостиную. Старое кресло почти не издало ни скрипа под таким несущественным весом моего исхудавшего тела. Письмо снова оказалось в моих руках, вращаясь в них так, чтобы глаза смогли внимательно рассмотреть конверт со всех сторон. Значит, отец Эми позволил ей распорядиться им по своему усмотрению? Нужно будет обязательно поблагодарить мистера Ламберта при следующей нашей встрече. Я и правда давно не навещал их. С трудом даже мог вспомнить, когда это было в последний раз. Как нередко случалось в минуты праздности и тоски, подобным этой, в моей памяти стали всплывать картины прошлого, рисующие то, что связывало меня с Эми и её семьёй.
Наши родители питали давнюю дружбу и были в числе первых из тех, кто перебрался в Бэк-Бэй в период мелиорации. Я появился на свет всего на два года раньше неё, так что можно сказать, мы были обречены провести детство и юность рука об руку. Порой в задумчивости я возвращаюсь к тем далёким дням, но беспечный ребяческий смех не доносится оттуда до моих ушей. Звук моего детства – глухой карандашный скрип на бумаге, и аккомпанировал ему неизменный шелест страниц детских книжек с картинками, всегда звучащий фоном где-то неподалёку. Уверен, весеннее солнце так же не сможет припомнить черты наших лиц – если соседские дети порхали по улице, словно дикие жаворонки, то мы, подобно бегониям, росли в полутени закрытых комнат. Из-за своей болезни, мама часто подолгу отсутствовала, привив мне естественную склонность к одиночеству, однако позже я стал находить утешение в присутствии близкого друга. Не важно, на пыльной ли мансарде моего дома или у камина в её гостиной – моя луна всегда была рядом. А потому не удивительно, что в нас отовсюду летели обидные прозвища, пусть и надуманные, но всё же разливавшие спелый багрянец по щекам моей спутницы.
Но всё это было не более чем баловством дразнящих нас ровесников. Возможно, наши родители и имели какие-то мысли по этому поводу, но я никогда не думал об Эми иначе, как о своём преданном друге. Она была милой, чуткой и доброй, в то время как мой искажённый рассудок тянулся к совершенно другого рода качествам. И в скором времени мне суждено было встретить женщину, обладавшую ими. «Кто знает, вдруг там ты найдёшь единомышленников, и что-то сможет подтолкнуть твоё воображение». Хотел бы я, чтобы слова этого непроизвольного пророчества никогда не были озвучены, и не нашли воплощения в жизни. Но всё же воздух был осквернён ими, и неотвратимый рок уже навис надо мной, как топор палача, а я, подобно приговорённому с мешком на голове, не подозревал о том, когда эта участь обрушится на меня.
IV
Я не был бы самим собой, если бы не опоздал к началу вечера. Попав в огромный зал поместья, я понял, что его хозяин уже заканчивает свою приветственную речь. Гости столпились небольшими группами, молча и изредка кивая, воздев головы к почтенной фигуре, окатывающей их звучным баритоном с высоты второго этажа внутренних помещений. Одной рукой хозяин держался за перила, будто проповедник, стоявший за кафедрой, а другой активно жестикулировал, умудряясь не расплескать при этом наполненный бокал с шампанским. Чёрные брови спикера контрастировали с уложенными назад седеющими волосами, отчего каждое их из без того выразительное движение выделялось ещё отчетливей.
– Может ли искусство быть добродетельным или же аморальным? Можно ли осуждать человека за его попытку изобразить собственную природу во всей её неприглядности? Наш город известен своей граничащей с помешательством нетерпимостью к «порочным» произведениям. Я же считаю это нелепейшим лицемерием!
Я остановился чуть поодаль от основной группы людей и взял бокал, предложенный незамедлительно появившимся официантом, держащим поднос с напитками. Решив по возможности не привлекать ничьё внимание, пока не закончится речь, в какой-то момент я всё же ощутил на себе незнакомый взгляд, как будто кто-то из гостей обернулся в мою сторону. Но в следующий миг это чувство снова исчезло. А голос хозяина меж тем не утихал.
– Человек не является безгрешным созданием, мрак в наших душах неотделим от света, но толстолобые моралисты отказываются мириться с этим фактом. Желая видеть лишь одну нашу сторону и оставаясь слепы к другой, они низводят саму картину человека до простого наброска. Ведь без тени в фигуре нет и объёма. Но сегодня… Сегодня среди нас нет ни высокомерных снобов, ни закостенелых пуритан, только люди – живые и почитающие искусство. Угощайтесь напитками и наслаждайтесь картинами. Пускай лишь на эти три дня, но моя личная коллекция станет нашим общим достоянием!
Закончив проповедь, меценат поднял свой бокал, и собравшиеся вторили его жесту, осыпая немногими, но искренними аплодисментами. С торжественным приветствием было покончено, и гости стали медленно разбредаться по этажу. По обе стороны от просторного зала ответвлялись множественные комнаты, перестроенные по случаю под выставочные. Почти вся мебель из них была вынесена, кроме той, что размещала на себе экспонаты коллекции. Языческие скульптуры и идолы со всего света, части тел людей и животных, забальзамированные в высоких колбах из мутного стекла, богохульные рукописи и колдовские гримуары, ритуальные принадлежности всевозможных сект и тайных культов – я осмотрел всё это вскользь, но ничего в частности не захватило моего внимания сверх меры. Впрочем, я изначально приходил сюда не за этим.
Исследовав несколько комнат, я наконец добрался до картинных галерей. И только в этот момент ощутил, как участилось моё дыхание. Неровный свет одной из комнат являл взгляду угольно-чёрные работы Редона. Жуткого вида циклоп улыбался навстречу вошедшим. С левой стороны на гостей взирал печальный Парсифаль, а рядом с ним пригнездился мрачный ворон. На правой стене соседствовали друг с другом близнецы-пауки, один из них плакал при виде посетителей, второй же им улыбался. Я стал бродить от одной комнаты к другой, разрываясь от противоречивых ощущений – мне хотелось рассматривать каждую картину часами, но в месте с тем я не мог устоять на месте, зная, что тут есть и другие. Вот демон Фюссли давлеет над телом беспомощной девушки в компании слепой кобылы, а в соседней комнате хладнокровный Сатурн Рубенса пожирает плоть своего собственного сына. Рядом – Юдифь, заживо обезглавливающая Олоферна. Дьявол Мемлинга топчет грешников в аду, а отвратительный монстр Розы нависает всем своим мерзким телом над припавшим к земле святым Антонием. Полотна Жерико без стеснения и во всех красках демонстрировали отрубленные и гниющие человеческие головы и части тел.
Но, пожалуй, больше других меня захватила комната, серые стены которой хранили в себе болезненный гений старого испанца Гойи. Здесь мерзкие ведьмы сбирались на шабаш в компании чёрной козлиной фигуры, а жуткая улыбка на лице смеющейся женщины вселяла смутное беспокойство. Здесь двое мужчин бились насмерть дубинами, а Сатурн вновь пожирал своё собственное дитя. Но, в отличие от версии Рубенса, в этом титане было больше от зверя, чем человека. Дикая тварь безжалостной хваткой смыкала пальцы на окровавленном мёртвом тельце и пировала родной плотью, вперив безумный лик прямиком в наблюдателя. Я слышал хруст детских костей и сырое чавканье немого животного. С той же жадностью, с какой безумный Кронос поглощал свою жертву, сама эта мрачная сцена поглощала всё моё внимание и воображение. Я совсем не заметил шагов, остановившихся чуть поодаль, за моим левым плечом.
– Прекрасная картина, не правда ли?
Слова, подобно заклинанию, вырвали меня из оцепенения. Я обернулся на мягкий голос, коснувшийся моего слуха – рядом стояла незнакомая женщина, которую я раньше не видел среди гостей. Белая кожа её тонких предплечий, скрещенных поверх алого платья, из-за такого сочетания казалась даже бледнее моей. Длинные пальцы спорили в хрупкости с изящно удерживаемым ими бокалом вина. Она пристально смотрела на полотно, почти не мигая, а во взгляде её играл такой влажный блеск, будто она собиралась заплакать.
– Мир впервые увидел «Тёмные полотна» около двадцати лет назад, в Париже. Тогда эти картины так никто и не смог понять, а сегодня мы собираемся в доме богатого дурака, словно на какой-то шутовской ярмарке, только для того, чтобы краем глаза взглянуть на их репродукции.
– Репродукции?
Незнакомка сомкнула веки, а когда вновь их открыла – чарующий блеск бесследно исчез. Она оглянулась вокруг, будто только что очнулась ото сна, на лице у неё появилась снисходительная улыбка.
– Естественно. Вы же не думали встретить здесь оригинальные работы? Это было бы верхом наивности. Мистер Эденфилд пытается казаться тонким ценителем искусства, но он всего лишь стареющий вдовец, не знающий, куда деть свои деньги. Сегодня он покровитель «мрачного» творчества, а на следующей неделе продаст всю свою драгоценную коллекцию, чтобы построить на заднем дворе конюшню с породистыми жеребцами, как только услышит, что конный спорт вошёл нынче в моду.
Невольный смешок вылетел у меня из груди.
– Похоже, Вы хорошо знаете этого человека. Я же, признаюсь, сегодня впервые увидел его. И притом неприлично опоздал, пропустив добрую часть приветственной речи.
– И всё равно пришли слишком рано, если спросите меня. Не поймите неправильно, сама мысль, что была вложена в монолог, вполне справедлива, но по-моему, наш меценат немного перестарался. Такое порой случается, когда пламя идеи не уравновешивается холодом интеллекта и соответствующими навыками.
Она сделала медленный глоток. На губах её заиграла новая, в этот раз лукавая улыбка.
– Но всё же, отдадим человеку должное – его слова шли от чистого сердца. Как видно, глупость тоже бывает искренней, и это по-своему очаровательно.
Я перестал смотреть на картины, теперь мой взгляд был прикован к образу этой женщины. Её густо-чёрные волосы были собраны так, что полностью обнажали фарфоровую шею и угловатые плечи, а длинная чёлка частично скрывала один из её крупных, очерченных тенями глаз. Что-то странное было в этом лице. Я не мог уловить, что именно, но оно притягивало меня, как магнитом. Опомнившись от лёгкого ступора, я услышал свой собственный голос.
– Могу я узнать, как Вас зовут? Мне кажется, мы до сих пор не представились друг другу.
Фигура в алом платье медленно развернулась мне навстречу.
– И в самом деле. В таком случае, можете звать меня Белинда. Одного имени будет достаточно.
Наши глаза впервые встретились напрямую с начала этого стихийного разговора. И вместе с тем, у меня перехватило дыхание. Её взгляд, почему-то, казался мне смутно знакомым, и был настолько беспощадно-зелёным, что мог отравить меня даже на том расстоянии в пару шагов, что нас отделяли. И я чувствовал, как этот яд уже проникает в моё сердце.
– Белинда…
Теперь этот сладкий яд коснулся и моего языка.
– Какое необычное имя. Вы из Европы?
– Кто знает? Вполне может быть. А что насчёт Вас, мистер?
– Ах да, прошу прощения. Адам. Адам Клэймен. Приятно познакомиться.
Я учтиво поклонился в честь нашего знакомства. Вышло у меня так неловко, что я предпочел бы стереть этот эпизод из памяти, но её это, кажется, даже позабавило.
– Что ж, мистер Клэймен, если Вы уже закончили с осмотром коллекции, предлагаю не дожидаться гостей из «Общества Стражи и Прихода», а покинуть это тоскливое место и выпить за наше знакомство где-нибудь под открытым небом. Вы показались мне хорошим слушателем, а я как раз намереваюсь болтать всю ночь напролёт, идёмте.
Говоря это, она развернулась, не дожидаясь моего ответа, и направилась к выходу из выставочной комнаты. Допив на ходу остатки вина, она бесцеремонно бросила пустой бокал прямо на пол, не обращая внимания на удивлённые вздохи окружающих, раздавшихся в ответ на шум разбитого стекла. Скорее заинтригованный, чем поражённый таким представлением, я поспешил следом. Мы пересекли главный зал и остановились у столиков с напитками.
– Это нам, пожалуй, пригодится.
С такими словами она подняла со стола неоткрытую бутылку лафита и поручила мне эту ношу. Сама же аккуратно взяла пару чистых бокалов, завернула их в свой шёлковый шарф и положила в сумку. В ту же минуту особняк был нами покинут.
* * *
Мы неторопливо прогуливались по Бикон-Хилл, увлечённые живой беседой и обществом друг друга, оставив стрелки на часах без толики внимания. Наши следы затем терялись на тропах парка Бостон-Коммон, а позже стали блуждать по украденным темнотой краскам Общественного сада. По небу рассыпались осенние созвездия, и ночная прохлада прогоняла всякую сонливость. Тонкое пальто, в котором я пришёл на выставку, укрывало теперь плечи моей новой знакомой, хотя холод, казалось, совсем её не беспокоил. Меня же согревало вино и нервное возбуждение, не проходившее с момента нашего ухода из поместья. Мы с одинаковой живостью говорили об искусстве и повседневности, обсуждали любимых художников и нелюбимую погоду, чего со мной ранее не случалось в компании незнакомцев и только что встреченных мною людей. Белинда, казалось, знала всё и обо всём на свете, но даже если оказывалось, что я уже был знаком с тем, о чём она говорила, я всё равно предпочитал внимательно слушать. Соскальзывая с её губ, даже самые обыденные вещи приобретали вкус чего-то нового и интригующего.
– Расскажите мне ещё о тех картинах, что засвидетельствовали наше с Вами сегодняшнее знакомство.
Я продолжал задавать всевозможные вопросы, руководствуясь скорее желанием просто слушать её голос, чем действительно услышать ответ. Но моя спутница, казалось, была только рада этому. Похоже, она и вправду намеревалась вести разговор, длинною в целую ночь, а я, взяв на себя роль прилежного слушателя, не прекращал давать ей всё новые поводы проявить своё красноречие. Ответ последовал за коротким молчанием, будто бы уже имел форму, но требовал отыскать себя среди прочих мыслей. Словно наслаждаясь звучанием собственного голоса не меньше меня, Белинда поведала, что изначально эти изображения даже являлись именно картинами. Своё рождение они получили в виде фресок, которыми были расписаны стены поместья, носившего название «Quinta del Sordo», или «Дом Глухого». Название это досталось жилищу в наследство от предыдущего владельца, но, по странной иронии, сам Гойа, обитавший в нём в тот период, так же страдал от полнейшей глухоты, поразившей его после тяжёлой болезни, оставившей заметный след и на его душевном состоянии.
– Удивительное совпадение, не находите?
Вопрос был брошен скорее просто в воздух, чем адресован непосредственно мне, и, коротко обернувшись на ходу в мою сторону, она не стала дожидаться ответа. В тоне её не угадывалось сочувствия к подвергнувшегося несчастью художнику, только игривое любопытство, как будто речь шла об обычном насекомом и необычном факте из его короткой, но насыщенной жизни. Речь её меж тем продолжалась. Около пятидесяти лет эти фрески оставались практически никому не известными, до того момента, как их начали переносить на полотно. Вероятно, сам создатель вообще не планировал являть свои творения миру, но тот всё же узрел их. Местом для этого послужила Всемирная выставка, проходившая в том году во Франции. Однако, желающих приобрести эти картины так и не отыскалось. В конечном итоге, они вернулись на родину, в Испанию, где и хранятся по сей день.
Добрый глоток вина обозначил собой завершение этой истории. Впервые за долгое время наступившая тишина показалась мне такой выразительной, будто также являлась неотъемлемой её частью. Окружавший нас воздух словно покрылся слоем хрупкого инея, готовый треснуть от нечаянного прикосновения с любым неосторожным звуком. Не позволяя словам нарушить это молчание, я размышлял о картинах, что вышли из-под руки художника, страдающего от глухоты и душевных тревог, и лишь затем, чтобы после не быть никем увиденными. Перед глазами у меня возник образ Эми, нерешительно опустившей взгляд – какой она обычно была, когда рассуждала о том, в чём не была до конца уверена. Почему-то я вспомнил недавний с ней наш разговор. Она непременно сказала бы что-нибудь про «искусство, рождающееся не из честолюбия, но из душевных мук и страдающего сердца». А затем бы добавила, что это – «возможно, самая искренняя его форма». Мне показалось, что я смог довольно удачно подобрать те слова, какие слетели бы с её собственных губ, и тень улыбки промелькнула на моём лице от подобной мысли. Сразу же испарившись, она, тем не менее, не ускользнула от внимания Белинды, вытянувшей меня из задумчивости продолжением разговора.
– Мы посвятили всю ночь диалогам о чём угодно, но только не о самих себе. Ваша увлечённость искусством мне предельно очевидна. Может ли это быть профессиональным интересом? Вас что-то связывает с живописью? Опрометчиво ли будет предположить, что Вы и сами являетесь художником?
В голосе моей спутницы слышалось искреннее любопытство, которое я, после недолгих сомнений, решил всё же удовлетворить. Каждое слово, пророненное сегодня, и каждое мгновение, предшествовавшее этому вопросу, лишь сильнее растили во мне неподдельное чувство расположения к этой женщине, оставляя решительно безуспешной мою инстинктивную борьбу с желанием ей доверять.
– Вы правы, я имею дерзость считать себя таковым. Возможно, мне следовало сказать это раньше. Однако, как правило, это не первая вещь, которой я делюсь о себе при знакомстве.
– Отчего же? По-моему, это восхитительно. Есть, спать и плодиться без всякой меры пристало даже собакам, Вы же привносите в этот мир что-то новое, чего в нём без Вас бы попросту не существовало. Побольше веры в себя, мой друг, ведь Вы – самый настоящий Человек, как и всякий другой творец.
Очевидно, она не стеснялась в выборе выражений, но вместо того, чтобы смущать собеседника, подобная прямота порождала иллюзию, будто мы состоим в знакомстве уже далеко не первый день. Я не сдержал сухого смеха и получил в ответ улыбку, поощрявшую меня открываться всё больше.
– Может и так, но в отношении конкретно моего творчества немногие бы разделили Вашего энтузиазма.
– Что Вы имеете ввиду?
В попытке избежать неловкой темы, я сам же разжёг к ней интерес. Но, почему-то, мне захотелось всё рассказать.
– Всё дело в самих моих работах. В том, что они из себя представляют и том, какое влияние оказывают на тех, перед чьими глазами оказываются.
– И что же в них такого особенного?
– Обычно людей… Тошнит при их виде. Или начинает кружиться голова. Либо одолевает сильное чувство нахлынувшей из ниоткуда тревоги. Иногда – всё сразу. По этой причине, я лишь однажды пытался их выставлять, но опыт мне показал, что картины подобного толка принадлежат не галереям, а закрытым от посторонних глаз мастерским, где и были рождены.
Я медлил с ответом, тщательно выбирая слова, стараясь не раскрывать слишком многое, хотя всё равно ожидал, что закончится это привычным недоумением. К моему удивлению, реакция вышла совершенно иной.
– Признаюсь, теперь Вы меня не на шутку заинтриговали. Я хотела бы лично увидеть Ваши картины.
– Боюсь, если я это допущу, Ваше мнение обо мне сильно ухудшится.
Но глаза её твердили о том, что подобное утверждение смехотворно.
– Предчувствие шепчет мне об обратном. Мне кажется, это вполне может вылиться в начало весьма волнующих отношений.
Я не мог видеть собственного лица, но готов был поклясться, что выражение на нём в тот момент было до ужаса счастливое и вместе с тем – дурацкое.
– Так значит, сегодняшний вечер не станет единственным разом, когда я Вас вижу? Могу я надеяться на то, что мы ещё встретимся?
Прежде чем её приглушённый голос достиг моего слуха, медленно расцветающая улыбка и пристальный взгляд уже заранее ответили на оба вопроса.
– Теперь это неизбежно. Я просто обязана посетить Вашу мастерскую. Поэтому, будьте готовы – когда придёт время, я Вас обязательно навещу. Однако теперь, к сожалению, настало нам время прощаться.
Ответом на моё предложение проводить её, стал вежливый, но однозначный отказ. Последние слова Белинды завершали этот неожиданно долгий вечер.
– Ах да, ещё кое-что напоследок. Из нас двоих, по всей видимости, я всё же являюсь старшей, чего, конечно же, нисколько не стесняюсь. Поэтому, если позволите, хотелось бы дать Вам один совет.
Я с радостью ухватился за эту возможность ещё на мгновение продлить нашу встречу.
– Конечно, я весь внимание.
– Будучи с женщиной наедине, не стоит при этом думать о ком-то, кроме неё. По крайней мере, позаботьтесь о том, чтобы не попадаться на этом. Считайте это советом в той же мере, сколь и секретом, которым я только что с Вами великодушно поделилась.
Помимо прохлады, скользнувшей в её тоне, в нём так же таилась неясная мне игривость.
– Буду иметь ввиду. Надо полагать, что и в отношении Вас этот самый совет является актуальным?
На миг её глаза, подобно кошачьим, сверкнули зелёным блеском в окружавшей нас темноте.
– Особенно в отношении меня.
V
Входная дверь была не заперта, хотя я точно помнил щелчок затвора, провожавший меня в тот вечер. Переступив порог, я очутился в доме, моём, но на удивление не пустующем. В пыльном воздухе темной прихожей едва уловимо висел аромат знакомого одеколона. Из глубины гостиной доносился мягкий шорох одежды и дорожных сумок. Остановившись в дверях, я увидел его сгорбленную фигуру, немедленно выпрямившуюся, как только первые мои слова нарушили тишину.
– Отец. Ты вернулся.
– Всего пару часов назад. Устал невероятно, лишь сейчас дошли руки, чтоб разобрать свои вещи. Рад тебя видеть, Адам.
– Взаимно.
Он неловко замялся, разглядывая меня, затем вернулся к своим вещам, продолжив разговор из-за плеча.
– Как у тебя дела? Хороший выдался вечер?
– Пожалуй.
– Признаюсь, я был удивлён, не застав тебя дома.
Замок на сумке всё никак не поддавался. Губы отца сжались, его лоб пробороздила крупная вертикальная морщинка между съехавшимися бровями. Так странно видеть это лицо, столь похожее на моё. Тот же разрез глаз, та же форма носа, такой же в точности контур описывает челюсть. Только кожа не так бледна. А вот что касается губ и цвета глаз – эти черты мне достались от матери. Иногда я задаюсь вопросом, кем же являются дети по отношению к своим родителям? Суммой двух половин, что составляет такую же единицу, а значит – равным им по итогу? Или же суммой двух целых частей – от матери и от отца, что делает их чем-то большим?
– Да, сам удивлён, что так вышло. Вообще, в моих планах было вернуться пораньше, но я кое-кого встретил и…
– Красивая?
