Борис Александрович Алмазов "Посмотрите, я расту"

У маленького сарайчика земля была мягкая от опилок. Дядя Толя вытаскивал из штабеля большие плахи, клал на козлы, и мы пилили. Когда я уставал, дядя Толя брал топор и с уханьем колол чурбаны на белые чистенькие полешки. Я бегал вокруг, подбирал их и укладывал в поленницу. Дрова так приятно пахли, а дядя Толя так ловко их колол, да ещё всё время приговаривал: «Берёза-берёза трещит от мороза… Осина не горит без керосина»,—что я скоро словно забыл, как стоял перед строем и плакал.

– Перекур!

Мы сели на скамеечку под деревом, где в землю была вкопана бочка с водой.

Дядя Толя свернул из газеты папироску трубочкой, а я достал из кармана морковку и стал грызть.

Над нами плыли облака, по крыше сарая прыгали воробьи, а высоко-высоко в небе переливчато свистел жаворонок.

Хоть и большая была морковка, а сгрыз я её очень быстро. Она так и брызгала соком, даже ладони у меня стали оранжевыми. Я вытер их о доски скамейки, посмотрел на облака, поболтал ногами, а дядя Толя всё молчал, всё покуривал козью ножку.

– А вы моряком были? – спросил я.

– Нет, – ответил он и разгладил тельняшку на груди. – Это сыночка моего, Шурика, память.

Он загасил аккуратно окурок, положил его за ухо, и мы опять взялись за пилу.

– Я в ополчении был, да недолго. Контузило меня. А Шурик, сынок мой, до войны срочную на флоте служил, вот и присылал тельняшки да брюки клёш. А в сорок первом пошёл в морскую пехоту, на Невский пятачок… – Плашка развалилась, дядя Толя поднял с земли чурбан и прижал его к себе, как ребёнка или как снаряд. – Но первому ледочку пошли они, милые, по Неве. Ботиночки машинным маслом, последышками, смазали, бескозырочки набекрень, винтовочки на перевес…

И он замолчал, глядя куда-то поверх крыши сарая, точно видел белоснежную гладь замёрзшей реки и цепи моряков в чёрных бушлатах.

– Дровосеки! – позвала из кухни тётя Паша. – Обедать.

– Пойдём руки мыть!

Тётя Паша поставила на щелястый стол тарелки со щами.

– Мне же в отряде обед дадут, – сказал я.

– Ничего. С отрядом второй раз покушаешь. Жерновок-то у тебя сейчас хорошо мелет. – Она хлопнула меня но животу. – Ешь. Тебе расти надо.

Ели молча. Дядя Толя осторожно нёс ложку, подставляя под неё кусок хлеба.

Потом были макароны и компот.

– Перекур с дремотой! – сказал дядя Толя после обеда, и мы уселись на солнышке, у стены кухни, где уже сидели две нянечки и судомойка.

Нянечки разговаривали, а судомойка, совсем ещё молоденькая, конопатая девчонка, тихонечко напевала:

– Что стоишь, качаясь, тонкая рябина.. .

Я эту песню люблю. Я вообще люблю песни и петь люблю. Но мне нравятся взрослые песни. А в школе поём: «Серенькая кошечка села на окошечко, хвостиком виляет, деток собирает…» Села на окошечко—и пускай сидит. Мне-то какое дело до этой серенькой кошечки? Я по-настоящему пою дома, а в школе только так, рот открываю: «Патоку соберём, варил дядя Симеон…» Что за патока такая? Зачем её дядя Симеон варил?

Дома мы поём на два голоса. Я – первым, мама – вторым. Только она поёт редко, потому что занята всё время: работает, учится. Я один раз пел про рябину. А мама говорит бабушке:

«Смотри, наш Ёжик поёт, как большой, словно всё понимает!» Мама думала, я не слышу её слов. А я слышал. Конечно, я всё понимаю. Это ведь песня не про дерево, хоть оно и красивое, это про людей. Про то, как грустно, когда человек один остаётся. Вот моя мама, и я, и бабушка – как бы нам хорошо было с папой жить, но его убили на войне, вот и «нельзя рябине к дубу перебраться». Значит, это песня про нас. Это и про дядю Толю, про его сына-моряка… А про рябину поётся, чтобы никому обидно не было: вроде эта песня только про деревья, а там понимай сам.

– А вот, – сказал дядя Толя, – нам сейчас народный артист республики Боря споёт или стих скажет.

Нянечки и судомойка заулыбались и захлопали в ладоши. Я решил, что спою свою самую любимую песню про крейсер

«Варяг». Я встал, потому что не такая это песня, чтобы ее сидя петь. Я когда эту песню пою, у меня на руках гусиная кожа делается.

Наверх вы, товарищи, все по местам!

Сначала получилось негромко, потому что трудно так сразу, с бухты-барахты петь. Но посмотрел я на дядю Толю, на его тельняшку, и запел во весь голос:

. . . Врагу не сдаётся наш гордый « Варяг»,

Пощады никто не желает!

У нас есть старые журналы «Нива», и там на фотографиях и этот крейсер, и красивые старинные моряки с усами… И море в столбах взрывов.

. . . Из пристани Верной мы в битву пойдём

Навстречу гряду щей нам смерти!

За Родину в море открытом умрём. . .

Я когда это пою, мне кажется, что в руках у меня знамя и вокруг плечом к плечу стоят матросы. Некоторые падают, потому что «свистит, и гремит, и грохочет кругом.. . И судно охвачено морем огня».

Из дверей кухни вышла тётя Паша, руки у неё были в тесте, но она даже не отирала их.

Прощайте, товарищи, с Богом. . .

Голос у меня сорвался, потому что у меня всегда в этом месте в горле появляется ком.

– Ура! – вдруг выдохнул дядя Толя. Он обхватил меня рукой и прижал к себе. И мы запели вдвоём:

Кипящее море под нами!

Не думали, братья, мы с вами вчера,

Что нынче умрём иод волнами!

Мы спели, но я всё ещё не мог отдышаться, и сердце у меня громко билось. Тётя Паша подошла и поцеловала меня.

– Да!—сказал дядя Толя хриплым голосом.—Хорошо. Даже очень замечательно! Высоко спел!

– Хрусталёв! – услышал я за своей спиной. – Вот ты где! Отряд его по всему лагерю ищет, а он тут песни распевает!

Я обернулся. Позади меня стояла разъярённая Алевтина Дмитриевна.

– Алюшка! Да ты что! – заговорила тётя Паша. – Да ты его не ругай!

– Тётя Паша! Вы представляете, у меня октябрёнок пропал! Вы представляете, что я переживаю! Я же отвечаю за каждого!

– Да мы сами виноваты, – сказал дядя Толя. – Ты, доченька, его не ругай…

– Как не ругать! Сорвал линейку! Ушёл куда-то без спросу!

– Да это мы его задержали! Он нам помогал тута!

– Хрусталёв! Марш немедленно в отряд! И чтобы близко около кухни тебя не было.

– Ступай, сынок, ступай! А ты, девонька, сильно-то не шуми…

Я не стал слушать, что они там будут говорить. Повернулся и пошёл к нашей палате.

Глава третья ТИХИЙ ЧАС-НЕ ДЛЯ НАС!

– Где ты был?—спросил Серёга, когда я пришёл в палату. – Алевтина мяч принесла. После тихого часа в футбол будем играть.

– Настоящий мяч?

– С покрышкой и с камерой! Футбольный! У нас как раз две команды набрались!

– Чего ж вы меня не подождали! Эх, ты! А ещё друг!

– А всё равно тебе сговариваться не с кем. Нет тебе пары. Один Лина остался. Хочешь, сговорись с ним. Я побежал искать Липского. Он стоял по колено в пруду.

– Липа! Вылазь! Аида на футбол сговариваться.

– Не-а!

– Да ты что! Мяч новенький! Кожаный!

– Не-а! – повторил Липа, нашаривая руками что-то в воде. – Я в футбол не играю: могут подкувать. Бутсов у вас нет. Как куванут под коленку, всю жизнь хромать будешь. И ты, Хрустя, не ходи. Давай лучше земноводных тритонов ловить.

– Каких ещё тритонов?

– Во!—Липа поднял над головой банку. – Видал, какие тритончики. Во, какие хорошенькие! – Липа вытащил одного. И начал поглаживать его по спинке. – А лапочки какие хорошенькие! Как ручки! Хочешь подержать?

– Липа!—сказал я. – Тритоны твои никуда не денутся, а там играть начнут. Пойдём только сговоримся, а потом, глядишь, кого-нибудь куванут – и тебе уйти можно будет.

– Меня и куванут. Не пойду. Я ещё лягушек наловлю, головастиков – можно будет живой уголок организовать.

– У, Липа несчастный! Я вот возьму и всех твоих тритон-чиков хвостатых повыкину из банки!

– А я тебе в койку пиявок понапускаю или ужа принесу, – невозмутимо сказал Липский и опять полез в воду.

«Бери ложку, бери хлеб, собирайся на обед!» —запел горн, и отряды пошли в столовую. Там я нашёл себе напарника из шестого отряда. Он, правда, на год или на два нас старше, но ничего, не дылда. Мы хотели сразу бежать играть после обеда, но Алевтина Дмитриевна отобрала мяч и велела два часа спать.

Мы нехотя разделись, легли. За раскрытым окном ветерок шевелил листья на кустах и деревьях, и солнечные зайчики прыгали по дощатому потолку.

– Я Наполеон! – сказал Федул не из нашего класса. Он поднялся на кровати, а подушку углом на голову надел.

– Батарея! – закричал Серёга. – Огонь!

Штук пять подушек полетело в Федула. Он так и сел. Как начали мы подушками кидаться! Простыни развеваются! Пух летит! Прибежала Алевтина Дмитриевна.

– Это что такое? Немедленно лечь и успокоиться! Только мы легли, слышим – в соседнем домике у девчонок визг поднялся. Она – туда. Тут Серёга вскакивает:

– Тихий час—не для нас!

И опять кутерьма началась. Алевтина Дмитриевна то к нам, то к девчонкам бегает. Как прибежит – всё стихнет. Мы лежим, глаза закрыты, только пух в воздухе плавает. Уйдёт – опять сражение!

Мне Федул как закатал подушкой по голове. Я наметился в него, а тут дверь открывается – и подушка прямо Алевтине Дмитриевне в лицо. Все так и ахнули.

– Ну, всё! – прошептал Липа. – Теперь тебя .из лагеря выключат.

Сразу стало тихо. Алевтина Дмитриевна ничего не сказала, так и стояла с подушкой в руках. Глаза у неё широко открылись и губы дрожали. Потом она положила подушку и молча вышла.

– Не заметила, кто в неё попал. Повезло тебе! – сказал Серёга. – Эй, вы! Кто Хрустю продаст – смотрите!

– Спать давайте! – сказал Федул не из нашего класса, и все завозились, укрываясь одеялами. Скоро многие засопели.

А я никак не мог уснуть – всё вспоминал, как у Алевтины губы затряслись. «Так ей и надо!—говорил я себе.—Будет знать, как меня наказывать. Маме она моей пожалуется! Вот и хорошо, что попало ей подушкой». Но на душе было скверно.

Мальчишки и девчонки нашего отряда жили в разных домиках. Алевтина помещалась в комнатке в девчоночной палате, а у нас – тётя Паша. Я как раз лежал у тоненькой фанерной перегородки, которая отделяла нашу палату от тёти Па-шиной комнаты. Вдруг там хлопнула дверь, и я услышал голоса.

– Да что ты, доченька, так убиваешься! – говорила тётя Паша. – Ведь они небось нечаянно, не специально!

– Не утешайте меня! – отвечал голос Алевтины. – Они меня совершенно, совершенно не уважают, ни капельки… Попали подушкой в лицо, ну хоть бы извинились… А этот Хрусталёв! Такой маленький и такой злой! – И она вдруг всхлипнула.

«Значит, видела, что я попал!»—подумал я.

– Ну не расстраивайся! Не надо!

– Кинули, попали в лицо, и никто не признался! Никто! «Значит, не видела!»—подумал я.

– Да ты не расстраивайся. Может, ещё признаются… Самой-то тебе сколь годов?

– Семнадцать.

– Э-э-эх! – вздохнула тётя Паша. – Тебе бы не пионервожатой, а пионеркой в лагерь поехать. Сама ты ещё ребёнок.

– Ну что вы говорите такое!—возразила Алевтина.– Я же через год техникум кончу! Ведь сейчас у меня практика. Тётя Паша, я ведь через год буду учительницей, я так боюсь, что вдруг не смогу их любить. Я так стараюсь для них, а они все какие-то замкнутые, злые.. .

Вот тебе раз! Алевтина, которая мне казалась ужасно взрослой, недоброй и несправедливой, которая заставила меня стоять перед строем, перед семью отрядами на линейке, которая посмела меня наказать, и наказать напрасно, потому что я не был виноват, а если и был виноват, то не настолько, чтобы по-орить меня на весь лагерь, – эта Алевтина плакала.

Я её ударил! То есть не то что ударил, а попал подушкой. О это одно и то же. Представляю, что сказала бы об этом мама или бабушка.

Они поставили бы меня перед портретами. У нас над бабушкиной кроватью висят три портрета: дедушки, дяди и моего папы, и за каждым портретом заткнута тоненькая серая умажка. Похоронка. Там написано: «Ваш муж» (это дедушка), а в двух других: «Ваш сын» (это дядя и папа), а дальше:

"проявив мужество и героизм, пал смертью храбрых в боях а свободу и независимость нашей Родины».