След демона
Светлана Владимировна Ильичёва
Замысел этой документальной повести можно определить коротко – о времени и о себе. Автор по-своему рассказывает о самых известных исторических событиях, уже миллионы раз описанных, исследованных, интерпретированных. Но собственное видение известных фактов и явлений, касается ли это захоронения царских останков, ухода ли Прибалтики из состава СССР или роли красных латышских стрелков в революционном прошлом России, помогает Светлане Ильичевой донести до читателей своё особое мнение.
Светлана Ильичёва
След демона
Вижу родной Свердловск
Наш Дворец пионеров (Бывшая усадьба Харитоновых)
Если сесть на фанерку, то можно скатиться по обрыву на замёрзший пруд. Потом идти утоптанной тропинкой к противоположному берегу. Зима 1944 года стояла на Урале лютая. Но мы, серьёзные люди, не хотели опаздывать на спевку в хор малышей. И всегда держались вдвоём – я и старшая сестра Лариса, моя "воспитательница" и защитница. Хотя разница-то у нас меньше трёх лет.
На том берегу карабкаемся на гранитный выступ. Летом его омывает пруд, а зимой лёд застывает глыбами. С выступа на них и на нас смотрят две каменные фигуры: слева женская с огромным изваянием барана у ног, справа дядька с бревном. Мы и не подозреваем, что проходим мимо символов социализма – людей ударного труда. Не знаем ещё, что дядька держит не бревно, а отбойный молоток. Проскакиваем быстро до ступенек, ведущих на набережную. Мигом вылетаем на набережную. В неё перпендикуляром упирается переулок имени Клары Цеткин. Но имя женщины, придумавшей праздник 8 марта, интересует нас меньше всего. Просто надо пройти этот отрезок маршрута на пути к цели. По сторонам стоят деревянные особняки с глухими заборами, плиты тротуаров из уральского гранита. А проезжая часть – земля-матушка, непролазная грязь по весне. Клара Цеткин упирается в Карла Либкнехта. (По старому – Воскресенский переулок и Воскресенский проспект). На их стыке, на углу, под горкой, стоит светлый двухэтажный особняк. Как-то ещё до войны, мы шли здесь всей семьёй, в гости к бабушке, и отец сказал: – В этом доме расстреляли царя.
Детская память навсегда зацепила тревожный смысл сказанного.
Мы останавливаемся. Долго пялимся в низкие окна первого этажа, лёжа животом на широком железном подоконнике, переходим от одного к другому. Из окон глядит темнота. Что мы надеемся увидеть в ней? Хотя "то самое" окно находится за углом, со стороны Клары Цеткин. Но мы "идентифицировали" его только через несколько десятков лет. А сейчас надо слезть с подоконника, подняться на горку, пересечь улицу Карла Либкнехта и через заснеженный скверик подойти к парадному входу свердловского Дворца пионеров. До пионеров мы ещё не доросли. Но дворец принимал всех. Он фактически спасал детей войны от беспризорности. Там работали кружки по интересам детей. Например, в драматическом кружке
под руководством педагога Диковского занимались, в частности, будущие известные актёры – Александр Демьяненко, Альберт Филозов… Шахматный клуб посещал мальчик Герман Дробиз – впоследствии классик уральской литературы. Многие другие дети войны. Отцы воевали, матери сутками работали. Всё для фронта, всё для победы!
Дворец занимал бывшую усадьбу Расторгуевых-Харитоновых, памятник архитектуры. Он сохранился и по сей день. Правда, хиреет. Хор малышей репетировал в большом зале второго этажа: лепной потолок, блестящий паркет, высокие окна за белоснежными шторами с фалдами и огромный рояль на ковре. А хормейстер! Мягкая добрая Мария Абрамовна Мебель. Красавица.
Мы пели старательно, с чувством выводили мелодию, особенно трогательно получалась "замучен тяжёлой неволей". Её готовили к январским ленинским дням для областного радио. На гастроли ездили в военные госпитали. Пели для раненых, не прыгали, не дёргались, руки по швам и осознание важности момента. Скромные неизбалованные дети голодных военных лет. Перед концертами нам иногда давали царское угощение – паёк: серая булочка, кулёчек конфет-подушечек и суфле, что-то вроде современного жидкого йогурта. Однажды в город прибыла делегация союзников. Это были англичане. Им показали достопримечательность – наш дворец. Угостили большим детским концертом. Хор малышей выступал после танцоров. Мы нарядились в "сценические" костюмы: белая блузка, чёрная атласная юбочка и два красных газовых банта – в волосах и на груди. Построились в линеечку, по росту. Впереди самые маленькие. А я первая малявка. Бодренько вывела всю линеечку на авансцену, и мы запели. О чём? Конечно, о Сталине, о счастливом детстве, о маленьком – удаленьком мальчике, собравшем мешок металлолома, а также "мой лизочек так уж мал" и "мой сурок со мной". Так и не знаю, кто такой "лизочек". Мы показали этим тори и вигам, что Урал живёт и куёт победу над Гитлером.
В семидесятые годы в очередной приезд на родину кто-то сказал мне, что Мария Абрамовна Мебель трагически погибла под колёсами поезда…
…А в дом Ипатьева мы всё-таки попали, сообразив однажды, что здесь находится открытый для всех музей. Точнее – Музей революции, бесплатный. (В Википедии ошибочно указано, что музей был закрыт в 1932 г. Нет, только в 1947-м). Вход со стороны Клары Цеткин. Одностворчатая дверь под железным козырьком на узорчатых опорах. Вошли сначала в коридорчик, потом направо, через открытую дверь в первую комнату. Против единственного окна, у стены, стояла на четырёх ножках горизонтальная витрина. Под стеклом лежали кандалы, ржавые, старые. Они символизировали царскую каторгу. Слева от окна – приоткрытая дверь. Заглянули туда: из темноты выступал боком большой сундук. Не знали мы тогда, что попали в жуткое место, в "смертную камеру", на Русскую голгофу! Свидетельствую, она (в 7 аршин и 8 вершков) находилась всё-таки не в подвале, как пишут многие, а в первом этаже двухэтажного особняка.
В другой комнате мы наконец-то увидели царя. На картине. Она изображала его прибытие из Тобольска в Екатеринбург. Нам вдруг стало скучно и неинтересно. Не захотелось идти на второй этаж. А зря. Говорят, там была какая-то мебель, даже царские вещи… Отдельные мелочи есть сейчас в краеведческом музее Екатеринбурга.
Мы пробежали через все комнаты первого этажа, выскочили во двор, потом через открытые ворота – на Карла Либкнехта. Спустя много лет я поняла, что именно таким путём выносили одиннадцать трупов из той проклятой комнаты. В шестидесятые годы комната "ослепла". Её единственное окно, выходящее на Клару Цеткин, замуровали, заштукатурили. Трагична судьба и самого дома. Постановление Политбюро ЦК КПСС о его сносе было принято 4 августа 1975 года. Тогда первым секретарём свердловского обкома КПСС был Яков Петрович Рябов. Он понимал, что документом такого уровня дом обречён. Но не торопился. Дом Ипатьева имел статус памятника истории, за его сохранение боролись ветераны, краеведы. Шли протестные письма Суслову, Брежневу. Но в 1976 году Я. П. Рябова перевели на работу в Москву. Его место в Свердловске занял Ельцин. Он-то и поспешил избавиться от кровавого места. Приказали, мол! В сентябре 1977 года по приказу Ельцина дом Ипатьева был стёрт с лица земли.
Прошлого живые корни
Книгу Соколова "Убийство царской семьи" мне удалось прочитать в 1979 году. Тогда эта тема была под большим запретом. Но в спец-фонде рижской публичной библиотеки имени Вилиса Лациса (сейчас Национальная библиотека Латвии) книгу выдали по просьбе моей редакции. На плане первого этажа дома Ипатьева чья-то рука карандашом написала – "смертная камера". Тогда-то я и поняла где именно мы побывали с сестрой! После революции 1917 года в Ригу переехало немало русских дворянских семей. Кто-то скрупулёзно вчитывался в каждое слово Николая Соколова, единственного в мире профессионального следователя, работавшего по свежим следам событий. Первые читатели, а книга вышла в Берлине в 1925 году, оставили на её страницах оскорбительные антисемитские надписи рядом с фамилиями Юровского, Голощёкина, Войкова, Свердлова… В сороковые-пятидесятые годы на Урале хорошо знали очень популярную персону – старого большевика Петра Захаровича Ермакова, "бандита с большой дороги", очень гордого своим прошлым. Году в 1950 – 51-м мой отец Ильичев Владимир Яковлевич несколько дней лежал в спецбольнице Свердловска в одной палате с Ермаковым. Тот гордо представился персональным убийцей Николая II. Ермаков, лукаво посмеиваясь, задавал почти сам себе вопрос: "Знаешь, кто убил царя?" Выдержав паузу, торжественно отвечал: "Это ведь я!", и тыкал пальцем в свою грудь. Отец уже тогда собирал документы, сведения, воспоминания очевидцев. Намеревался написать книгу. Но не успел, не смог, глухое было время… У меня есть последняя возможность хотя бы частично воплотить его замысел.
Кем был мой отец? Однозначно не ответить. В честь рождения каждого своего ребёнка он покупал книгу. Моё появление на свет отметил "Адамом Мицкевичем". В честь Ларисы приобрёл "Сумерки" Баратынского. Книги собирал почти с детства. Ещё школьником знал всех московских букинистов. Подростком был на похоронах Есенина на Ваганьковском кладбище: залез на тополь, чтобы лучше видеть процессию; потерял галошу, за что попало дома. С удовольствием учился в МГУ на факультете литературы и искусства. (Позже реорганизованный.) Восхищался лекциями академика А. С.Орлова, специалиста по древнерусской литературе, литературоведа профессора В. Ф. Переверзева… Помню, с какой горечью, возвращаясь к студенческим годам, вспоминал о трагической судьбе этого учёного. Профессора Переверзева необоснованно репрессировали в 1938 году за попытку применить социологический метод в анализе творчества Гоголя, Достоевского; древнерусской литературы.
В 1931 году одновременно с моим отцом этот факультет окончили очень хорошие люди – Борис Мейлах, впоследствии известный советский литературовед, Евгений Поповкин – главный редактор журнала "Москва" , автор «Моабитской тетради», героический поэт Муса Джалиль… Через два месяца, в августе 1931 года, отец, оставив работу в "Комсомольской правде", навсегда покинул Москву. Он уехал на Урал по комсомольской путёвке "поднимать уральскую печать". Так он объяснял своё решение в поздние годы. И действительно: именно Владимир Ильичев верстал самый первый номер "Челябинского комсомольца", выпускал первый номер газеты Уральского военного округа "Красный боец", был ответственным секретарём свердловской областной молодёжной газеты "На смену!", заместителем редактора, ответственным секретарём редакции партийной газеты "Уральский рабочий".
В 2008 году после выхода журнала "Урал" № 8 я позвонила в Екатеринбург (так теперь называется родной город) профессору В. В. Блажесу. Поблагодарила за публикацию статьи "Журналист Вл. Ильичев и П. Бажов". Привожу только её преамбулу: "Изучая литературное окружение П. П. Бажова, я обратил внимание на Вл. Ильичева – именно так подписывал свои статьи Владимир Яковлевич Ильичев (1909–1987). Но в многочисленных работах по творчеству Бажова о нём ни слова. Пришлось обратиться к газетным подшивкам прошлых десятилетий, архивным фондам, к родственникам и людям, которые трудились рядом с ним, и выяснилось, что он много лет общался с Бажовым, переписывался с ним во время войны, напечатал о нём ряд статей и вообще в те времена активно выступал как литературный критик. Он по болезни перестал заниматься журналистикой, уйдя из редакции газеты "Уральский рабочий" сорок лет назад, в 1967 г., и сегодня его помнят только старые писатели и газетчики, причём диапазон их высказываний о нём самый широкий – от превосходных степеней до сдержанно-однословных, что нисколько не удивляет, потому что Ильичев был самодостаточным журналистом, умеющим не только соотнести свою точку зрения с официальной идеологией, но и со знанием дела обосновать собственную позицию, часто весьма критическую. Он сыграл большую роль в истории уральской журналистики – об этом надо писать отдельно. И он заслуживает внимания как автор критических статей и рецензий, как участник регионального литературного процесса: он писал о Г. Троицком, И. Панове, К. Филипповой, А. Бондине, Ю. Хазановиче, В. Старикове, И. Ликстанове, И. Акулове, других писателях. Стоит отметить, что с 1940 г. и до конца пятидесятых (с перерывом на войну) он преподавал в Свердловском институте журналистики и Уральском государственном университете: вёл занятия по организации работы редакции и планированию газетных материалов, по библиографии, литературной критике, театральному рецензированию. (Читал курсы лекций по истории русской журналистики, советской печати – С. И.)
Хотелось бы вынесенную в заглавие тему осветить через несколько сюжетов и показать плодотворность творческих контактов Ильичёва и Бажова – каждый из них внёс свой вклад в историю литературы Урала. Однако, прежде всего, скажем о некоторых значимых биографических вехах Ильичева…»
…Самое яркое детское впечатление о страшном лете 1941 года – уход отца на войну. Мы так вопили, что он сам чуть не плакал. Потом, без него, сидя за столом, мы требовали у матери ставить его портрет рядом с тарелками. Нам в конце концов повезло – он вернулся домой, уцелев в этой смертельной мясорубке. Вот что ответил папа Павлу Петровичу Бажову в письме от 2.03.1944 года: "Вас интересует мой modus vivendi. Известна жизнь солдата, побывавшего на шести фронтах и ещё случайно уцелевшего, а теперь готовящегося воевать на седьмом фронте. Повидать, испытать и пережить под Клином, Погорелым Городищем, Ржевом, Старой Руссой, Сталинградом, Ростовом, Таганрогом и в Донбассе мне привелось очень много. Два года я работал инструктором политотдела дивизии, а потом корпуса. Теперь же переучиваюсь на строевого командира – танкиста, и карьера моя начинается сызнова в мае". Он также участвовал и в битве за родную Москву. Но ещё в тридцать седьмом году судьба нанесла ему два тяжёлых удара: в Москве репрессировали отца (нашего деда), военного моряка, участника русско-японской войны 1905 года; а в Свердловске исключили из кандидатов в члены ВКП (б) "за отсутствие проверки работы подчинённых". Правда, через два года восстановили. Но душевная травма осталась до конца жизни. Отец был по-настоящему глубоким человеком, с тонкой впечатлительной натурой. Вот его стихи.
* * *
Зачем мне грезятся места,
Где, увлажнённое туманом,
Созвездье Южного Креста
Горит в ночи над океаном?
Зачем мне дальний мнится шум
Упругих пальм в гавайском парке?
Зачем приходят мне на ум
Стихи Катулла и Петрарки?
Зачем всё это здесь?
Когда,
Сияя холодно над миром,
Одна Полярная звезда
Осталась мне ориентиром.
И мысль рождается, спеша
Приободрить меня ответом:
"Затем, что русская душа
Озарена могучим светом;
Затем, чтоб ты врага догнал
И в Стругах Красных, и во Гдове.
Пусть наступления сигнал
Тебя застанет наготове".
* * *
Мой дед, что ждал иных времён
И звонких песен не чуждался,
Был той гипотезой пленён,
Лаплас в которой не нуждался.
Отец мой встал по праву в строй
Среди героев Порт-Артура,
Но в жизни, на тропе крутой,
Судьба его встречала хмуро.
***
Мы шли в атаку под Москвой,
Гнались по следу за врагами,
Огнём просвечены насквозь
И запорошены снегами.
Мы бились день и ночь подряд,
Осколки втаптывая в глину,
Когда воспрянул Сталинград,
Лавину захлестнув лавиной.
Дорогами и без дорог
Прошли мы, плечи пригибая,
Наш путь порывистый пролёг
От Селигера до Аксая.
Гадай, судьба, иль не гадай,
Но до конца, сквозь зной и стужу,
Веди меня и голос дай:
Ведь песни просятся наружу.
Пускай прорвётся песен вал,
Что я держал до срока втуне,
Которых дед мой не певал,
Отец не слышал на Квантуне.
