Виталий Матвеевич Коневв "Детство на тёмной стороне Луны"

Детство на тёмной стороне Луны
Виталий Матвеевич Коневв

Роман о жестоких событиях моего детства, в которой было насилие, жестокие избиения и кромешный ад. Содержит нецензурную брань.

Виталий Коневв

Детство на тёмной стороне Луны

Пролог

Имена персонажей изменены

Мне было двадцать семь дет, когда я приехал в село к матери, летом

после экзаменов в университете. На улице меня окликнула тётя Надя и, смеясь, громко сказала:

– Витька, а твоя мать бегает по селу и всем говорит: «Все агаголики, а мой Витька вумный. На юриста учится. Вот какого сына я воспитала!»

В деревне у женщин только две темы разговоров: сплетни и хвастовство детьми, мальчиками. Мать, «лаясь» с бабами, всегда кричала: «Мои дети вумные, а ваши – идиводы!» а дома мать всегда говорила мне и моему старшему брату:

– Вы говно моё не стоите. Я вас высрала. Молю Бога, чтобы вы подохли. Навязались на мою душу, идиводы проклятые!

А нашу младшую сестру мать называла только одной фразой «Змия подколодная».

У тёти Нади было двое сыновей – мои приятели детства и юности. Хорошие парни. Великолепно играли на гитарах, но после школы пошли работать, как все. И как все, начали сильно выпивать, потому что в деревне не пьющий человек – это не человек, «не Путный, не Путявый, не по Путю».

Мне было семнадцать лет, когда парни и девушки начали смеяться надо мной, рассказывая мне, как моя мать кричала у каждого магазина бабам:

– Ваши дети агаголики! А мой Витька не курит и не пьёт, книжки читает! Вумный!

Мои книги мать рвала и бросала в печку, а дураком называла меня с двух лет, всегда. Я тогда начал курить по две – три пачки в день и пить брагу и самогон. И был обрадован, когда услышал крик соседки тёти Зины:

– Чо ты хвалишься Витькой! Он весь переулок заблевал и курит, как паровоз! Такой же дурак, как все!

И мать перестала позорить меня перед людьми. Но вскоре вновь парни рассказали мне о том, как мать хвалилась мной, но теперь почему-то в КБО, кричала девушке, которую я не знал и не мог знать:

– Мой Витька красивый, лучше всех! С тобой дружить не будет, лахудрой. Не нужна ты моему Витьке. Не посмотрит на тебя. Он красивый!

А дома мать всегда называла меня: «Уродина, страхолюдная! Никому ты не нужон!» Впрочем, такими же словами она называла моего старшего брата, который был красивым, как олимпийский бог. Когда он собирался вечером, чтобы пойти в кино, он молчал, а мать кричала ему:

– Чтоб тебе там первая пуля! Чтоб тебя зарезали, урод!

Когда брат в семнадцать лет попал в тюрьму, я сказал матери:

– Ты во всём виновата.

Она закричала душераздирающим криком:

– В чём это я виновата? Это я что ли посылала вас на преступленя?

Я не удивился тому, что сказала тётя Надя, так как моя мать каждый день хвасталась мною среди баб, чтобы показать им саму себя особенной, выше всех по уму, хотя она была неграмотной. Я уже давно привык к такому поведению матери. И ничего не сказал бы ей, когда вошёл в домик. Она сидела у окна, старая беззубая старуха шестидесяти семи лет, опираясь на кривую палку. Закричала:

– Сынок родной, любимый! Приехал! Поди, голодный, а ты поешь!

Вот эту последнюю фразу она начала говорить мне в последние два года, хотя в домике ничего кроме чёрствого чёрного хлеба никогда не было. Я помнил другие фразы матери, которые я слышал каждый день в детстве:

– Ненасытная харя! Полбулки сожрал и не подавился! Чтоб ты подох! Кормлю тебя за чем-то.

И она прятала от меня хлеб. И я не ел неделю, две недели, три…месяц.

Я стоял у порога и смотрел на мать, которую безумно любил в детстве.

В последние годы я часто думал над проблемой: как обращаться к матери? Назвать её «мамой» я не мог. В деревне дети так не обращались к матерям. А сказать ей «мамка» я тоже не мог, потому что стал другим человеком.

– Ты перестань хвастать мной. Это не ты воспитала меня. А я себя воспитал.

Улыбчивая гримаса на дряблом, морщинистом лице старухи сменилась гримасой злобы, которую я видел на лице матери в детские годы.

– Да кому я скажу – смеяться будут. Ишь, сам себя воспитал. Это я тебя воспитала!

И я в ответ прокричал злобной старухе:

– А почему ты воспитала своего любимца Кольку так, что он три класса не закончил, читать не научился. Я ему сказки читал. В семнадцать лет он ушёл на зону. Вернулся, спился и сгорел. Почему ты его так воспитала? Иди, хвались любимцем, а не мной.

Мать ничего не сказала. Быстро помогая себе палкой, повернулась лицом к окну. А я заглянул в буфет. В нём лежала чёрная булка хлеба чёрствая и безвкусная. А иной хлеб местные пекари не выпекали, не умели. Я пошёл в столовую, потому что привык питаться три раза в день с девятнадцати лет, когда начал жить в городе Томске.

Я хорошо запомнил тот день, когда мой наставник Вася привёл меня в заводскую столовую. И я поставил на поднос шесть тарелок.

– Ты столько не съешь, – сказал Вася.

Я ел и восхищался едой, а Вася ответил:

– Это ерунда. Вот в деревне варят! – и он показал мне большой палец.

Вася не знал, что я приехал из деревни. Он никогда бы не поверил мне, если бы я сказал ему, что до девятнадцати лет я ел в деревне чёрный хлеб с маргарином один раз в сутки, вечером. Многие мои товарищи по детству завидовали мне, что я мог кушать хлеб и даже молоко. Мы все родились на «тёмной стороне Луны», где родились все чикотило, все убийцы, насильники, бандиты, проститутки, наркоманы и алкоголики. Моя мать, мой брат – были на «зоне». Я в четырнадцать лет едва не попал в колонию малолетних преступников.

Когда я ходил на подготовительные курсы в ТГУ, со мной за один стол постоянно садилась полненькая девушка с гладким лицом. Я не обращал на неё внимания.

В тот вечер она шла рядом со мной. Мы уже покидали главный корпус ТГУ и вышли в парк, как вдруг девушка воскликнула, хотя я никогда с ней не говорил и не знал: кто она:

– Вот ты в детстве, как сыр в масле катался, а я такое пережила!

Её слова о моём детстве были для меня, как внезапный удар в лицо. Я потерял самообладание и начал стремительно, скороговоркой рассказывать, как короткие новеллы, о своём детстве. Она удивлённо смотрела мне в лицо секунд двадцать, а потом резко шагнула на меня и властно сказала:

– Это надо забыть! Это грязь! Соскоблить с души!

– Грязь?!– закричал я, не обращая внимания на людей, которых было много вокруг нас.– Это моя жизнь! Слушай!

Она побежала по парку к проспекту, а я бежал за ней и рассказывал. На автобусной остановке толстая девушка зажала пальцами уши и умоляюще попросила:

– Прекрати. У меня сердце остановится.

А я продолжал говорить, потому что ничего не видел в этот момент, кроме своего проклятого детства, в котором был ад и двойной «Бухенвальд». Девушка запрыгнула в троллейбус и уехала. Я опомнился. И начал люто ненавидеть себя и ругать за то, что я посмел открыть свою душу. Я ведь всегда презирал парней, которые говорили женщинам о своей душевной боли.

Девушка больше приходила на курсы. А спустя год, когда я уже был студентом, я зашёл в городскую столовую и увидел её в кухне. Она была поваром, улыбнулась мне очень нежно. Я удивился тому, что у неё замечательная улыбка, что она была хорошенькой. Но у меня было много проблем. Я только кивнул ей головой, поел и ушёл…

Глава первая

Моей матери было тридцать восемь лет, когда она родила меня в глубине сибирских болот в брошенной людьми деревне Барки. Мать и отец пасли колхозное стадо коров и овец, а на ночь загоняли скотину в дома.

Мать знала счёт до двадцати и могла по освещённости днём и ночью определить время с точностью до минуты. В двенадцать часов ночи мать затопила печь, чтобы нагреть два ведра воды, чтобы помыть новорождённую девочку, так как была уверена, что родится девочка. Мать закрыла входную дверь на большой крючок красного цвета, а три окна комнаты-избы с двойными рамами и целыми стёклами занавесила рваными тряпками, которые нашла в деревне.

Когда дрова в печке сгорели, мать закрыла трубу «вьюшкой»…железной пластиной, приготовила на полу нитки, ножницы, чистые тряпки, поставила рядом с ними два ведра воды и легла на грязный пол. И начала ждать родовые схватки.

Я родился в четыре часа утра шестнадцатого августа. В комнате- избе уже было светло, и мать увидела, что родила мальчика, не нужного ей.

– Я взяла тебя вот так…– и она показывала руками, сжимая мои бока под мышками.

Она быстро и уверенно сунула меня головой вперёд в ведро, сидя на полу. И в этот момент она ощутила, что её руки кто-то сильно сжал и рванул вверх, вырвал меня из ведра и отпустил руки матери.

– Я испужалась и закричала…

И мать показывала мне и бабам движениями рук и пальцев, где её схватили невидимые руки, много раз сжимала запястья. Мать от страха описалась. В избе была одна комната. В ней никого не было, а дверь была крючке.

Мать осторожно помыла меня водой, перерезала пуповину, завязала её нитками, завернула в меня тряпки и побежала со мной по болотам в сторону Оби, к переправе. До переправы было пять километров, но мать была очень сильной и выносливой…В свои сорок семь лет, когда она работала грузчиком на мельнице, я видел, как она вскидывала с земли на плечо мешок с пшеницей (90 килограммов) и поднималась по лестнице на второй этаж и выше к квадратной воронке, в которую, держа на плече мешок, высыпала зерно. И ноги у неё не дрожали. А дыхание было ровным.

Ожидая паром на берегу Оби, мать увидела красные пятна на запястьях рук. А кожа у матери была очень грубой.

Когда мать рассказывала эту короткую историю, я, как всегда, внимательно и безотрывно смотрел в её лицо. В такие минуты оно было энергичным, а её глаза были очень оживлёнными. Бабы смотрели на меня, говорили:

– А к чему бы это?

– А чо это так-то?

Во время войны и после войны было нормальным делом в деревнях убивать младенцев. Поэтому баб не удивляло поведение моей матери. Она всюду, где бы ни находилась, рассказывала эту короткую историю, поэтому, едва я прибегал вечером к лавочкам, полным людей, как они начинали рассматривать меня.

Я помню себя с полутора лет. Мы тогда жили на «Красной горке» в чужом домике. Отец сидел за печкой, а я ждал мать. Она уходила на весь день к бабам «посидеть» и забирала с собой моего старшего брата.

С криком радости я бросался к ней, едва она входила в домик. А так как я сильно припечатывался к её ногам, она отталкивала меня в сторону ногой и бормотала:

– Вот навязался на мою душу. И никак не подохнет. Иди вон к папке.

А утром она вновь уходила к бабам, и я ждал её весь день. Тягостное чувство ожидания повторялось многократно, и я его запомнил.

Мне было два года. Я бегал голым по Красной горке, как вдруг услышал мычание коров. Я знал, что мой отец пас колхозное стадо, и побежал в узкий переулок. Он был шириной не более четырёх метров, и круто уходил вниз, к реке, потому что раньше он был берегом Оби. Река давно отступила, и люди стали использовать берег, как огороды. Внизу переулка вдоль огродов тянулась дорога, которую протоптали коровы. Дорога уходила в сторону заболоченной низины, где мой отец и пас колхозное стадо.

Я вбежал в переулок и остановился наверху, глядя вниз, как коровы начали плотной толпой втягиваться в узкий переулок. Внизу что-то крикнул отец. Я не понял его крик, но отступил вбок. Я стоял в полуметре от ограды. Она была сплетена из ветвей ивы и держалась на кольях. Внизу переулка ограда трещала, потому что скотина, когда поднималась в гору, всегда переходила на бег. Коровы бежали вверх по крутому подъёму плотно друг к другу и давили своими круглыми боками на плетень. Коровы видели меня. Те коровы, которые бежали снизу прямо на меня, начали замедлять бег, переходить на шаг и отступать влево от меня. Я видел, как они вжимались в стадо, замедляли его бег, хотя сзади этих коров поддевали рогами другие коровы. Но все они обходили меня и даже не задели своими круглыми животами, хотя плетень по-прежнему трещал на обеих сторонах узкого переулка.

Ко мне подбежал отец, ударил меня кнутовищем по левому плечу и ушёл на улицу за стадом.

На следующий год весной родители купили маленький домик на противоположной стороне огромного села…И была пьянка… молодые мужики насильно вкладывали отцу стаканы с бражкой.

– Ну, давай, Матвей, харя твоя нерусская! Пей, ёб твою мать!

Он быстро кивал головой и торопливо пил. А ему уже подносили самокрутки.

– Кури, Матвей. Ты же мужик. Кури в затяг, поглубже.

Он курил и кашлял, а мужики смеялись, тыкали кулаками ему в лицо, в грудь и требовали, чтобы он вновь пил бражку. Быстро опьянев, Матвей смотрел на меня и пьяно улыбался.

А потом началась обычная для деревенской пьянки драка. Мужики пугали друг друга матерными криками, кривыми гримасами и неуклюже били друг друга. Мать, весело смеясь, оживлённая, радостная, тоже материлась и расцепляла руками мужиков, которые царапали друг другу лица, трясли друг друга «за грудки».

Спали мы все вместе на широком деревянном топчане. И вдруг мать купила железную кровать с металлической сеткой. Кровать можно было пронести от магазина по берегу реки. Но мать повезла её на санях по улице, чтобы все видели. Сани имели в задней части почти вертикальную решётку. И мать стояла на санях, широко расставив ноги и опираясь задом на решётку.