Гроза
Ангелина Алексеевна Мирошина
Эта книга о жизни одной волчицы: ее взрослении и становлении настоящей охотницей. Параллельно в тайге разворачивается другая история, связанная с приездом из города десятилетнего мальчика Ивана. Вместе с мамой он оказывается в глухой деревне, где живет его дед, бывший охотник. Старик всячески помогает внуку освоиться в незнакомом месте. Ивану и волчице Грозе суждено встретиться. Что им принесет это знакомство – покажет время.
Ангелина Мирошина
Гроза
Книга посвящена жизни одной волчицы: процессу ее взросления и становления настоящей охотницей. Параллельно в тайге разворачивается еще одна интересная история, связанная с приездом из города десятилетнего мальчика Ивана. Вместе со своей мамой он оказывается в глухой деревне, где встречает своего деда, бывшего охотника. Старик всячески помогает внуку освоиться в незнакомом месте. Ивану и Грозе суждено встретиться.
Часть 1.Сон
Глава 1
Весна. Пора возвращения, в которую происходит самый необыкновенный процесс —зарождение новой жизни. Земля, промерзшая и окутанная снегом, сбрасывает с себя оковы. Цветы, словно ручьи, сочатся сквозь снежные покровы и корнями впиваются во враждебную обедневшую таежную почву. Они рвутся наверх, к солнцу, чтобы явить красоту растерявшему свои краски миру.
Не так давно пустынные поля, луга, леса и реки стали жадно вбирать в себя неукротимые порывы великой силы. Все вокруг будто начало кричать: Я тут! Я пришел! Я живой! В холодных таежных артериях вновь, как из ключа, начинает бить кровь. Она заполняет речные сосуды и растекается по капиллярам материнских почв. На деревьях набухают почки, примятые травы вновь поднимают печальные головы и зеленеют. Букашки копошатся среди молодой растительности, из спячки выходят животные, перелетные птицы возвращаются домой…
Но не всегда новая жизнь – достояние сотен, а может, и тысяч глаз. Иногда, чтобы постичь ее секреты, приходится пробираться в самую гущу соснового темного леса, искать скрытые зверем тропы, прислушиваться к дуновению ветра и считывать знаки матери-земли.
Именно в эту дивную пору из норы, расположенной в тени деревьев, послышался тоненький жалобный писк.
Внутри было темно и тесно. Сверху на логово спускался корень молодой ели, так и норовящий ухватить себе побольше места. Логово пропахло молоком и хвоей, что принесла на лапах мать-волчица, хозяйка этой части леса. Она лежала в самом конце норы, прижавшись к стенкам, толстым, как ствол многолетнего ветхого дуба, почетного старца среди деревьев. Она была необыкновенно красива. Длинные сильные лапы, уши, так забавно подрагивавшие при малейшем шуме, лоснящийся белоснежный мех и, конечно, темные глаза – цвета опаленного каштана. У ее впалого бока примостились маленькие шерстяные комочки. Они недовольно скулили, пихались и просили молока. Их было пятеро. Все, как на подбор, крепкие и с округлыми животиками. Волчата были еще совсем малы. Им было не больше трех недель от роду. Волчица тщательно вылизывала каждого из них, не пропуская ни шерстинки на их вытянутых мордочках. Некоторые прилежно ждали, пока мать вылижет их, другие недовольно фыркали мокрыми носами и старались скрыться под братьями и сестрами. Это продолжалось около получаса. Затем, дождавшись, когда все уснут, волчица привстала, коснувшись хребтом потолка, изрезанного корнями, и выползла из норы. Нужно было вновь идти на охоту. Белоснежная волчица на мгновение замерла у входа в логово, убедившись, что в лесу было все так же тихо, поспешно, едва касаясь подушечками когтистых лап земли, легкой поступью удалилась. Волчата, слыша, что мать уходит, гневно запищали и начали копошиться, но вскоре притихли, повинуясь своему инстинкту. Они были хоть уже и не такими крохами по сравнению со временем, когда они только появились на свет, но даже молодая лисица представляла для них смертельную угрозу. Такие малыши едва ли могли защитить себя, потому пока их матери не было рядом, все, что им оставалось делать, – это раствориться в темноте логова и уснуть, уткнувшись мокрыми носами в пушистую шерстку ближайшего брата или сестры. Волчица воспитывала выводок одна. Все потому, что она отделилась от стаи вовсе не с молодым дерзким волком, а с псом. Он был одичавшей лайкой, когда-то потерявшей хозяина на охоте. Собаке крайне сложно выжить в одиночку в суровой, негостеприимной тайге. Ее скорее всего разорвет медведь или волчья стая, если голод не доберется до нее первым. Животное, привыкшее с малолетства получать корм из руки человека, с ужасом воспринимает потерю хозяина и его покровительства. Однако лайка, обладающая непоколебимым характером и волей, способна выдержать испытание морозом и жить впроголодь, забыв о теплой конуре и ошейнике, когда-то связывавшем собаку с человеком. Вот и друг Белой волчицы выжил вопреки безнадежности своего положения. Он одичал, оставив в прошлом свою кличку и человеческое рабство. Пес сам добывал себе пищу, спал в сугробе, а затем ухитрился заполучить расположение одинокой странницы. Жаль только, что их связь была недолгой. Проведя несколько месяцев в компании Белой волчицы, разделяя с ней охоту и путешествия через лес, пес пропал. В память о себе он оставил лишь смешные хвостики – калачики некоторым из своих волчат и врожденную, совершенно не свойственную дикому зверю тягу к человеческому жилищу. Однако это желание было слабо и крылось в самых потаенных уголках голодной до свободы души дикарей.
Волчата быстро росли и развивались, поэтому вскоре, когда мать совсем перестанет кормить их молоком, они познают еще один голод. К счастью, местность, выбранная Белой волчицей для рождения потомства, находилась в глухом лесу, куда не ступала нога человека, поэтому повсеместно можно было встретить глухарей, полчища белок, неустанно шнырявших среди тяжелых веток елей и пушистых крон сосен, а также косуль, робко прокладывавших путь через заросли орешника. Любой неосторожный зверек или птица, засидевшийся на земле слишком долго, попадал в пасть охотницы, и ее челюсти смыкались на крохотном тельце. Белая волчица привыкла искать пищу в одиночку, что не позволяло ей даже думать о туше оленя или крупного лося. Иногда, проходя по тропе копытных исполинов, пасть охотницы наполнялась слюной, и она с жадностью облизывалась, вспоминая свою жизнь в стае, которая питалась за счет совместного загона добычи. Сейчас, когда у нее было пять голодных ртов и неоткуда было ждать помощи, приходилось цепляться за любую возможность, поэтому волчица не брезговала ничем. Она ела даже ящериц, которых проглатывала, не жуя. Волчица уходила в лес надолго, оставляя своих детенышей одних все чаще, отчаянно стараясь заполнить время своего отсутствия сытостью их желудков.
Впрочем, волчата были увлечены своими собственными заботами и не задумывались о трудностях жизни в тайге. Проспав добрую половину дня, они обнаружили новую перемену в их жизни. У них начали открываться глаза. Они с интересом разглядывали стены норы, где провалялись с самого своего рождения, и начинали копошиться, тыкаясь мордами в новые поверхности. Теперь они могли рассмотреть корни, свисавшие прямо с крутого свода, даже ухватиться за них острыми маленькими зубами. Волчата оказались комочками неуемной энергии, стоило кому-то толкнуть ближнего, как тот целенаправленно отпихивал обидчика, издавая звуки, похожие на ворчание. Одной из первых открыла глаза маленькая самочка с серебристо-серой шерсткой. Стало ясно, что отец-пес не только передал детям собачьи хвосты, но и наградил некоторых ясными, словно ключевая вода в источнике, серыми глазами. Отныне будем звать ее Грозой.
Новый мир, открывшийся в темноте знакомой норы, заинтересовал ее, но в отличие от сестер и братьев ее внимание привлекло чудаковатое существо, старавшееся незаметно уползти к выходу, воспользовавшись суматохой. У него были хвост и лапы, прямо как у матери-волчицы, но совсем не было шерсти и ушей… Оно выглядело нелепо и будто бы вовсе не принадлежало месту, где очутилось. Гроза поспешила за тем, что оказалось первой ящерицей в ее жизни, шустро переставляя свои неокрепшие и пока неуклюжие лапы. Они словно жили своей жизнью, отдельно от тела волчицы, и отказывались поспевать за удиравшей во всю прыть ящеркой. Проскользнув в залитый светом предзакатного солнца вход, волчица, не удосужившись посмотреть по сторонам, с треском выкатилась из норы, споткнувшись о корень, и, перекатившись кубарем через несчастную ящерицу, покончила с ней раз и навсегда.
Поднявшись с земли и отряхнувшись от хвойных опилок, опавших со старой ели, чьи отяжелевшие ветви нависали над волчьим логовом, Гроза, оглядевшись вокруг, так и плюхнулась на тело ящерки. В ее маленькой голове не было места для такого огромного мира. Сколько же тут было деревьев? Не меньше сотни, нет, двух сотен елок и сосен, своими верхушками упиравшихся в небо! Где-то неподалеку лес загудел – это пела горлица, но волчица никогда не слышала ее голоса, поэтому зажмурилась и прижалась к земле. Страшный шум прекратился, и вдалеке послышались новые песни, исполняемые множеством птиц, чьи голоса только предстояло узнать и запомнить трусишке. Все ее тело дрожало от страха, она сжалась и сделалась еще меньше, чем была, и теперь походила на раненого зайца больше, чем на щенка. Природа и ее множественные голоса пугали волчишку, одна только мирная горлица привела ее в ужас! О, как хотелось ей снова лежать у теплого бока матери и ничего не видеть… Ее точно съедят, а виной этому – существо из логова, принадлежащее этому опасному миру, так не похожему на то тепло, к которому привыкла Гроза.
Но делать было нечего, что-то все же тянуло ее в этот шумный мир, нужно было побороть свои страхи. Уже с опаской, оглядываясь по сторонам и не спеша переставляя лапы, волчица последовала за следом матери. Оказалось, что все вокруг логова было усеяно отпечатками ее лап. У нее были очень большие лапы с длинными когтями, оставлявшие характерный, по-настоящему волчий отпечаток на неподатливой земле. Гроза следовала по этой дорожке и много раз сбивалась, начиная идти по совсем старым следам. Так она, уткнувшись мордой в землю, невольно обошла вокруг логова и, увлекшись, не заметила корня, коварно торчавшего из-под земли. Прежде чем ее хорошенькая мордочка встретилась бы с жесткой корой, ее отвлек звонкий визг братьев и сестер. Они тоже выбирались в новый мир вслед за ней! Волчата спешили выйти на свет, опережая друг друга в погоне за знаниями и опытом. Они спешили жить в этом старом хвойном лесу, куда каждое утро с усилием пробиралось солнце. Свет, которого они не могли видеть ранее, влек их за собой, вызывал сильнейшее желание двигаться, бежать, стремиться. Этот инстинкт они унаследовали от родителей, тоже в свое время услышавшими этот древний зов, сделавший их охотниками, которые живут движением, а не имея больше сил на то, чтобы гнаться за солнцем, погибают, отдавая тело Тайге.
Грозе не хотелось, чтобы ее обогнали, поэтому она, вмиг позабыв все свои потрясения, побежала вниз с холмика, скрывшись в зарослях кислицы. Казалось, что она затерялась среди огромного заросшего ковра, сплошь усеянного белыми цветами. Волчица оказалась в небольшой ямке, поэтому всё, что успели заметить другие щенки, – уши, мелькавшие позади логова. Она упорно пробиралась сквозь эти заросли, и вскоре ее лапы почувствовали под собой мягкое покрытие, приглянувшееся ей. Мох был для нее приятным открытием. Он чем-то походил на то, что лежало в ее логове. Гроза, как и подобает юному исследователю, извалялась в нем и даже попробовала мох на вкус, быстро убедившись, что его есть нельзя. Какое разочарование! Ведь ей только и хотелось что-нибудь грызть и кусать, остренькие клыки так и чесались, они требовали разрушения. На глаза попалось бревно, на котором еще росли грибы и знакомый мох. Видимо, это дерево было недостаточно стойким и пало от сильного ветра. Что ж, волчице оставалось только порадоваться его гибели, ведь на этом чудесном бревне находилась тоненькая ветка, так и просившаяся в пасть.
Грозу охватил действительно щенячий восторг, она обеими передними лапами уперлась в шероховатую поверхность дерева, сомкнув свои челюсти на ветке так высоко, что ее задние лапы почти не касались земли и лишь подергивались в воздухе от усилий удержать себя на заветном сучке. Она пыхтела и ворчала, покачиваясь на хрустевшей под ее весом ветке. Наконец с очередным рывком Гроза плюхнулась на землю, крепко сжимая в зубах свой трофей. Он доставил ей невероятное удовольствие и придал уверенности в собственной значимости и могуществе. Она чувствовала себя такой же большой и сильной, как мать-волчица, а может быть, еще больше и сильнее! Слегка пошатываясь, наперевес с палкой, она шагала навстречу новому развлечению – огромной горке из земли, по которой бегали друг за другом полчища маленьких, шустрых и определенно занятых муравьев.
К этим существам Гроза подбиралась осторожно, можно даже сказать, что она опасалась раздавить увлеченных работой насекомых, которых становилось все больше. Из главного хода лезли отряды муравьев-разведчиков, чьей целью было определить природу угрозы, надвигавшейся на колонию. Необходимо было защитить муравейник – их крепость, над созданием которой они хлопотали не одну неделю, а также королеву, дарившую жизнь новым рабочим, готовым вступить в ряды трудолюбивых и сплоченных лесных архитекторов. Ее-то и скрывали толстые стены и замысловатые ходы, вытоптанные и выгрызенные сотнями и даже тысячами верных подданных. Всё в этом строении было толково. К сожалению, юная несмышленая волчица не могла оценить этого. Мир одного из самых трудолюбивых видов среди насекомых с его многоступенчатой иерархией и упорядоченностью действий, быстрой реакцией на условия меняющейся среды и абсолютной готовностью жертвовать собой ради благополучия своего дома, так и остался для нее загадкой. Она не могла заглянуть в кладовые или одну из камер, чтобы узнать, как они выживают в условиях суровой таежной зимы, когда холод овладевает миром и мороз вгрызается в землю, намереваясь убить саму жизнь, что уж говорить о маленьких хрупких муравьях… Ей никогда не доводилось наблюдать как муравей откусывает отмирающую лапу товарищу, чтобы тот снова смог вернуться в строй рабочих. Впрочем, несправедливо ждать от щенка такой наблюдательности. Грозе в первую очередь хотелось играть и разрушать, а не сидеть часами у несъедобной горки, наблюдая за еще более бесполезной мелкой пищей. Как это водится среди псовых, первым в неизвестный предмет был воткнут нос. Смелое решение стало решающим моментом в знакомстве с этой колонией. Не стоило тревожить охранников, моментально впившихся в самое уязвимое и сокровенное. Гроза, вопя от ужаса и неожиданности, скуля и извиваясь побежала прочь от кусачей горки, забыв напрочь про палку, с таким трудом добытую ранее. Она ей очень нравилась, но муравьиная кислота крепко въелась в мягкие чувствительные ткани, вызывая одновременно и зуд, и щемящую острую боль. Волчице хотелось одного – как можно скорее убраться подальше от проклятого муравейника.
Поджав хвост и жалобно поскуливая, Гроза пробиралась сквозь заросли папоротника в попытках отыскать свой след. Что-то подсказывало ей, что она сможет вернуться в логово по той же самой дорожке, которую протоптала на пути к зловещей горке. Однако оказалось, что найти ее не так-то уж и просто. Над головой звучал шелест теплого ветра, едва задевавшего густые кроны нарядных сосен и елей, издалека раздавался крик пролетавшей мимо птицы. Несмотря на умиротворенность пейзажа, напряжение и тревога продолжали расти. Она вертела носом, тщетно пытаясь уловить нужный запах, но волнение только сбивало ее с толку. Волчице показалось, что она навсегда отрезана от родного логова и семьи, что мать больше никогда не согреет ее своим теплом и не защитит от опасностей, скрывавшихся в ночи. Ей стало холодно от одной только мысли об этом. И когда к ней пришло осознание всего ужаса, который сулила ей потеря родни, все ее мысли заняли поиск и концентрация на главном-запахе. Нюх, унаследованный ею от матери-волчицы, не мог подвести Грозу. Она только знакомилась со своей природной силой, ее чуткое обоняние еще не раз сослужит ей добрую службу и укажет верный путь, являясь одним из основных ее ориентиров в большом мире. Гроза поплутала еще пару минут среди кислицы и все же обнаружила то, что искала – примятую листву и следы своих маленьких лапок на осыпанной хвоей земле. Какое облегчение! Хвост волчицы тут же с гордостью был вздернут, она заулыбалась, не без бахвальства вышагивая к логову. Грозу распирало от гордости. Ее братьям и сестрам, как оказалось, возившимся близ входа и даже не перебравшимся к зарослям у пологого склона, было неведомо чувство, которое испытала она, добывая палку или совершая набег на целую колонию муравьев, что уж говорить о том, что они не пытались найти путь домой по собственному запаху. Ха, простаки! С боевым настроем и огромным распухшим носом Гроза приблизилась к ним, но была встречена не как героиня и великая воительница, а как наизабавнейшее явление. Возмутительно. Волчата затеяли игру, с визгом, полным восхищения, всей оравой наваливаясь на новоприбывшую. Они пищали с таким же задором, с каким распихивали друг друга в логове, едва находясь в состоянии что-нибудь разглядеть. Гроза страшно обиделась и сторонилась игры, огрызаясь и порыкивая, но затем, не в силах оставаться вдали от веселья, все же присоединилась к шуточной потасовке, все еще держа хвост трубой.
Глава 2
Несмотря на постоянный рост городов и технологический прогресс, не перевелись еще в мире места, которые цивилизация пока не успела отравить, где люди не гонятся за славой, карьерой и признанием, а просто живут, дышат полной грудью. Загадочный север. Суровые, густые и бесконечно зеленые таежные леса. Земля, пропитанная запахом кедра, сосен и лиственницы, изрезанная тропами дикого непокорного зверя. Источники, ключи, реки – чистейшие артерии, бьющие из-под многовекового покрова. Места, где не слышен гул копошащейся улицы, а человеческая внешность не превратилась в единицу измерения. Тут в людях сохранилось нечто первобытное и усердно отвергаемое жителями цифровых джунглей – утерянная часть самоидентификации, как это стало модно говорить. Люди, чьи мысли занимают теплый очаг и сытый скот, вопреки пренебрежению со стороны молодых обладают тайным знанием, которое они получили в наследство от диких предков и пронесли сквозь туман веков. С молоком простой матери они впитали любовь к земле, на которой выросли, к родному дому, теплому очагу и горячей пище. Приземленность ни в коей мере не делает их незначительней и тем более глупее среднестатистического горожанина. Напротив, довольствуясь малым, человек остается чист душой, не избалованный головокружительным разнообразием выборов и путей. Ему чуждо ощущение перенасыщения жизнью. Человек окружает себя вещами, которые он по-настоящему ценит, и слишком занят работой, чтобы попусту тосковать и хандрить. Многие под покровом пыльного мегаполиса начинают забывать, что, в сущности, они являются не венцом творения, а животными – слабыми, стесняющимися своей наготы, невероятно жадными и злыми. Это знание необходимо, чтобы выжить и обрести счастье в краю бесконечных лесов и гор, где твоя единственная крыша и надежда – лазурно-синий небосклон.
На окраине одного из одного из северных лесов стоит деревня с населением не более сотни человек. С трех сторон она окружена смешанным лесом, который растянулся на многие километры, в чаще своей переходя в темный хвойник. На отшибе же, где деревья растут гораздо реже, жителями была сооружена дорога – подъезд к населенному пункту для гостей и родных, иногда приезжавших позабавиться на опушке или поудить рыбу в реке. Туристы (так называли приезжих из города) любили эти места летом, но как только чувствовали приближение холода, тут же уезжали обратно в мегаполисы, чтобы не столкнуться с настоящей зимой и снегом, иногда доходившим до самой крыши крепких коренастых домиков. Они боялись пурги и наверняка не бывали в снежном буране. Их тела были недостаточно закалены и сильно обмякли для управления строптивой лошадью или колки дров. Впрочем, местных жителей их чудаковатые манеры и поступки лишь забавляли, от туристов никогда не ждали исключительной отваги и даже помощи, ведь им еще предстояло научиться жить без мобильной связи и уже такой же привычной части жизни, как желание есть и спать, – Интернета. О, первые дни пребывания в деревне меняли представление о времени. Часы будто бы стояли, лишь изредка подергивая стрелкой, издевательски подзадоривая, как кошка вертит хвостом перед обманутой, трясущейся от злобы собакой. Нужно было видеть фигуру сутулого, синевшего от изнеможения человека, представлявшего собой сплошной оголенный нерв. Деревенским приходилось его выпрямлять, облагораживать и оберегать от потрясений, как пекутся разве что только над комнатным хиленьким, но очень дорогим им растением.
Одним из таких людей был и старик Владимир. Он жил у самой опушки в маленьком, но крепком деревянном доме, который он любя называл «лачужка». Быт был так же скромен и сдержан, как и сам хозяин жилища. Человеком он был не самым приветливым, мог вспылить и хлестко остудить пыл деревенских ребят, затеявших игру под его окнами. Ругал он всегда грубо, был скуп на бранные слова, но если доходило до ссоры, вся деревня знала, что лучше ему сегодня дорогу не переходить. Словом, в гневе он был страшен. Все же не стоит воспринимать его как сурового лешего, он был не озлоблен на окружающих, а лишь чутко следил за тем, чтобы его уважали и держались на «вы». У Владимира осталось мало друзей, многие из его приятелей погибли на охоте или умерли от болезней, но оставшихся он ценил и курил свои лучшие сигареты только в их компании. Несмотря на излишнюю твердость характера, человек он был хороший, с какой стороны ни посмотри. Если просили о помощи – непременно помогал, чем мог, учил мальчишек стрелять и иногда рассказывал детям охотничьи истории. Владимир раньше был промысловиком, но после того как серьезно повредил ногу и начал хромать, больше не ходил в тайгу. Было это давно, и тот год старик всю жизнь пытается забыть.
Впрочем, вернемся к лачужке. Старый охотник живет один. Не жалуется, любит тишину и порядок. Ничего примечательного в его доме нет, кроме картин, развешанных по всем стенам и стоящих за углом, бережно укрытых двумя слоями ткани, да еще медвежьей шкуры, лежавшей у самого входа. Обставлено со вкусом, предприимчиво. Освещение тусклое, приглушенное. Во время долгих темных ночей старик зажигает лампаду и расставляет по углам свечи, разжигая огонь в старой русской печи, на которой спит и сушит обувь. Пожалуй, внешний облик хозяина не вполне соответствовует такому незатейливому интерьеру.
Владимиру чуть больше шестидесяти лет, но он не был дряблым стариком, а напротив, сохранил силу в жилистом коренастом теле и крепко стоял на ногах. У него было угловатое выразительное лицо с широкой челюстью, густые седые брови, совершенно лысая голова, оголявшая череп с впадиной на затылке, впалые щеки, большой, как это обычно бывает у стариков, горбатый нос и узкие, но обладавшиеневероятно живым, строгим и пронзительным взглядом темно-карие глаза. Словом, даже несмотря на прихрамывание, в его силуэте читались железная воля и стойкость. Он не шел, а с гордостью и достоинством лесного зверя бродил, примечая малейшие изменения в окружении, по привычке вслушиваясь в мирное пение птиц и осмотрительно проверяя время на тяжелых наручных часах.
Есть у него сторона, известная разве только самым близким. Он до абсурдного предан и нежен со своей единственной дочерью – Ритой. Ей с самого детства было позволено все, а если бы можно было отдать больше, будьте уверены, старик бы отдал. Он плакал, как ребенок, когда впервые услышал крик дочери, только что рожденной и розовой, лежавшей на груди у своей матери – его жены. С того самого момента дочь стала смыслом его жизни, семью он оберегал ревностно и никак не мог понять – хочется ему смеяться или плакать от счастья. Тогда его, еще молодого парня, можно было принять за безумца. Он бежал из любимого леса с только что подстреленной птицей домой, забывая снять сапоги и повесить ружье на стену. Друзья хоть и посмеивались над ним по-доброму, но понимали, отчего он без устали таскает жене свежее мясо, начал стрелять зайцев и часами мог горбатиться в малиннике, обдирая кожу об острые шипы. Он работал без устали и гордился своей семьей, но совсем забыл о том, что в этом краю некому их защитить. Чье-то великое несчастье запросто может обернуться для другого удобной возможностью. Жена Владимира погибла насильственной смертью. Однажды она не вернулась домой из леса, но этот случай старик пожелал навсегда оставить в самых мрачных глубинах собственной памяти. Рита стала смыслом его существования. Только ради нее он не свел счеты с жизнью. Любовь к дочери была сильнее сосущей боли в сердце и желания исчезнуть, она поглотила разум Владимира и не оставила ему выбора. Он научился готовить, варить, жарить, печь, прочел десятки книг по воспитанию и просил совета знакомых ему деревенских женщин. Рита с младенчества не чувствовала холода, даже после потери матери отец кутал ее в куски медвежьей шкуры и ткани. Пусть по-своему, но он научил ее читать, писать, бегать и даже кататься на велосипеде. Он никогда не запрещал ей лазать по деревьям и шалить, но с особой строгостью наказывал за нарушение правил и пренебрежение запретами. Владимир выучил дочь не брать соседских яблок и не обижать животных, защищать слабого и давать отпор всегда, когда обижали бы ее или друзей. Он не умел заплетать косички, но как только настало время отдавать дочку в школу, пришлось приобрести и такой навык. Мать, конечно, заменить он ей не мог, но очень старался.
Время шло, Рита росла. Она оказалась на редкость смышленой девчонкой и в деревенской школе была лучшей среди сверстников. К тому же выросла она настоящей красавицей. У нее были длинные, черные, как деготь, волосы, вытянутое угловатое лицо, на котором сидели большие, словно два блюдца, миндалевидные карие глаза. Взгляд ее точно повторял отцовский, а вот длинные тонкие ноги и белоснежные зубы она унаследовала от матери. Рита была исключительным ребенком, всегда активно помогала как ребятам с домашними работами, так и отцу с посильными ей делами. Владимир невероятно гордился ею, однако с тяжелым сердцем отпустил дочь в город, в далекую и враждебную столицу. Там лежал путь к мечтам Риты, к ее стремлениям и лучшей, как она считала, жизни… Старик не видел ее уже несколько лет. Она сообщила ему, что приедет с внуком. Владимир ждал ее к вечеру, заново начал уборку в доме, бездумно переставлял вещи, ища, чем бы себя занять, и смотрел на часы. Вот уже на месте, где раньше стоял стол, были разложены две раскладушки и бережно застелены чистым бельем. Во дворе заливались его собаки. Старик уже думал выйти к дороге, но вовремя опомнился, уже натягивая свои парадные сапоги, которые берег для свадьбы дочери. Рано.
***
Вечерело. Над домом Владимира сгущались свинцовые тучи. Они растянулись на полнеба, лениво перекатываясь и ворча. Эти гигантские воздушные массы, словно купол, накрывали деревню. Они пришли с севера, принеся с собой тени и ветра. Лишь некоторым солнечным лучам удавалось пробраться сквозь густую пелену и достигнуть земли. Небо темнело быстро, приближающийся ливень стремительно вбирал в себя свет, готовясь обрушиться на умиротворенную землю. Ливень, словно зверь в засаде, терпеливо выжидал удобного момента, случая, чье появление зачастую решает исход противостояния еще до его начала. Так старое животное, отбившееся от стада, закономерно погибает, а зверь, в последний момент заступивший за широкие спины и острые рога собратьев, в этот раз избегает смерти. Хмурые тучи, следуя своей природе, обрушили на землю дождь, увлажнив почву и позволив растениям после долгой жестокой зимы вдоволь насытиться чистой водой – самой жизнью, пребывавшей в жидком состоянии. Однако даже этот подарок судьбы унесет чью-то жизнь, восстановив баланс в чертогах этого леса. Норки, вырытые неосмотрительными зверями у рек, в песке и глине пологих склонов, будут почти наверняка затоплены, и многие выводки еще не имеющих возможности бежать от опасности детенышей погибнут. Повезет тем, кто уже умеет летать, ходить или считает воду своей стихией. В деревнях же никто, конечно, не подвержен такому исходу, если поселение было построено людьми, знавшими особенности местности в дождливые времена, а вот урожай мог пострадать, что привело бы к голоду. Недостаток пищи в тайге – опасность, сравнимая с потерей ориентира в лесу или погасшим огнем в руке путника, окруженного стаей волков. Провизия поступает в деревню крайне редко из-за труднопроходимой местности. По прибытии городские лакомства расхватывают в минуты, обыденные продукты – в считаные часы. Пусть у многих есть собственный участок земли, но в таком климате не так-то просто заставить скупую землю давать богатый урожай. Как раз сегодня ожидались две продовольственные машины, поэтому, несмотря на сильный дождь, люди выстроились в очередь у импровизированной остановки. Они жались к навесам и крышам домов, избегая коварных капель воды, то и дело попадавших на нос и отскакивавших в тень мокрой некошеной травы. Старики ворчали, оттесняя молодых от сухих мест, из-за чего те, успевшие изрядно вымокнуть, отвечали им ругательствами и разного рода проклятьями.
Владимир стоял поодаль и все поглядывал на часы. Машины задерживались. Время шло, людей все больше охватывало нетерпение. Горизонт заслоняла стена дождя, но знакомые каждому внедорожники тут же разглядели бы даже в такую непогоду. Час, полтора, два часа прошли в томительном ожидании, но ничего не было видно. Люди сменяли друг друга и уходили отогреться в теплые дома, отправляя другого члена семьи ждать товар. Владимир оставался на своем месте. Он мог бы попросить соседа занять очередь, но не стал этого делать. В одной из этих несчастных, наверное, уже увязших в каком-нибудь болоте машин возвращалась домой его дочь с внуком, которого старик видел только на фотографиях. Он ждал их появления и, щуря усталые глаза, всматривался в дорогу. Вера в чудо, в случай, в себя. Всем необходимо во что-то верить. Не обязательно возносить руки к небу, чтобы радоваться обстоятельствам, совершенно от тебя не зависящим. Все это время Владимир верил в одно – Риту. Убаюкивая ее на руках во время бурана, позволяя взбираться за яблоками на самое высокое дерево, отпуская в город и расставаясь на долгие десять лет, казавшиеся ему вечностью, позволяя оборвать связь с собой и с местом, где она выросла, – вера в мечту дочери позволила всему этому произойти. Он дал ей добро на жизнь с чистого листа в мегаполисе, который вызывал у него ужас, но взял с нее слово. Рита обещала отцу вести себя достойно. Она уехала в новую жизнь сильной и храброй, полной решимости молодой энтузиасткой с большой мечтой. Рита покоряла мир, и деревни ей было мало. Владимир не понимал, почему она решила вернуться, в последнем письме не было ни строчки о причине ее переезда. Он слишком хорошо знал дочь, чтобы поверить, что она бежит от проблем и впервые за десять лет с чем-то не справляется…
Время шло. Людей на остановке становилось все меньше. Земля под ногами постепенно превращалась в смесь жидкой грязи и глины. Вечер плавно перешел в ночь. Дождь закончился. Не оставила своих мест пара ребят, чьи родители отдыхали после четырех часов непрерывного бдения и толкотни. Они сидели на скамейке в новехоньких красных галошах, страстно споря о том, чей отец подарил их первым. Мальчишки так раздухарились, что их словесная перепалка переросла сначала в толчки и пинки, а затем, после того как был задет чей-то нос, начался самый настоящий петушиный бой. Они вцепились друг другу в волосы и, выдирая их клоками, пиная и плюясь, покатились по грязной жиже. То один прижимал друга мордой в землю, то другой с не меньшим рвением отвешивал ответную оплеуху. Владимир терпел, но как только комок сцепившихся мальчишек подобрался неподобающе близко к его большому чистому и аккуратно сложенному зонту, он тут же схватил дерущихся за шиворот, крайне громко и изощренно выказывая свое недовольство. Старик не скупился на выражения, но особенно часто звучало слово «дармоеды», высказанное с такой экспрессией, что нарушители спокойствия вынуждены были отвести взгляд и виновато нахмуриться. Такое извинение вполне удовлетворило Владимира. Он мог долго отчитывать виновников, но быстро остывал, увидев в их взгляде пусть и неохотное, но признание своей вины. Все трое теперь уселись на скамейку и играли в карты, хоть мальчишки и пачкали колоду чумазыми руками. Холодало, ребята стали мерзнуть. Владимир отдал им свою куртку. Прошел час. Глаза старика уже слипались, а спину ломило от постоянного нахождения в скрюченном положении то под крышей в толпе людей, то на остановке, поддерживая край куртки над дремавшими ребятишками. Тем не менее старик улыбался. Он вспоминал времена, когда в дождь, забыв зонт дома, бежал с дочерью на руках из детского сада, как еще неделю после этого болел и дышал через рот. На душе становилось теплее, когда старик представлял, что и его внук будет так же мирно дремать, опираясь на его плечо. Только бы его скорее увидеть! Только бы они не попали в беду по пути!
Стоит дать волю чувствам и начать задумываться о том, что пора бы сдаваться, как неожиданно срабатывает небезызвестный «эффект бутерброда». Вот и Владимир, клевавший носом и, откровенно говоря, спящий с открытыми глазами, проверил его действие на практике. Сон казался таким близким и сладким, что реальность громкого сигнала и ярких, как глаза зверя ночью, фар приближавшихся грузовиков не сразу дошла до старика. Его растолкали мальчишки, спавшие более чутко и быстрее среагировавшие на долгожданный, выстраданный долгим ожиданием груз. Они, по самые уши перемазанные в глине, улыбаясь и размахивая руками, принялись будить родителей и друзей, чтобы те поспешили за продуктами из далекого и таинственного города. Водители заглушили моторы и вздохнули с облегчением, увидев загоравшиеся одно за другим окна деревенских домиков. Пройдя многие испытания, они все-таки добрались и были рады улыбкам детей, дождавшихся диковинных сладостей, о которых им, может быть, только рассказывали родители. Они и сами когда-то сидели на этой остановке, всматриваясь в горизонт и деля (совсем не поровну) еще несуществующие сласти.
Грузовик, остановившийся ближе к лесу, начали разгружать несколько позже. Водитель ловко отворил двери и, прежде чем начать вытаскивать коробки и ящики, вытер потные ладони о штаны и подал руку женщине, с осторожностью ступившей на мокрую скользкую землю. Как только она почувствовала почву под ногами, тут же ухватилась за чемодан, большой и доверху забитый вещами. Женщина с трудом откатила его от машины, остановившись, чтобы перевести дух. Даже в темноте было заметно, как тщательно она следила за тем, чтобы он не перевернулся и вещи не упали в грязь. За ее спиной водитель подхватил мальчика лет десяти и перенес его через лужу, в которую тот чуть не угодил. Еще шаг – и парень увяз бы по колено в яме, рискуя подвернуть ногу. Обошлось.
Владимир, несмотря на непроглядную темень весенней ночи сразу узнал в женщине с чемоданом свою дочь. Уезжая в город, что было немыслимо давно, она так же суетилась со своим багажом, когда оттуда чуть не попадали в грязь все книги и новехонькие учебники. Приметив знакомые очертания, сердце старика запрыгало и, казалось, рвалось вырваться и перебить его ребра. Он почувствовал трепет в груди, и его грубые, до локтей покрытые шрамами руки задрожали. Владимир не чувствовал ни грязи под ногами, ни того, что он смертельно озяб и вымок, когда шел навстречу Рите. Женщина тоже признала его, но несколько колебалась, словно приросла к земле и более не могла сделать ни шага. Только ясно увидев улыбающееся старческое лицо, изрядно осунувшееся с их последней встречи, Рита кинулась в объятия отца. Она тихо всхлипывала и уткнулась носом в его плечо, точно ей снова было восемь лет и она упала на острые камни, изодрав ногу в кровь. Владимир и сам подрагивал то ли от удушающего чувства счастья, то ли от боли и тревоги, поражавших все то же опьяненное сознание. Так они стояли долго, затем Рита утерла свои слезы рукавом потрепанной черной куртки, которая висела на ней как мешок. Создавалось впечатление, что ее сняли с мужского плеча. Ее большие, широко раскрытые грустные глаза встретились с безумным, одурманенным любовью взглядом отца. Вот она и дома.
– Ну как ты? – заботливо спросил Владимир, кладя руки на резко опавшие плечи дочери.
– У меня не прекращаются головные боли и шумит в ушах. Я думала, что утопну или окоченею по пути сюда, а еще я совсем не помню дороги до дома… Ноги болят и руки ломит. Кажется, я обронила словарь, который ты подарил мне, когда мы тащили и выталкивали машину из канавы и все вещи разлетелись. Мне так жаль… – Рита скорбно опустила голову.
Она сбросила ладони отца со своих плеч, все еще предполагая увидеть обиду и разочарование в его глазах. Все ее тело было сконфужено и будто бы сдавлено. Она вжала голову в плечи, словно подстреленный заяц, ожидающий укуса в горло и хруста собственных костей. В свете зажигавшихся окон и фонарей импровизированного рынка у машин стало заметно, как бледна ее кожа и что под ее большими, почти щенячьими впалыми глазами будто бы сажей нарисованы черные круги. В ней едва проглядывался образ молодой бойкой девушки, когда-то бросавшей вызов целому миру. Осталось лишь блеклое воспоминание о прошлом. За большой черной курткой робко, переминаясь с ноги на ногу, стоял мальчишка. Он дрожал. Казалось, он боялся подойти ближе и вступить в круг, очерченный светом фонаря. Он, как дикое животное, сторонился нового для него человека и в нерешительности замирал, когда Владимир переводил на него спокойный взгляд. Мальчик был одет скромно, но тепло. Из-под шарфа, обмотанного в три слоя на его тоненькой шее, выглядывали круглые и серые, точно рыбья чешуя, глазенки. Взгляд их был плавающим и не мог выбрать себе объект, на котором можно было остановить внимание. Мальчик молчал.
– Что же ты стоишь как неприкаянный, а, Иван? Идем, – сказал Владимир, переводя взгляд на Риту.
Он крепко взялся за ручку тяжелого чемодана, а свободную руку подал дочери, чтобы та на нее опиралась. По пути старик постепенно осознал, как Рита была измучена дорогой, как отощала, как город покалечил ее дух и тело. Ему было тяжело думать о том, что она ему расскажет, о чем будет еще долго вспоминать и переживать. Более всего его удивило положение сына близ матери. С первого взгляда стало ясно, что Иван – не самый общительный ребенок. Владимир не услышал от него ни слова на протяжении всего пути и уже думал, что тот был немым. Мальчик все время плелся позади и даже не пытался взять мать за руку, более того, он избегал ее прикосновений и каждый раз, когда он в ночи не мог точно определить, где находилась ее рука и касался ее, тут же отдергивал ладонь, прижимая ее к груди, точно обжигаясь. Пару раз он спотыкался и падал, но когда Владимир останавливался, чтобы помочь ему встать, настойчиво мотал головой, отвергая всякую помощь. Иван был тем самым странным ребенком, которого сторонятся другие дети, с кем не хотят играть вовсе не от того, что он стеснителен, а потому, что сверстникам такие ребята внушают страх. К ним подходят с опаской, говорят с осторожностью, будто бы предупреждая возможную неадекватную реакцию. Человек научен быть аккуратным с тем, чего не понимает. Иван был той самой неизвестностью для его окружения всю свою жизнь, такой же как непроглядная темнота ночи для древнего человека, сошедшего с высоких деревьев на землю.
Деревенские улочки, казалось, расходились по сторонам, пролагая путь новоприбывшим. Блеклый свет угасал по мере отдаления от машин и суеты. Теперь дорогу освещал только карманный фонарик, который Рита носила в своем доверху набитом всякой всячиной кармане куртки. Когда она его вытягивала, на землю посыпались трамвайные билеты, скрученные в тонкие трубочки, комочки от свитера и требуха непонятного происхождения, похожая на ленточки или нарезанные обертки от конфет. У нее была привычка хранить всяческий мусор, однако Рита искренне считала его особенными вещами, вокруг которых она так часто суетилась.
Свет фонарика наконец упал на порог уже знакомой нам лачужки. Владимир слышал, как Рита вздохнула с облегчением, переступив родной порог и водрузив тяжеленный чемодан в прихожую. Однако старик чувствовал, что тяжелый груз все еще сдавливал ее грудь, впрочем, уже и его самого начало обволакивать гнетущее ощущение, стоявшее поперек горла и не позволявшее глубоко вдохнуть. Он наспех развесил вещи, аккуратно расставил обувь у стены и, предложив дочери поспать и поесть с дороги, на всякий случай провел ладонью по столу, удостоверившись, что на нем не осталось пыли. Владимир вновь вернулся в прихожую, чтобы показать Ивану дом, но, к своему удивлению, не обнаружил там мальчика. Старик нахмурился. Неужели он заплутал по дороге и зашел не в ту калитку? Владимир окинул взглядом комнатушку. Тяжелая дубовая дверь с массивным затвором была приоткрыта. Когда старик к ней приблизился, повеяло холодом. Свежий ночной воздух просачивался сквозь щель, заставляя дверь изредка поскрипывать. Владимир вышел на крыльцо. Посреди его небольшого дворика, освещенного лишь холодным лунным сиянием, как ни в чем не бывало стоял Иван. Он, точно каменный истукан, врос в землю и тупо уставился вверх. Его руки висели ровно, покачиваясь на ветру, ноги чуть ли не по колено увязли в глубокой луже, лишь глаза внимательно следили за чем-то, неспешно и едва заметно переводя взгляд. Со стороны можно было принять его за сумасшедшего, наблюдавшего за очередной своей фантазией. Мальчик будто бы усиленно старался что-то разглядеть, только вот было не ясно, что именно.
Владимир не стал окликать его, а лишь осторожно запер дверь, стараясь не издавать лишних звуков. Сначала он вынул из кармана зажигалку, а затем выудил и сигарету из полупустой пачки. Сделав пару щелчков колесиком, он закурил. Его глаза сощурились и стали походить на кошачьи, привыкая к темноте. Пока он курил, пальцы на его руках слегка подрагивали то ли от холода, то ли от переживаний. Он долго и вдумчиво смотрел словно сквозь Ивана, но на самом деле старался угадать ход его мыслей. Старик поднял голову. Над ним был будто бы натянут бесконечно широкий небесный купол, осыпанный звездами. Они складывались в знакомые ему созвездия, точно россыпь множества драгоценных камней, оброненных неуклюжим творцом. Его наносили на карту древние ученые, мореплаватели искали свой самый верный маяк, философы и полководцы искали ответы среди звездного неба, затем человек смог пробурить путь в космос, изучал его и трепетал перед его могуществом. В стране туманных городов, ярких огней и шумных улиц не видно того, на что как безумный уставился Иван. Его жизнь показалась мальчику чем-то очень маленьким и робким по сравнению с глубиной неба, в которое он глядел. Он не мог найти ни начала, ни края, отчаянно впиваясь взглядом то в одно место, то в другое. Мальчик впервые взглянул вверх, и то, что открылось ему, показалось странным сном. Никогда в жизни ему не было так страшно и хорошо. Звезды ему улыбались, и он это видел. Словно миллионы и миллиарды бриллиантовых колец сверкали в вышине, игриво увлекая его за собой. У Ивана даже заболела шея и зазвенело в ушах, когда он попытался сделать шаг с запрокинутой головой. Он крепко зажмурил глаза и похлопал себя руками по вискам. Боль ушла. Мальчик наконец-то заметил Владимира, все это время, показавшееся мальчику вечностью, курившего на крыльце. Иван слегка пошатнулся, как бы по привычке отстраняясь, но затем все же встретился с ним взглядом. В темно-карих глазах деда он заметил нечто, заставившее его сделать шаг навстречу, то, чего ранее он никогда не замечал у других взрослых. Владимир будто бы смотрел на звезды его глазами, видел то же, что и он сам, буквально чувствовал его мысль.
– Правда, красиво? – спросил старик, готовясь убрать дымящуюся сигарету.
– Очень! – почти выкрикнул Иван.
Владимир усмехнулся, выкинул тлеющий сигаретный бычок в консервную банку, стоявшую справа от ступеней, и распахнул дверь.
– Идем домой, завтра у нас будет тяжелый день, – сказал старик, шагая внутрь избы.
Мальчик последовал за ним, вприпрыжку добежав до прихожей. Дверь закрылась, все уснули.
Глава 3
Утро началось с криком петухов на рассвете. Рита спала беспокойно и проснулась вся в поту. Она всю ночь что-то бормотала себе под нос и никак не могла успокоиться. В домишко уже успели прокрасться первые солнечные лучи, нагло щекотавшие ее усталое осунувшееся лицо. Женщина с видимым усилием сползла с раскладушки, ощутив голыми ногами старый дощатый пол. Не издавая ни звука, все еще оставаясь в ночной сорочке, она на цыпочках перебралась в подобие ванной комнаты, которая по своим размерам скорее походила на душевую кабину с ведром с водой и зеркалом. Рита прополоскала горло и умылась, правда, без мыла и прочих косметических премудростей. После она накинула на себя шелковый халат с крупными красными розами на черном фоне, который по ошибке можно было принять за похоронные одежды. Женщина протерла рукавом замызганное настенное зеркало, вцепилась ладонями в свои выпиравшие скулы и застучала зубами. Звук ей понравился. Она еще несколько минут простояла у зеркала, настойчиво изучая свое отражение, потом направилась к окну. Рита высунулась наружу, перевалившись через оконный проем.
Спустя час вся изба уже полностью очнулась от ночных переживаний и погрузилась в повседневную суету. После раннего завтрака кашей, разложенной Владимиром по расписным тарелкам, обитатели домишка обсуждали домашние хлопоты и распределение обязанностей. Во время этого процесса Иван оставался в стороне, изредка кивая головой, вероятно обозначая свое безмолвное согласие. Когда решали вопрос об уходе за домашней животиной, которую составляли кролики и пара куриц, мальчик робко попросил заняться этой частью быта, несмотря на то что о ней он не знал ровно ничего. Ближе всего мальчик находился к домашним животным, когда мать оставила его с семьей его друга и они сходили в контактный зоопарк. Иван дорожил этим воспоминанием, потому что в тот день он впервые обнял мягкое тельце пушистого кролика с длинными висячими ушами.
Рите же была отведена целая изба, за порядок в которой она была снова в ответе. Владимир взял на себя приготовление пищи и всю тяжелую работу, от которой он оберегал дочь. Он все утро старался вывести ее на разговор и вытянуть из нее хотя бы немного информации, но Рита продолжала по-партизански отмалчиваться и избегала серьезных разговоров. Она могла потерять былую силу и резвость, все что угодно, но не остроту своего пытливого ума. Именно благодаря ему ей так ловко удавалось каждый раз ускользать из цепких лап житейских невзгод и бед. Теперь же, вместо того чтобы наконец рассказать отцу, что составляло ее жизнь последние десять лет, она вызвалась отправиться на поиски ягод в родной лес. Владимиру ничего не оставалось, кроме как достать большую плетеную корзину, залежавшуюся под обеденным столом, и пожелать дочери приятной прогулки. Сразу после того как Рита затерялась среди иглоподобных рослых сосен, по ее еще теплому следу помчался Иван, едва успевший натянуть на себя первую попавшуюся рубашку. Мальчик засмотрелся на что-то в доме, когда понял, что мать ушла без него. Одна мысль, что она могла находиться где-то далеко, в большой неизвестности, привела Ивана в состояние дикого ужаса. Он предпочел бы плестись за ее спиной, как это было ранее, не видя ни ее глаз, ни улыбки на ее прекрасном сияющем лице, нежели остаться одному в этой жуткой холодной лачужке.
Иван бежал во всю прыть, намеренно игнорируя крики Владимира, призывавшие его к здравому смыслу. Мальчик ни разу не обернулся, взгляд его серых, как хрусталь, глаз был устремлен вперед, на опушку. Эта местность была ему незнакома, более того, даже в городских парках он жался к матери и старался не отходить далеко от дорожек. Впрочем, это его не смутило. Стремление мальчика было сильнее всех страхов. Еловые ветви хлестали его по плечам и оголённой шее, крючковатые кусты царапали ладони и ступни ног. Иван так торопился, что совсем забыл обуться. Лес показался ему бесконечной чередой острых выступов, обломанных сучьев и непонятно откуда выраставших из земли камней, которые он просто не успевал рассмотреть. В лесу стоял резкий запах хвои и цветов, отдаленно напоминавший аромат в цветочной лавке. Здесь все ощущалось в десятки раз сильнее то ли из-за особенностей воздуха, то ли от того, что сознание Ивана было как никогда возбуждено. Он будто бы все утро простоял под холодным душем, а затем прыгнул в горячую ванну.
Расстояние, разделявшее ничего не подозревавшую Риту с сыном, можно было преодолеть в считаные минуты, если не сворачивать с узенькой лесной тропинки, вытоптанной местными грибниками. Женщина все время придерживалась ее, неспешно забираясь все глубже в лес, под покровительство елей-гигантов, чьи отяжеленные временем ветхие, но все же лазурно-зеленые ветви опускались до самой земли и будто бы заметали следы, которые оставляли на грубой почве ее тяжелые черные ботинки. Рита часто закрывала свои большие усталые глаза и передвигалась на ощупь, позволяя себе вспомнить знакомые кочки и рытвины, ставшие еще выраженнее. Когда она натыкалась на сваленный ветром ствол, то с ловкостью дикой кошки осторожно его огибала, а иногда даже перелезала, не зацепив ни веточки. Свое присутствие она обозначала лишь редкими хлопками и коротким звонким кличем, во многом подражавшим голосам птиц. Рита была научена напоминать о себе в лесу, ведь испуганный ее внезапным появлением зверь наверняка не примет ее за мирного гостя. Она чутко следила за всем, что происходит вокруг, старалась различить птиц по их трелям, всматривалась в чащу, что стояла впереди. Этот лес, точно озеро, начинался на мелководье из жиденьких молодых берез и елочек, но затем стремительно переваливался вглубь, где луч света боролся с вечнозелеными великанами.
Тьма манила Риту. В гробовой тишине хвойника она находила истинное умиротворение. Женщина ощутила, как невидимая тяжесть спадает с ее хрупких плеч и ее сгорбленная, ломаная спина наконец приобретает правильную форму. Рита хотела раствориться в молчании, резко окутавшем ее, ей нравилось ничего не слышать и ни о чем не думать. Ее сердце стало глухо по отношению к великому страданию. Она ускорила шаг, стала быстро, отрывисто дышать и суетиться. По ее телу пробежал холодок. Ей непременно захотелось пропасть. Эта навязчивая идея буквально забила все ее мысли, овладела сознанием, погасив любые попытки вернуться к здравому рассудку. Рите понравилось это ощущение, правда, она не до конца понимала, что теряет всяческий контроль над ситуацией. В ее ранее туманных и тяжелых глазах затанцевали странные искорки. Как игривые чертята, они дразнили сознание женщины, показывая ему длинные остренькие хвосты с метелками на концах. Дорожка сужалась, и на мгновение Рите показалось, что земля резко ушла из-под ее тяжелых сапог. Ее охватила внезапная радость. На ее лице сияла улыбка, казалось, растянувшаяся от одного уха до другого. Необыкновенная легкость наполнила ее легкие, и будто бы тысяча бабочек, копошившихся под кожей, разлетелась по всему телу. Мгновение. Один-единственный раз ей показалось, что она все-таки сможет освободиться и убежать, исчезнуть, раствориться. Рита с тупой надеждой продолжала убегать от собственной тени, повсеместно преследовавшей ее. Действительность отталкивала женщину, положение угнетало, а призраки прошлого не давали спать по ночам. Она просыпалась и засыпала с единственной мыслью – уйти и не вернуться.
Внезапно позади раздался пронзительный вопль. Это был детский крик о помощи. Рита узнала в нем Ивана. Его тихий голос, обычно схожий с шелестом листвы и едва ли способный на более высокие частоты, гулким эхом пронесся по лесу. Этот звук моментально вывел ее из внутреннего равновесия и пошатнул ее решимость. В голову закрались сомнения и начали царапать черепную коробку, точно злобные кошки. У Риты загудело в ушах. Она завертелась на месте, озираясь по сторонам, ища источник звука. Лес предательски стих.
Иван лежал на земле, согнувшись вдвое. Он больше не чувствовал ног, тело цепенело, только какое-то странное давящее ощущение исходило от правой голени. Мальчику показалось, что он расшиб себе голову, когда упал на бегу и теперь там зияет огромная дыра. Иван, ожидая нащупать новое отверстие в черепе, потянулся руками к волосам. Тут-то он ясно почувствовал, что его проблема не шишка на затылке, а капкан, захлопнувшийся на его голени и каким-то чудом не сломавший кость. Тяжеленное чугунное орудие пыток повисло на куске плоти, впившись в ногу до самого мяса. Болевой шок начал проходить, и тогда Иван ощутил адскую нарастающую боль. Мальчик завыл, точно дикий зверь, и схватился за ногу, стало еще хуже, тогда он начал жалобно стонать и разрыдался. Пока он истошно кричал, боль в ноге немного утихала. Долго звать на помощь он не мог, начинал пропадать голос. Иван попытался освободиться, но как только он начинал разгибать намертво впивавшиеся в него дуги, все его тело содрогалось от режущего исступляющего онемения. Мальчик лежал на земле, тихо поскуливая. Он думал, что принял свою судьбу и сдался, но все же, превозмогая страдания, снова и снова начинал разжимать капкан. Желание жить толкало его на эти жалкие попытки, хоть Иван и не мог осознать этого тогда. Недалеко прозвучал шелест травы и мха. Кто-то шел по лесу, хрустя ветками под ногами. Мальчик чувствовал в этом звуке человеческий шаг. Иван не мог знать, что это Рита нашла его и теперь спешила на помощь, – откуда? Вся его жизнь в тот момент сосредоточилась на чугунном монстре, разрывавшем его мышцы и связки. На уровне инстинктов к нему пришло осознание, что нужно кричать, звать на помощь, и он закричал.
– Помогите мне! Кто-нибудь, мне больно! – этот жалобный вопль был наполнен необычайной силой, несвойственной тихому, мягкому голосу мальчика. Сейчас Иван больше походил на зверя, чем на человеческого ребенка.
Рита не в первый раз вызволяла несчастных из капкана, правда, обычно это были лесные жители – звери, попадавшие в ловушки бесчестных людей. Только вот теперь в ловушке оказался Иван, чья нога выглядела страшно. По его голени стекала темная кровь, напоминавшая густое вишневое варенье. Мальчик вызывал у Риты чувство жалости, но как только она удостоверилась, что он капкан поддается, страх за его жизнь сменился равнодушием. Она принялась выполнять знакомые действия почти машинально, почти не заглядывая в большие испуганные глаза сына. Он же не спускал взгляда с ее сосредоточенного мрачного лица. «Ангел, не иначе» – думал мальчик. Иван видел в матери не женщину, стоявшую в шаге от полного безумия, а божество, снизошедшее до помощи такому жалкому существу, каким он себя ощущал. Мальчик возносил Риту выше самого Бога, в существование которого он не совсем верил, когда она изредка обращала на него внимание. Теперь он даже был рад, что попал в капкан и чуть не потерял ногу, что из нее течет ручей крови. Всё ради любви его прекрасной и великодушной матери. Иван с нескрываемой радостью повис на ее руках, как половая тряпка, и прижался к ее груди. Рита переносила его через коряги на своих крепких, жилистых руках, а когда уставала – тащила за ворот рубахи, подпирая слабую спину сына боком.
В деревне мальчику быстро помогли. Владимир позвал на помощь единственную медсестру, которая жила в самом центре поселения. Это была старая тучная женщина, лицом походившая на бульдога. У нее были вздернутый, вечно подтекающий нос и маленькие узкие глазки, приводившие детей в ужас. Медсестра квохтала над Иваном, не переставая плеваться ругательствами в сторону Риты, решившей не присутствовать при мучительном спасении ноги ее сына. Тучная медсестра большими потными руками наложила швы на голень мальчика, предварительно искупав его ногу в зеленке. Мальчик думал, что не переживет этой процедуры. Когда она наносила адскую жижу по краям его открытой рваной раны, Иван едва не терял сознание от боли. У него закатывались глаза и дрожало все тело, он ослабевал и растекался по кушетке, а затем снова бился, будто ошпаренный кипятком. Все это время Владимир сидел на краю больничной койки и тяжело вздыхал. Он искренне боялся, что внук потеряет ногу и, как и он сам, не сможет с былой прытью исследовать мир. Старик смотрел на Ивана с жалостью, а когда их взгляды пересекались, то Владимир неловко улыбался в ответ на мольбу о пощаде в глазах мальчика. Больше он ничем не мог его подбодрить, хотя с радостью бы принял всю его боль на себя.
Рита сидела на холодных бетонных ступенях, свесив ноги с порожка. Она не обращала внимания на что-то конкретное, бесцельно переводя равнодушный взгляд с одного камня на другой. Маленькие камушки и большие валуны служили неким украшением цветочных клумб, окружавших странные домишки с кривыми крышами. Центр деревушки был выстроен в форме полумесяца, замыкаясь с обеих сторон на больничке. Вокруг домов раскинулись сады из крепких приземистых яблонь, скрывавших за собой хлопоты хозяйских дворов. Кто-то ограждал свой дом забором из деревянных кольев, опасаясь хищных зверей и диких собак, другие же наглухо закрывались в яблонях, видимо, избегая излишнего внимания. Из одного из таких дворов выползла рыжая кошка и, гордо подняв хвост, зашагала к Рите. Холеная питомица вилась у ног женщины, вопрошающе заглядывая ей в глаза.
– Чего ты от меня хочешь, а? Нет у меня еды, – почти шепотом заговорила Рита.
Однако кошка не переставала жаться все ближе, подставляя человеческим рукам свою густую лоснящуюся шубку, будто замоченную в масле. Женщина улыбалась упорству животного и вскоре сдалась. Она окончательно смягчилась, посадила кошку к себе на колени и, ласково приговаривая, начала гладить ее от ушей и до самого хвоста. Та же, добившись внимания к своей великолепной персоне, охотно переворачивалась на бок и лениво вытягивала лапы, обнажая длинные острые коготки. В горле кошки клокотало довольное мурчание. Она щурила раскосые глаза и подергивала длинным хвостом-метелкой, в котором застрял репей. Рита, заметив это, осторожно раздвинула рыжий мех и в считаные секунды выдрала заразу. Кошка, конечно, высказалась на этот счет, с нетерпимостью и искренним недовольством отталкивая от себя уже не такие приятные кожаные человеческие руки. Она даже попыталась укусить Риту за палец, но промахнулась, разочарованно фыркнув. Вскоре ей и вовсе надоело жужжащее над головой неразборчивое мычание женщины, что позволило рыжей резко спрыгнуть на землю и, вздернув хвост трубой, побежать в соседний двор на свидание с черным котом, поджидавшим плутовку на плетеном заборе.
– А все-таки всякая животина хочет доброго к себе отношения, – проговорил Владимир, становясь рядом с дочерью и закуривая сигарету.
– Может, оно и так… Как он? – решилась спросить Рита, выдержав паузу.
– Спит, изнемог. Авдотья Петровна сказала, что ходить будет. Обошлось, схватись капкан чуть выше – и наверняка раздробил бы кость. Ты, Рита, лучше бы за ним смотрела, он у тебя взбалмошный. Как в голову что ударит, так и все.
– Я его с собой не звала, сам метнулся. Что ж мне теперь, как наседке, над ним сидеть безвылазно? Нет уж, увольте! – раздраженно отрезала женщина, хрустя костяшками рук. Губы ее искривились.
– Не рычи. Он все в рот тебе смотрит, а ты молчишь, морозишься. Он же твой родной сын, что стряслось? – рука старика начинала слегка подрагивать, будто от озноба. Владимир нутром чуял неладное и все еще ждал откровений со стороны дочери.
Лицо женщины залилось краской, загудело в ушах. Она вдруг съежилась, как натянутая пружина, и с силой схватилась руками за порожек. Рита вдавилась в холодные ступени, ведя себя как загнанный зверь. Хотелось ответить злобно и резко, но язык не поворачивался, а слова, как назло, встали поперек горла. По всему телу волнами растекалось отторжение. Женщина чувствовала, как перед глазами начинает маячить красное пятно-прицел, точно как у винтовки. Ей приходилось и раньше сталкиваться с такими прямыми вопросами от незнакомцев, не знавших ни ее саму, ни то, как она видела Ивана, приглашение выйти на честность со стороны отца было воспринято ею в штыки. Рита ощутила чудовищную усталость, и гнев растворился так же быстро, как и вспыхнул. Внутренние границы бережно укутали проблемы, истинные страхи и правду.
– Ничего. Я хочу спать, – промямлила Рита, вставая с порога и отряхивая подол замызганного платья.
Она поковыляла к дому, стараясь не оборачиваться назад и не смотреть в глаза Владимира. Женщина знала, что сейчас в них не будет ничего доброжелательного и одобряющего. Ей попросту было стыдно. Как провинившаяся девчушка, она, поджав хвост, скрывалась с глаз разгневанного родителя. Владимир махнул рукой, затушил сигарету и выбросил бычок в маленькую жестяную банку из-под консервов, которую он предусмотрительно взял с собой.
Глава 4
