Запасной аэродром. Рассказы о хороших людях
Виктор Улин
Севастопольский боцман Василий Иванович и капитан III ранга Цикорадзе… Петербургский кардиохирург Кравцов и мальчик Коля из Архангельска… Четверка безымянных инженеров, отбывающая повинность на товарной базе в эпоху развала СССР… Старый пьяница, решивший поздравить свою жену с 8 марта… Все они разные. Но знакомство с ними оставит светлую грусть в душе.
Запасной аэродром
Рассказы о хороших людях
Виктор Улин
Дизайнер обложки Виктор Улин
Фотограф Виктор Улин
© Виктор Улин, 2023
© Виктор Улин, дизайн обложки, 2023
© Виктор Улин, фотографии, 2023
ISBN 978-5-0060-5644-2
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
«Ездящие на ослицах белых,
сидящие на коврах
и ходящие по дороге,
пойте песнь!»
(Суд. 5:10)
«Пиковая дама»
Памяти Владимира Васильевича
и Евдокии Матвеевны Смирновых
«Герман вздрогнул: в самом деле,
вместо туза у него стояла…»
(Александр Пушкин. «Пиковая дама»)
– …Слова слаще звуков МоцАрта:
«Графиня, ценой одного rendez-vous,
Хотите, пожалуй, я Вам назову
Три карты, три карты, три карты!..»
Репродуктор висел на стене за платяным шкафом. У самой двери, чуть выше выключателя. Старый-престарый, с шоколадного цвета корпусом, он был украшен литым барельефом из бакелита. Слева от затянутого сеткой отверстия вздымался Александрийский столп, справа молча кому-то грозил тюремный шпиль Петропавловского собора.
Древний аппарат находился в превосходном состоянии. Потенциометр регулировал громкость без малейшего хрипа, динамик сороковых годов выдавал звук, сравнимый с качеством японских магнитофонов из комиссионки Апраксина двора, среди которых самый дешевый стоил тысячу рублей. Хотя гробоподобному устройству исполнилось лет сорок, а прежние жильцы этой комнаты не выключали его даже на ночь.
Впрочем, думать о тех жильцах мне не хотелось. Это было слишком грустно: мне самому меньше, чем через год, предстояло оказаться в категории «прежних». Ведь независимо от того, удастся ли защитить диссертацию грядущей зимой, или все отложится на месяцы, срок аспирантуры заканчивался в январе и меня ждала дорога в нелюбимый город своего рождения. После которой оставалось всю оставшуюся жизнь с тоской вспоминать несколько лучших лет, проведенных в Ленинграде.
Но январь ожидался только в январе, а сейчас стоял март. Точнее, его седьмое число. За окном не звенела капель, там сиял давно очистившийся от снега и уже высохший двор; на низком подоконнике в двух бутылках из-под молока ждали своего часа свежие веточки мимозы.
Одна предназначалась на вечер – для высокой белокурой девушки, с которой я неделю назад познакомился в Большом зале филармонии. Второй предстояло пойти в ход раньше: когда вернется с работы соседка Елизавета Ивановна. Невысокая и почти толстая, годящаяся мне в матери.
Приготовил я вторую ветку не для того, чтобы она не услышала ничего лишнего, когда я…
Если мне удастся ближе к ночи привести сюда девушку с первой веткой.
И не потому, что она водила меня в детскую стоматологическую поликлинику, где служила старшей медсестрой: зубы на ленинградской сырости болели постоянно. Я любил Елизавету Ивановну за все вообще. Она не имела образования, не сумела выучиться после войны, носила простую русскую фамилию, но я в жизни не встречал более умной женщины и называл ее исключительно «товарищем генералом».
Купив пушистую мимозу у цыганки в бог знает какую рань, я мог хоть как-то отплатить Елизавете Ивановне за то, что соседкой посчастливилось иметь именно ее.
Да, я был счастлив. И испытывал непреходящую благодарность к соседу по комнате в университетском общежитии. Брутальному азербайджанцу, который отселил меня через своего знакомого армянина, имевшего приятелем еврея, уехавшего в Болгарию, но оставившего здесь русскую племянницу. Для нее эта комната-трамвайчик в коммуналке на двух соседей – с простывшей насквозь аркой под полом и узким окном в торце – служила приданым на будущие времена.
Я не снимал комнату; жил просто так, оплачивая лишь свет на половину общего счетчика и квартплату по квитанции. Уж не знаю, каким образом и за какие услуги азербайджанец договорился с хозяевами, хотя мог жить здесь сам. В центре города, в двух остановках или в десяти минутах ходьбы от Московского вокзала. Но ему было лучше там, где он остался. Ведь в университетском городке близ Старого Петергофа стояли бок о бок три общежитских сталагмита: наш математический, физфаковский и уже переселенного, хоть еще и не переехавшего химфака. И свою страсть, ради которой была освобождена от меня аспирантская «двухместка», мой коллега с кафедры математического анализа мог удовлетворять без визитов в Филармонию. Ему было достаточно прогуляться по двенадцати этажам и заглянуть на кухни – ну, в крайности спуститься вниз и перейти через площадь в соседний корпус, числящийся под тем же номером 66 по улице Ботанической.
А мне было замечательно тут – как может быть человеку в возрасте неполной четверти века, когда весь век еще остается впереди.
Сегодня я чувствовал себя изумительно.
Солнце сияло за немытыми с позапрошлой осени стеклами, запах свежей мимозы пластами слоился по комнате, из угла звучала «Пиковаядама» с Атлантовым и Образцовой…
Я лежал на кровати, копя силы к вечеру и позволив себе отложить до завтра… или даже до послезавтра очередную страницу введения, которое начал понемногу писать.
* * *
– …Славк, а Славк… К тебе можно?..
– Можно, дядя Гриня, – ответил я.
Мужа Елизаветы Ивановны я любил не меньше, чем ее саму. Дядя Гриня был профессиональным шофером и тихим домашним пьяницей – вероятно, по последней причине соседка обожала меня как жильца непьющего и потому не представляющего опасности.
Дядя Гриня тоже любил меня и не упускал случая поговорить. Но отличался деликатностью и, постучавшись, в случае незапертости двери проходил только до шкафа. Если я сидел над своей чертовой диссертацией, он вздыхал и удалялся; если же нет, то молча ждал приглашения.
– Входите, дядя Гриня, – предложил я и сел на кровати.
– Славка, завтра восьмое марта, – сказал он, примостившись на стул у моего маленького стола. – Вот решил тетю Лизу поздравить.
Мне дядя Гриня аттестовал жену тетей Лизой, как мог бы называть ее я, не произведя в генералы. К ней самой обращался не иначе, как «мамочка».
– Хорошее дело, – подтвердил я.
– Вот подарок купил. В галантерее на Староневском – знаешь, эта вот, длинная, где и расчески и одеколоны и все такое? От нас выйти, через два двора и на другую сторону?
Я кивнул. Дядя Гриня аккуратно сдвинул мой рукописный развал, извлек из кармана нечто в белой упаковочной бумаге, обвязанное крест-накрест нитяной ленточкой, и положил на край стола.
– «Пиковая дама»… Говорят, хорошие духи?
– Зашибенские, – ответил я.
И сразу вспомнил, что такие когда-то были у моей мамы. Тяжелый стеклянный параллелепипед с квадратным основанием и выдавленными на боковых гранях знаками карточных мастей. Мне страшно нравилась пробка – притертая так хорошо, что всякий раз казалось, будто я открываю ее первым из всех. Правда, те духи были в огромной коробке с бархатным ложементом – в этом сверточке мог уместиться лишь один флакон, да и то уменьшенного объема. Но времена менялись, причем явно не в лучшую сторону; мне не хотелось расстраивать соседа и потому я ничего не сказал, а лишь добавил:
– Высший класс. Лизавета Ивановна обрадуется. Я вот ей тоже цветы купил.
– Вот ты, Славка, молодец, – оживился дядя Гриня. – Тебя люблю за то!
Он только сейчас заметил две желтых ветки на окне.
– Я на эту «Пиковую даму» трешку отложил. А она дешевле вышла – коробку на витрине увидел, пальцем ткнул, продавщица квитанцию выписала, в кассе чек пробили и еще сдачу дали. Попросил в бумажку завернуть – похихикала, но духи завернула и даже бантик навязала. Я хотел сразу цветы купить, но решил – домой зайду, оставлю, а то уроню да разобью. Ну, а теперь…
– Так есть же цветы, дядь Гринь, – напомнил я. – Чего вам куда-то идти, на Невском уже нет нигде ничего. От нас двоих, духи и цветы, всего и делов-то!
– Всего и делов-то!
Дядя Гриня засмеялся.
– Цветы есть, деньги остались… За маленькой схожу, а то припасы кончились.
Я вздохнул.
«Больших» в нашем доме не водилось: проспиртованному насквозь организму было достаточно «маленькой».
Которую сегодня спровоцировал я, по глупости предложив совместное поздравление.
Но укорять себя не имело смысла: моя мимоза служила лишь поводом, не найдись ее – нашелся бы другой. Бороться с дяди Грининым пьянством было все равно, что детской лопаткой отгребать снежную лавину.
* * *
– …Тихо, муха, не гуди!!!..
Я вздрогнул, только сейчас поняв, что улетел куда-то в эмпиреи.
А сейчас проснулся от громких голосов на кухне. Спал я, конечно, недолго: Германн еще объяснялся с Лизой в несуществующей любви. Но за это время соседка пришла с работы, а дядя Гриня…
– …Я тебя, мамочка, с праздником поздравил, при том…
– Ты еще и напритомиться успел?!
Имелся за дядей Гриней грех: пьяненький, он через каждое слово говорил «при том». Это меня не удивляло: мой собственный дед, быв когда-то начальником в городе на Урале, выучился местному языку. И стоило ему выпить хоть стопку, как по одному лишь «иптэш» – в устах башкирина означавшего «товарищ» – бабушка определяла непозволительное состояние.
– …Ты меня…
– Иди с глаз долой, а то по башке тресну, мало не покажется!
Хлопнула входная дверь; дядя Гриня убежал к сыну – такому же пьянице, но живущему отдельно.
Милой Елизавете Ивановне вряд ли хватило для праздника духов, которые выпивший муж вручил кое-как, забыв позвать меня с мимозой.
Соседку стоило утешить.
