На Волховском и Карельском фронтах. Дневники лейтенанта. 1941–1944 гг.
Андрей Владимирович Николаев
На линии фронта. Правда о войне
Автор этих увлекательных воспоминаний, написанных на основе кратких дневниковых записей и писем матери с фронта, – Андрей Владимирович Николаев (1922—2013) – выдающийся советский и российский художник-иллюстратор. За долгую творческую жизнь создал серии иллюстраций примерно к двумстам книгам из отечественной и зарубежной классики, современным авторам. Широкому кругу читателей известен как автор иллюстраций к «Войне и миру» Л.Н. Толстого, «Пиковой даме» А.С. Пушкина, «Белой гвардии» и «Мастеру и Маргарите» М.А. Булгакова.
А начинал А.В. Николаев свой жизненный путь, как многие парни его поколения: выпускной бал по окончании десятилетки, а утром 22 июня 1941 г. – объявление о начале войны. Минометное отделение Великоустюгского пехотного училища, служба в минометном полку на Волховском и Карельском фронтах, в конце войны – освобождение Венгрии и Австрии. Книга проиллюстрирована рисунками и схемами, выполненными автором.
В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.
Андрей Николаев
На Волховском и Карельском фронтах. Дневники лейтенанта. 1941–1944 гг
Серия «На линии фронта. Правда о войне» выпускается с 2006 года
© Беретов А.И., 2023
© «Центрполиграф», 2023
© Художественное оформление серии, «Центрполиграф», 2023
От автора
Ты испытываешь нас, Боже, переплавляешь нас, как переплавляют серебро, испытывая в горниле страдания.
Пс., 65: 10; Ис., 48: 10
Обычно загородный дом, особенно же если он старый и простоял хотя бы лет тридцать или сорок, должен хранить в своих недрах немало интересного. В «тайниках», образовавшихся естественным путем под лестницами, на чердаке и антресолях, то есть там, где появляется минимум пространства и куда прячут никому уже не нужный хлам, можно обнаружить массу любопытных вещей.
Так в одном из «тайников» собственной дачи на станции Храпуново я и нашел сверток в плотной оберточной бумаге. По верху твердым почерком покойной моей матери было начертано: «Письма моего сына».
Да, это были те самые письма, которые я регулярно, в течение четырех с лишним лет, писал ей из армии. Пронумерованные, разобранные по годам, связанные в пачки, лежали они там, дожидаясь своего часа. Пыль, сырость и мыши делали свое дело; многие листы подмокли, отсырели, чернила расплылись, есть даже и такие, что крошатся под рукой. Нашел я пачку и нераспечатанных писем на мое имя с наклейкой: «В Москву – за истечением срока хранения и выбытием адресата». Целая пачка писем моей матери ко мне, в армию, на фронт – писем, не полученных мною и датированных сорок третьим и сорок четвертым годом.
Вскрываю конверт и читаю. То было время, когда нас перебрасывали с одного участка на другой, жили мы тогда то в городе, то в лесу, то в теплушках эшелона. Она не знала, где я, волновалась и волнения эти изливала в потоках эмоционально – бессмысленных фраз.
Разобраться в этом эпистолярном наследстве времен войны помогала мне одна наша знакомая девушка – соседка по даче.
– Отчего бы вам, – сказала она как-то, – не систематизировать все эти письма?!
– Зачем, для чего? – спросил я ее. – Кто станет их читать?
– Кто? – переспросила она. – Это же так интересно, необычно. Подумать только, молодой курсант, совсем еще юноша, а потом и лейтенант описывает изо дня в день события военной жизни, философствует, рассуждает о формировании своего характера.
Может быть, она и права, решил я и совсем уже по-иному стал пересматривать ветхие листы писем, разглаженные теплым утюгом, перечитывать их с особенным целенаправленным интересом.
Прежде всего я занялся письмами своей матери ко мне. Те письма, что я получал от нее, будучи в действующей армии, уничтожались в огне фронтовых печурок, в пламени догорающих костров. В вещевом мешке военного человека не хватало порой места даже для более важных и существенных вещей. И вот на тебе – сохранила-таки судьба несколько писем, хотя и не совсем обычным путем.
В письме от 12 мая 1944 года по адресу: «Полевая почта 67602-А» мать обращается ко мне со словами упрека: «Ты перестал со мною быть откровенным, то есть ты хочешь от меня все скрывать. Зачем ты это делаешь, мне так тяжело, да и тебе не легче. Ты сообщаешь, что „писать совершенно нечего “. А я хочу, чтобы ты делился со мною и радостями и горем, и поэтому прошу, даже молю тебя писать мне обо всем подробно и ничего от меня не скрывать».
Что, собственно, хотела тогда от меня моя мать? В чем состояла ее настойчивая просьба?!
Рассудком она, вероятно, понимала, что я не мог писать ей многого уже в силу того, что существовала военная цензура. Да и сам я достаточно хорошо знал свою мать и видел, что ждет она от меня совершенно не того, о чем просит и молит во всех своих письмах ко мне. Так чего же ждала от меня моя мать?! Только одного: сообщения о том, что лично мне ничего не угрожает, никакая опасность. Любое известие от меня рассматривалось исключительно с этих позиций.
Однажды, поверив, будто ее действительно интересуют подробности моей фронтовой жизни, я намекнул ей, что по роду своей службы мне пришлось «побывать в тылу». Она знала о моей должности начальника разведки и могла бы догадаться, в «каком тылу» находился ее сын. Но она предпочла выслушать разъяснения своего брата и моего дяди, майора медицинской службы Николая Васильевича Румянцева, который, успокаивая ее, разъяснил ей, что коли уж я «нахожусь в тылу», то это совершенно не опасно, потому как «тыл» – это такое место, которое «отстоит от фронта на значительном расстоянии». Мать моя, естественно, уцепилась за этот обман, как за спасительную соломинку; настоящей, подлинной правды она боялась, более того, она даже не желала ее знать. Когда же я описывал ей поездки в наш собственный тыл и сообщал ей о том, что живу вне опасности, она не верила мне и думала, что я обманываю ее и намеренно «что-то» скрываю.
С течением времени, быть может даже неосознанно, стал я в своих письмах к ней подлаживаться под тот тон, который она мне сама навязывала и, помимо своей воли, стал потрафлять ее требованиям, доставляя ей удовольствие получать лишь те сведения, которые только одни и были ей нужны. Поэтому-то в письмах моих к ней так много второстепенного, казалось бы, даже несерьезного и ненужного. Однако теперь это второстепенное и несерьезное оборачивается вдруг тем самым «волшебным ключиком», который только один и способен отомкнуть заветную дверцу таинственного хранилища нашей памяти!
И вот, глядя на пожелтевшие, хрупкие листки почтовой бумаги, исписанные мелким и еще не окрепшим почерком, я решаю вдруг все это как-то систематизировать, привести в порядок и, наконец, придать всей этой «эпистолярной стихии» хотя бы какую-то литературную форму. Так летом 1979 года возник первый, черновой вариант «Дневника лейтенанта».
Помимо писем сохранилась у меня и небольшая записная книжица, с которой я не расставался все то время, что был на войне, и куда заносил нужные мне сведения: наименования населенных пунктов и городов, номера частей и подразделений, фамилии командиров и тех людей, с которыми приходилось иметь дела, характер и особенности проводимой боевой операции, и все это в соответствии с датами календаря.
Я знал, что делаю незаконное дело, и все-таки делал. Теперь же, сопоставляя данные моей фронтовой записной книжки с тем, что я писал в письмах своей матери, я уже мог спокойно и не принудительно восстанавливать в собственной памяти ретроспективу тех событий, непосредственным участником которых и являлся.
На дворе январь 1983 года – сорок лет минуло от того памятного дня, когда мы – новопроизведенные лейтенанты – в январе сорок третьего отправлялись из Каргополя на фронт.
Теперь я сижу в своей московской квартире и передо мною на письменном столе лежит черновой вариант моих «Воспоминаний». Пройдена первая стадия – позади основные трудности, и можно, очевидно, уже как-то критически и творчески переосмыслить написанное. Спросить самого себя: «А что, собственно, хотел я сказать, о чем хотел поведать, на что претендовал и на что надеялся?!»
– Много опубликовано у нас всякого рода воспоминаний, – сказал мне как-то Вячеслав Кондратьев, известный писатель и мой школьный товарищ, – еще больше рукописей лежит. Только вот люди помнят одно, а писать почему-то предпочитают совершенно иное.
Что же, как ни печально, как ни парадоксально, но люди привыкли жить во лжи. Ложь культивировалась сверху и с готовностью утверждалась снизу. И люди почему-то уверены, что «так жить легче».
Лично я не обещаю никакого открытия никому не ведомых истин, тем более «истин абсолютных». Не собираюсь я и поражать неведомого читателя фантастическими деталями эмоциональных впечатлений и душевных переживаний. Просто мне хотелось бы быть предельно искренним.
Замыслив писать о днях своей боевой молодости, я, естественно, как бы задним числом предполагал восстановить свой «Дневник лейтенанта» в ретроспективном измерении. Фактор времени и сорокалетний жизненный опыт, несомненно, должны «сказать свое веское слово». Но ведь я и не пытаюсь написанное теперь выдать за написанное тогда. Просто я рассчитываю лишь на основании сохранившихся писем и подлинных дневниковых записей вызвать в памяти сугубо личные, субъективные впечатления от событий тех далеких, трагических и в чем-то романтических военных времен.
От Москвы до Устюга
В ночь с 21 на 22 июня 1941 года в Москве на углу Сухаревки и Первой Мещанской, в помещении школы № 267, состоялся выпускной школьный бал. И мы – мальчишки – в 4 часа утра шли провожать по домам своих школьных подруг.
А в это самое время. Именно в 4 часа утра. Германские самолеты бомбили наши города: Киев, Минск, Севастополь, Новороссийск и другие. Армия вермахта перешла рубежи наших границ.
Началась ВЕЛИКАЯ ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА!
В середине июля, числа не помню, получил я повестку, в которой предписывалось мне явиться с вещами на сборный пункт по адресу: «Село Алексеевское. Станция Москва-Товарная. Имея при себе…»
Я держал повестку в руках, читал написанное. А внутренний голос так внятно, внятно приказывает мне:
– Беги срочно на Кировскую, 15! В райвоенкомат.
И я побежал!
Во дворе столпотворение: вой баб, вопли детей, пиликанье гармошки.
У дверей комиссариата часовой.
– Тебе чего?
А я и не знаю «чего»?!
– Мне это. К комиссару надо! – выдавливаю я из себя.
– К комиссару?! – удивляется часовой. – Попробуй!
И я прохожу в дверь. На лестнице, в коридоре толпы людей. Как говорят, яблоку упасть негде. Протискиваюсь. За столом полковник: четыре шпалы на малиновых петлицах. Судя по всему, не спит уже которую ночь.
– Тебе чего?! – спрашивает меня.
– Вот, – говорю, – повестку получил!
– Ну. И что?!
– Так. Мне идти?!
Очевидно, этот дурацкий вопрос что-то пробудил в сознании сидевшего за столом полковника.
– А… Ты-то. Кто такой есть?
А я не знаю, «кто я такой есть…»
– Вот, – говорю, – школу окончил, десятый класс.
– Так! – произнес полковник. Внутри этого человека вдруг что-то изменилось. – Дай-ка сюда повестку-то! – И куда-то в сторону: – Эй, там… Подполковник… Остаешься за меня… Не отставай!.. – Это уже было ко мне…
Проталкиваемся сквозь толпу… Во дворе стоит эмка… Садимся…
По Сретенке, по Первой Мещанской, по Ярославскому шоссе с сиреной, на красный свет светофоров, вплоть до Алексеевской-Товарной…
А там уже идет погрузка в эшелон… эмка встала… Полковник выскочил и побежал к тому, кто читал список… Я еле поспевал следом…
– Ты, старый дурак, кого набрал?! – слышу я. – Приказа Верховного не понял?!. Смотри!..
И… Тот, кто читал список, естественно «помянув чью-то мать», стукнул себя по лбу…
И вдруг истошно заорал:
– Окончившие десять классов средней школы, студенты вузов, научные сотрудники с высшим образованием пять шагов вперед. Марш!
Вот так я и получил отсрочку «до особого распоряжения». Согласно приказу следовало «направлять означенный контингент в военные училища».
Лето я работал токарем на заводе «Борец», а осенью был принят в число студентов второго курса Московского училища живописи на Сретенке, в мастерскую Антона Николаевича Чиркова.
Так Промыслом я избавлен был от трагедии сорок первого года, когда погибли многие из моих близких друзей. Да! Я не познал горечи отступления в сорок первом. И мера испытаний была определена мне Свыше по слабым моим мальчишеским силам.
20 мая 1942 года я получил наконец повестку с предписанием: явиться по указанному адресу.
25 мая. Вечер солнечный, но холодный. Провожали меня: мать Екатерина Васильевна, Ника Мейер, Гена Сотсков и Шура Шурыгин. С Никой и Шурой я учился в школе, а Генка был, как и я, студентом училища живописи на Сретенке.
На мне демисезонное пальто, черный берет, а за спиной – пионерский рюкзак, в котором двухдневный запас полученных по карточкам продуктов: хлеб, сухари, полукопченая колбаса, чай и сахар. Кроме того, блокнот для рисования, девять школьных тетрадей, кисти и в металлической коробочке из-под ландрина акварельные краски.
2-я часть Ростокинского райвоенкомата, откуда я получил призывную повестку, размещалась в дощатом павильоне клуба имени Калинина. Откровенно говоря, я уже был готов к тому, чтобы встретить картину, обычную для того времени на любом из призывных пунктов. Но Ростокинский парк, через который нам пришлось идти, встретил нас тихим прудом, брошенными лодками, заросшими травой дорожками. В глубине парка летний павильон клуба, выкрашенный в ядовито-голубой цвет.
Начальник 2-й части капитан Суранов принял меня вежливо и даже приветливо. Спокойная, деловая обстановка благоприятно отразилась на настроении. Не скажу, что я радовался призыву – война оставалась войной. И все-таки в душе моей в тот момент не было ощущения роковой обреченности или предчувствия неминуемой гибели – чувств, тогда свойственных многим из мобилизованных на войну.
