Учебник Литература Приднестровья (литература родного края)
Сергей Михайлович Заяц
Учебник-хрестоматия знакомит читателей с литературой Приднестровья XX – XIX вв., подчеркивая ее патриотическое и гуманистическое единство.Параллельно с литературой ПМР развивается и литературная критика, которая является неким посредником между писателем и читателем. Авторам учебника представляется, что размещенные в нем статьи, помогут школьнику лучше понять художественные произведения приднестровских писателей.Учебник может быть использован в классах с разным уровнем изучения: профильный и базовый. Материал для классов с углубленным изучением литературы отмечен звездочкой.Учебник составлен согласно программе факультативного курса (Литература Приднестровья 5-11 классы) под общей редакцией кандидата педагогических наук Н.Г. Никифоровой, 2009г.
Сергей Заяц
Учебник Литература Приднестровья (литература родного края)
Введение
Современная литература Приднестровья стала самостоятельным фактором культуры с 1990 года, когда была образована Приднестровская Молдавская республика. Писатели стали хроникерами этого непростого времени, опираясь на традиции русскоязычной литературы МССР, представленной в первую очередь такими именами как Анатолий Дрожжин, Борис Крапчан, Николай Фридман. Традиции великой русской литературы, лучшие образцы литературы советской также являются живительными источниками молодой литературы ПМР.
Литература, как никакой другой вид искусства, теснейшим образом связана с общественно-политическими процессами в стране, которую она представляет. Поэтому не удивительно, что драматическая история становления ПМР предопределила преобладание проблематики гражданско-нравственного характера. Гражданская лирика приднестровских поэт ориентирован на такие образцы, как гражданская русская лирика 19 века (А. Дрожжин), сохраняются традиции некрасовской социальной поэзии (Л. Литвиненко). И здесь допустима публицистичность и пафосность. Такого рода стихи не могут не касаться высоких струн души человека, любящего свою Родину. Такова сила слова. Очень точно об этом говорит известный русский писатель 19 века В. Ф. Одоевский: «Ни одно человеческое слово, произнесенное человеком, не забывается, не пропадает в мире, но производит непременно, какое-то действие».
Лирика приднестровских поэтов своими глубинными корнями связана с Золотым и Серебряным веками русской поэзии. Это касается, как идейно-тематического плана, так и жанрового наполнения нашей поэзии. Примером может служить религиозно-философской лирика С. Ратмирова. К авангардистской советской поэзии 20-30-х годов стилистически близка лирика О. Юзифовича.
Поэзия А. Ахматовой и М. Цветаевой оказала благотворное влияние на творчество поэтесс Приднестровья (Людмила Кабанюк, Людмила Кудрявцева), пласт которой достаточно объемен, что соответствует общим тенденциям развития российской литературы.
Все вышесказанное относится и к прозе приднестровских писателей. Она выглядит достаточно разнообразно. Здесь и иронические рассказы (Ю. Баранов), и новеллы-притчи (В. Майдурова), и даже такой редкий жанр как «литературные изыскания» (Б. Челышев). Важнейшее значение прозаических произведений состоит в том, что именно они, по большей части, помогают не только понять, но и почувствовать свою неразрывную связь с прошлым своей страны и народа.
К сожалению, современный школьник с его инерцией ускоренного времени, с его клипообразным сознанием, активно формируемым СМИ, слишком погружен в настоящее. Живет, словно, в режиме он-лайн. Забыты слова великого поэта, у которого есть все и обо всем, А.С. Пушкина: «Дикость, подлость и невежество не уважают прошедшего, пресмыкаясь перед одним настоящим».
Современный школьник должен понимать, что главным предметом изображения литературы был и остается человек во всех его сложностях и противоречиях в историческом времени и личностном пространстве. Хочется, чтобы, находясь на пороге самостоятельной жизни, он это понял, опираясь на высказывание Ф.М. Достоевского: «Народ – это национальная личность».
В творчестве приднестровских авторов очевидно преобладание малых эпических и лирических форм, отсюда и повышенное внимание к ним авторов учебник. Изучение больших эпических произведений (роман), лиро-эпических (поэма), такого рола литературы как драма ожидает школьника в дальнейшем. Это касается и такой окололитературной жанровой формы, широко представленной в литературе Приднестровья, как очерк.
Параллельно с литературой ПМР развивается и литературная критика, которая является неким посредником между писателем и читателем. Авторам учебника представляется, что размещенные в нем статьи, помогут школьнику лучше понять художественные произведения приднестровских писателей.
Учебник может быть использован в классах с разным уровнем изучения: профильный и базовый. Материал для классов с углубленным изучением литературы отмечен звездочкой.
Учебник составлен согласно программе факультативного курса (Литература Приднестровья 5-11 классы) под общей редакцией кандидата педагогических наук Н.Г. Никифоровой, 2009г.
Историко-литературный процесс: время, писатель, произведение
Диалоги о Приднестровье
Анатолий Сергеевич
Дрожжин
(1937-1994)
Анатолий Сергеевич Дрожжин родился в 1937 года в селе Козинки Брянской области. Окончил Пермское техническое училище, работал токарем, забойщиком в шахте. После службы в армии сменил множество профессий, исколесил всю страну. В 1972 году в Туле вышел первый сборник стихов: «Белые берега». В 1975 году переехал в Тирасполь, несколько лет работал на заводе литейных машин имени Кирова. Автор стихотворных сборников «Отчий дом», «Воскресный зов», «Белый день», «Светлая полоса», «Родичи». На доме №5 по улице Комсомольской, где поэт жил последние годы, в память о нём установлена мемориальная доска. Руководил лито «Взаимность» в 1986-1988 гг. Погиб в автокатастрофе, похоронен в Брянске.
Валентин Булгаков
Дрожжин и «Взаимность»
Во «Взаимность» я пришёл через «Днестровскую правду», которую постоянно выписывал, далеко не случайно. Издавна писал стихи, в конце концов само по себе возникло желание как-то определиться: что я пишу, насколько это серьёзно? Сначала поговорил с преподавателями литературы, с филологами, но быстро понял – люди хорошие, но помочь мне не могут… Тут как раз и попалось на глаза газетное объявление о начале работы городского лито.
В редакции «Днестровки» мне повезло: практически сразу встретил руководителя лито – уже хорошо известного в Тирасполе поэта Анатолия Дрожжина. Контакт у нас установился мгновенно. Узнав, в чём дело, он почитал подготовленные мною стихи, послушал мои сбивчивые объяснения и пригласил к себе домой…
Вообще-то человеком Дрожжин был довольно замкнутым, так что столь быстрое сближение может кому-то показаться маловероятным. Но объясняется этот удивительный факт очень просто: «виновата» наша общая малая родина – Брянщина. Даже Дрожжин не мог остаться равнодушным, совершенно неожиданно встретив в Тирасполе земляка, ещё и пишущего. Позже, правда, я убедился: нагрянуть к нему запросто было нельзя. Он сам и предупредил меня однажды: «Если захочешь прийти, сначала позвони. Не люблю незваных гостей. Буду рад тебя увидеть, но только в то время, когда назначу…»
Первое посещение Дрожжина, разумеется, запомнилось. Дом я нашёл быстро – стандартная многоподъездная пятиэтажка. Ну, и растерялся – никак не мог сообразить, в какую дверь толкнуться. Спросил у мужиков во дворе – не знаете, мол, где живёт поэт Дрожжин? И мне сразу показали – вон в том подъезде на третьем этаже… Так что в округе его определённо знали, хотя близких отношений он ни с кем не водил и в домино вечерней порой в беседке не стучал.
Жил Дрожжин с сестрой, которая, кстати сказать, работала в профилактории ПХБО – как и моя мама. Женщины подружились между собой. Понятно, что говорили они обо всём, причём довольно откровенно, так что и я был немножко в курсе личных дел поэта.
Обстановка в комнате-кабинете Анатолия Сергеевича мне показалась довольно холостяцкой. В глаза бросилось обилие старинных деревенских вещей. На шкафу с книгами, скажем, висели настоящие лапти. Ещё были какие-то диковинные изделия народных промыслов, что-то вроде инструментов – прялки и т.п.
На столе стояла фотография сына поэта – это сразу угадывалось по ярким фамильным признакам. Заметив мой интерес, Анатолий Сергеевич сказал, что парень уже взрослый и живёт самостоятельно. Как водится, я спросил:
– общаетесь, наверное, помогаете ему?.. Дрожжин ответил неожиданно для меня: «Ещё чего? Я их вырастил (у поэта ещё дочь имелась – примеч. автора), образование дал – дальше пусть сами упираются. А мне надо и для себя пожить…». Родители тогда считали святой обязанностью своей поддерживать детей до собственной смерти, так что в данном случае я впервые столкнулся с «альтернативной позицией».
Пожалуй, это был единственный раз, когда Дрожжин счёл необходимым коснуться обстоятельств своей личной жизни. Вообще же вторжений в эту сферу он не терпел и очень не любил, когда ему задавали лишние вопросы. Держал, так сказать, дистанцию. Как я заметил, была у него чёткая граница: сюда – можно, а дальше – не суйся…
По сложившемуся стереотипу, я ожидал увидеть у Дрожжина много книг – и не ошибся. Поразило меня обилие самых разных словарей. Откровенно сказать, я испытывал серьёзные проблемы с правильным употреблением слов и постановкой ударений, так что смотрел на его «богатство» не без зависти. Дрожжин без внимания это не оставил. Усмехнулся и без лишних слов подарил мне словарь Ожегова – немыслимый по тем временам дефицит!.. Впоследствии, правда, не забывал напоминать, чтобы я пользовался этим словарём в процессе своих писаний. Мои возражения, сводившиеся к тому, что классики наши довольно свободно обращались с ударением, он парировал жёстко: «Ты с кем себя сравниваешь – с Пушкиным, с Лермонтовым?.. Им многое можно было, а вот нам – нет: должны соответствовать своему статусу и языком – главным нашим оружием – пользоваться грамотно!»
Одним из самых дорогих для меня подарков стал сборник Дрожжина «Светлая полоса» с авторским автографом, подаренный там же, у него дома. Потом я ещё два сборника, написанных им в Тирасполе и изданных в Кишинёве, купил, и он мне их уже на заседании лито подписал – как и всем желающим.
Отмечу сразу ещё несколько обстоятельств. Во-первых, я никогда не видел, чтобы Дрожжин дома пил водку. Честно говоря, вообще не помню его пьяным. Он был заядлым кофеманом – это точно. Когда я у него бывал, мне он тоже предлагал чай или кофе – но никогда ничего горячительного.
Во-вторых, в психологическом плане Дрожжин был человеком в значительной степени деревенским, хотя городской образ жизни ему тоже нисколько не претил. К примеру, в русской деревне все друг друга знают и здороваются обязательно; в городе, конечно, если начнёшь всех встречных-поперечных приветствовать, сразу психом прослывёшь! Тем не менее, во дворе дома, где жил Дрожжин, как я уже упоминал, его знали хорошо… Деревенское воспитание Анатолия Сергеевича особенно проявлялось в нелюбви к официозу и пышности – я это заметил, когда его чествовали в городе по случаю 55-летия: мне показалось, что, с одной стороны, ему это было приятно, с другой – определённо тяготило.
Третий момент – чисто творческий. Не будучи знаком с его стихами, лично я поначалу воспринимал Дрожжина-поэта довольно абстрактно, но быстро понял, кто передо мной, познакомившись с подаренным мне сборником. На первых порах мне хватало и того, что он – ученик Твардовского и что Твардовский очень высокого мнения о нём (об этом мне как-то поведал Владимир Масленников, и это, признаюсь, сразило меня наповал!). Сам Дрожжин никогда не упоминал о своих отношениях с классиком советской поэзии – думаю, потому что он вполне отдавал себе отчёт в силе своего дара.
Вообще свои заслуги он оценивал совершенно адекватно. Он был именно Мастером!.. Откровенно говоря, я до сих пор в России не вижу поэта уровня Дрожжина. Его беда – что он не прижился в столице, а из провинции протолкнуть его было попросту некому. Обычная трагедия неординарной личности…
На первое своё заседание лито я шёл с трепетом – даже несмотря на личное приглашение Дрожжина. Пока обвыкся, боялся рот открыть: думал – засмеют ведь!.. Многих фамилий уже не помню, к сожалению, – только лица. Ничего удивительного – далеко не все ходили постоянно, значительное большинство людей исчезало после первого же посещения. Упёртых взаимновцев тогда по пальцам можно было перечесть. Один из них – Илюхин – у меня пользовался авторитетом почти таким же, как Дрожжин. Мы с ним постоянно общались на наших встречах: он мои стихи критиковал и давал советы; я, соответственно, его критиковал и что-то подсказывал… Как-'го сказал ему: много воды вы льёте, Пётр Максимович, стихи у вас интересные, но подход очень долгий к сути, надо бы покороче!.. Он согласился.
Человеком Илюхин был очень простым, душевным, без выпендрёжа. Дрожжин его уважал, хотя разница в ранге, конечно, чувствовалась, и Илюхин всё прекрасно сознавал. Дрожжин в поэзии был мыслителем, даже отчасти философом, провидцем, пророком, а Илюхин – более описателен. Его коньком стала военная тема, в которой он и раскрылся как поэт. И по характеру Илюхин резко отличался от Дрожжина. Наверное, сказывалось, кто какую жизнь прожил: один – в егерях, другой – в лагерях.
Заходил иногда «на огонёк» Фридман. Близко познакомиться с ним мне не удалось. По моим ощущениям, писал он, конечно, от души, но слабовато. И это понимали все.
Хорошо помню, как жёстко критиковали Юзифовича. Я ему всегда говорил: Олег, ну слишком вычурно ты пишешь, попроще надо – и будет тебе счастье…
К фантастике тяготел Слава Сирик, даже со Стругацкими переписывался. Как к прозаику, Дрожжин к нему относился хорошо. Но мне почему-то всегда казалось, что он не пойдёт в литературу и вряд ли из него толк получится. Любил он выкрутасы какие-то выстраивать. Мне близка классическая система русской литературы, поэтому работа Сирика не впечатляла.
Пару раз заходил Полушин. Дрожжин его определённо не любил, поэтом не считал, даже утверждал, что его нельзя подпускать к литературе. По мнению Анатолия Сергеевича, Полушин, как человек совершенно бесталанный, обладал завидными «локтями» и способностью к цели «идти по головам». При этом Дрожжин вспоминал, как Полушин выпрашивал у него направление в Литинститут и как на него, Дрожжина, давили полушинские благодетели из горкома партии. Анатолий Сергеевич долго сопротивлялся, потому что, как он часто цитировал, «талантам надо помогать, бездарности пробьются сами», но потом всё-таки сдался – и впоследствии постоянно корил себя за беспринципность. Он считал, что после литинститута Полушин многим в Приднестровье может просто испортить жизнь и не пустить в литературу. Думаю, у него имелись основания для такого вывода.
Ко мне Дрожжин был чрезвычайно требователен. Я даже иногда на него обижался: «Анатолий Сергеевич, чего ты меня дрючишь всё время, а других не трогаешь?» Он отвечал: «В тебе есть искра Божья, потому к тебе и спрос особый. Остальные – ну да, сидят… А ты – можешь, из тебя я хочу сделать хоть что-то, но ты свой талант разбазариваешь на всякую ерунду!» Я возразил: «Талант надо чувствовать. Вот я и пишу о том, что хочу высказать, что чувствую…»
Во «Взаимности», конечно, настоящих мастеров слова не было, в основном все ходили «для души». К литовцам Дрожжин относился довольно лояльно, то есть выслушивал всех. Взаимновцы, понятно, считали его мэтром. По технике письма никого Анатолий Сергеевич особо не доставал (как ты пишешь – это твоё собственное дело), вообще этого не касался, понимая, что такие вещи приходят с опытом. Для Дрожжина самым главным в стихотворении был образ – он в первую очередь именно его искал.
Я позволял себе спорить с нашим руководителем, другие – почти никто: просто воспринимали его критику, как должное. Дрожжину, по-моему, нравились мои выступления. Что мне импонировало – он не ставил себя выше собеседника. Мог ведь и шумнуть – а кто ты такой? Тебе мэтр говорит – слушай и мотай на ус!.. Нет, он старался переубедить, приводил примеры, которые ставили в тупик… Так и научил меня думать, а не шляпу на голове носить!
Свою точку зрения он всегда доказывал и объяснял, что ему не нравится и чего он хочет. Потому-то он мне многое и дал. О чём-то я догадывался, что-то чувствовал – Дрожжин как раз умел всё это чётко облечь в слова. Немало он со мной возился. И публиковал довольно неплохо. Я, конечно, уровень «Днестровки» не переоценивал, тем не менее то, что давал Дрожжин, обычно имело своеобразный «знак качества».
В редакции «Днестровки», где поначалу собиралась «Взаимность», Дрожжин был в большом авторитете. Его отношения с Масленниковым были определённо больше, чем товарищеские: он мог давить на заместителя главного редактора в том, что касалось публикации стихов, и Масленников к его мнению прислушивался. Положение это сохранялось и позже, когда мы «переселились» в библиотеку. Собирались, помню, возле памятника Пушкину и шли на второй этаж – сначала там у нас была «резиденция», а потом нам предоставили отремонтированный подвальный зал.
Писали мы тогда продуктивно, потому что был стимул: публиковали ведь! Если тебя не печатают, писать перестаёшь, – я это понял на своём опыте. Потому сейчас и не пишу практически… Впрочем, я себя никогда не считал писателем, тем более поэтом.
Кроме всего прочего, Дрожжин был очень интересным собеседником. Мы с ним разговаривали не только о поэзии, но и «за жизнь», как говорится: о политике, о семьях, чисто бытовые темы затрагивали… Он весьма сильно уважал Сталина, был, так сказать, «искренним сталинистом» – и в этом мы с ним никогда не сходились.
Спросил как-то Дрожжин, кто мой любимый поэт. Я назвал Пушкина («Ну, это само собой», – прокомментировал Анатолий Сергеевич), Лермонтова («Понятное дело…»), Есенина («Да, фигура в нашей поэзии культовая…»), потом -Афанасия Фета. Дрожжина как подбросило: «Ты считаешь его поэтом?! О чём же пишет Фет?».
Откровенно говоря, меня его реакция поразила. Я ответил ему: Фет – это лирика, состояние души, природы… «Тебе нравится?» – поразился Дрожжин. Я сказал, что лес, запахи, рассвет, закат, земля, дождь – это меня действительно трогает. Красота людей – тоже. Всё это у Фета присутствует в избытке… Тогда Анатолий Сергеевич произнёс с укором: «Поэт должен быть летописцем своего времени…» – мы с ним долго спорили на эту тему, потому что я считал, что в роли «летописца» поэту остаётся лишь рифмовать газетные передовицы.
Так и не знаю, почему Дрожжин не любил Фета. Его стихи, говорил он, непонятно, в каком году и в какое время написаны… Я отвечал, что это как раз и хорошо, потому что свидетельствует, что написано для вечности. Кому будет интересно читать рифмованный мусор про Сталина или кого-то ещё из политиков или полководцев через 100, 200, 300 лет? А Фета читать будут! Конечно, поэт должен писать и о том, что происходит вокруг, но не зацикливаться на конъюнктуре, не превращать её в амплуа…
Рассказывал Дрожжин иногда о том, с кем учился в Литинституте. Называл имена Николая Рубцова (у Дрожжина даже есть стихотворение, посвященное Рубцову), Бэллы Ахмадулиной… Резко отрицательно относился Анатолий Сергеевич к Евтушенко и Вознесенскому – правда, не уточнял, знал ли их лично. Но критиковал жёстко и поэтами их не считал. Когда я стал читать их стихи, особенно времён перестройки, – я с Дрожжиным полностью согласился. У Евтушенко, к примеру, мат-перемат сплошной! Как поэт может такое «ваять»?..
Крайне интересный, на мой взгляд, момент- отношение Дрожжина к Богу. Будучи сталинистом, традиционное православие он не воспринимал. При таком детстве, при такой судьбе атеизм был для него естественным состоянием. В его комнате, скажем, предметов культа я не видел, и разговор на эти темы никогда у нас не заходил. С другой стороны, не исключаю, что если бы он был жив, вполне мог бы к Богу прийти. И вот почему.
Я – православный, крестился в 27 лет в собственной квартире. От Дрожжина факт этот не скрывал и не слышал от него никаких насмешек или какого-то недоумения по этому поводу. Но здесь важно ещё то, что в моих писаниях время от времени появлялись вполне отчётливые религиозные интонации.
Как-то принёс я на «Взаимность» стихотворение «Стеклянная дверь». В нём шла речь о моём восприятии жизни – как я вижу всё через стекло: казнь Христа, Голгофу… Помню язвительную реплику Юзифовича: «Чистый Булгаков – но только не Михаил…» А Дрожжин не сказал ничего. Потом я принёс ещё одно стихотворение – в нём лирический герой входит в лес, как в Храм, и впечатление – будто там живёт Иисус – такие вокруг умиротворение и благодать… Дрожжину неожиданно понравилось, и он это стихотворение даже опубликовал в одной из подборок.
А вот «Стеклянную дверь» Анатолий Сергеевич печатать не стал. Прямо не говорил, почему, промолчал. По прошествии многих лет я понял, кажется, что его смутило: я ведь описал место казни, как мистическое видение, однако там прямым текстом звучало: «Иудеи, что ж вы сделали, вы же Христа распяли!..» Конечно, и в мыслях я не держал предъявлять претензии к евреям современным, но Дрожжин, видимо, что-то такое уловил – поэтому и не включил стих в подборку.
В общем, резкого неприятия христианства у Анатолия Сергеевича не было. Наоборот, в поэтическом плане он это внимательно отслеживал. Отсюда я и делаю вывод: вполне возможно, мировоззрение его в ситуации новой России могло перемениться кардинально.
В церкви бываю сейчас крайне редко – просто некогда. Но если удаётся выкроить время, в Храм иду обязательно. У каждого человека есть потребность кому-то пожаловаться, о чём-то попросить. Или почти у каждого… У Дрожжина, думаю, тоже такая потребность была – потому-то он так спокойно относился к стихам, где я Бога упоминал.
Способствовал резким личностным переменам начинавшийся тогда в стране раздрай. Анатолий Сергеевич переносил его очень болезненно. Я, кстати, тоже, но он куда острее чувствовал то, что вскоре должно было случиться. Особенно тяжело ему стало, когда Приднестровье оказалось насильственно отделённым от России.
Мне непонятно, почему Дрожжин так стремительно решил покинуть Тирасполь, который искренне любил. В одном из последних разговоров он говорил, что, мол, родители старые, им нужно помочь… Было ясно, что это не более чем отговорка: раньше ведь старикам его тоже поддержка требовалась. Больше похоже на то, что Анатолий Сергеевич чисто психологически не выдержал свою оторванность от России, утерю непосредственной связи с большой Родиной, с литературными кругами её, что остался он, фактически, неизвестно где. Для него такое положение было совершенно неприемлемо, и это вполне могло заставить его сняться с насиженного места.
Переехав в Москву, я часто бываю в Брянской области. Жаль, что не знаю, где находится могила Анатолия Сергеевича, – обязательно почтил бы его память. Меня очень удивляет, почему в Тирасполе никто не знает о месте последнего упокоения поэта, более того – похоже, никто даже не интересуется этим. Неправильно как-то всё, не по-человечески…
Когда позволяют обстоятельства, я по-прежнему люблю ездить в Тирасполь. К сожалению, случается это всё реже и реже. В последний раз я был в столице ПМР в 2005 году. Тирасполь мне понравился – он здорово отличался от того, который я покидал: город стал более опрятным, ухоженным, люди оживились.
Рад, что в республике остались настоящие друзья. Тирасполь у меня ассоциируется всегда с Борей Парменовым; мы познакомились с ним в году 1991, до трагических событий. Свело нас, если не ошибаюсь, «Радио ПМР». Услышав песню «Парень взял автомат», я решил познакомиться с автором. Борис тогда ещё жил на Украине, в Тирасполе бывал наездами. В один из его приездов мы и сошлись. А вскоре начали писать песни – не по заказу, естественно. Хотя тогда был спрос на патриотические вещи, мы писали просто потому, что всё происходившее у нас в душах клокотало и требовало выхода. И я тогда часто вспоминал главное требование Анатолия Сергеевича Дрожжина. каждое слово в стихотворении должно быть как патрон в патронташе!.. Потому, наверное, и получалось что-то.
В заключение скажу нашей «Взаимности» сердечное спасибо. С лито у меня связаны самые добрые воспоминания. Не суть важно, получился ли из меня поэт. Главное – в лито был островок человечности, которой так не хватает в жизни многим. Надеюсь, такой «Взаимность» и останется. Во всяком случае, от души желаю этого современным взаимновцам.
Приднестровской Молдавской Республике
Мы обживали этот край веками,
Полили кровью на большом пути.
Поэтому весною даже камень
Ростком зеленым хочет прорасти.
Припев: Между берегами тихо вьется
Солнцем золоченая вода.
Ни одна беда не приживется
В Приднестровье светлом никогда!
Народ настроен только на победу;
Едва заполыхал пожар войны,
