Владимир Ёршъ "Издалека долго. Том I"

Тетрадь №1. Волга. Рыбинск

На Марсе

На Диониса напал так называемый хозяйственный зуд. Он проснулся в пять утра, когда только-только светало, и на Марсе стояла упоительная тишина. Дионис никому не мешал своими перемещениями по дому, так как родителей давно не стало, а семья разрослась, умножилась и укоренилась на разных планетах мироздания. Ему было чуть за шестьдесят, он много и напряжённо работал последние годы, и вот, наконец, попросился в отпуск. Мужчина находился в рассвете сил, так как люди уже давно жили до трехсот и более лет. Старая родовая усадьба слегка обветшала: накренилась декоративная калитка, облупилась краска на фасаде деревянного дома, погружной насос гнал красноватый песок из глубокой родительской скважины, а печь заартачилась дымить в трубу из-за сажи и птичьего гнезда, к счастью, заброшенного.

До полудня Дио как заведённый крутился с инструментами, гвоздями, краской, шлангами и тряпками, пока не устранил основные разрушения и недостатки. Работы навалилось через край, но он любил ручной физический труд, и, благодаря Богу да природному здоровью, изменения вокруг не заставили себя ждать. Мышцы с непривычки болели, мозоли жгли ладони, но настроение улучшалось с каждым последующим законченным делом, к тому же распускалась майская сирень, атакуя волшебными, буквально, неземными запахами.

Дионис пообедал, отдохнул с полчаса и полез на крышу прочищать трубу, на которой, похоже, не один год квартировал краснохвостый аист. Наверху маленькое с пятачок солнышко жарило не по-детски, и открывался вид на убегающее предгорье. «Надо бы подняться к моей пещере,» – подумал он, устанавливая металлический колпак над очищенной кирпичной трубой. Проверив целостность кладки на чердаке, Дио вспомнил вдруг о старом сундуке, издревле спрятанном в углу кем-то из предков. Он обнаружил тайник в детстве, помнил, что там кипы старинных бумаг и альбомов, но подробности ускользнули со временем, а сейчас страстно захотелось взглянуть на спрятанное богатство.

Сундук представлял из себя старинный ящик, обитый задубевшей уже толстой кожей и по каркасам крышки и короба покрытый позеленевшей медью. Родом он был из девятнадцатого века, на что указывал его изготовитель: «Артель Пегасъ 1881 г. «Чего только там не было! Плотными рядами сверху лежали запылённые тетради разного формата и толщины, от стопок зелёных тетрадочек в клеточку за 3 копейки до массивных, размера фолиантов, кожаных общих тетрадей и ежедневников. Одни были исписаны мелким почерком от корки до корки, другие допускали лакуны, пропуски и рисунки: личные дневники, пробы пера, размышления сотен лет в несколько десятков имён. Дионис аккуратно доставал «пергаменты» и складывал в стопки, пока не был окружён со всех сторон выросшими бумажными колоннами. Наконец, закончились рукописи и пошли пакеты с фотографиями, документами и грамотами, а в самом низу покоились коробки всевозможных наград, знаков и старинной мелочовки. Дио так увлёкся рассматриванием, что не заметил, как стемнело. Прихватив самые старые рукописи, он спустился в холл и зажёг свет, расположившись у камина.

Раз в двадцать лет он забирался в сундук, перебирая полинявшие древности, последний – когда ещё был жив старший брат, Виктор, и при котором память раздваивалась… Воспоминания нахлынули лавиной, и Дионис заулыбался, погружаясь в омуты прошлого, потом, спохватившись, налил себе горячего некрепкого чая из медной турки и отложил находки до утра. Эмоции от настоящих историй трудно обуздать, а они порой выкачивают из человека все силы до последнего ньютона.

В пять утра, сделав пробежку, Дионис заварил кофе, разжёг камин и расположился в кресле с рукописями. Самую старую, с «ятями», видимо, писал пращур, Серафим Ершов, которая начиналась так: «Я родился в славном городе Рыбинске, что на Волге, на стрелке реки Черемхи…

В раннюю минуту Серафим лежал на чердаке четырёхэтажного дома и смотрел в круглое стеклянное окно на плывущие по широкой реке лодки, парусники и пыхтящие чёрным дымом корабли. Они казались фантастическими и таинственными. Часть рыбаков уже гребла к просыпающемуся берегу с уловом. Парень любил деловое утро города, сам часто ловил и продавал рыбу, но сейчас никуда не торопился, зевая и почесываясь. Ему зимой стукнуло шестнадцать – куда спешить?»

Дионис никогда не был на земной Ярославщине, но слышал, что в заводи Рыбинска и восстановленного города Молога снова нерестились белуга и севрюга после того, как спустили волжские водохранилища и разобрали конструкции ненужных никому гидроузлов и электрических станций. Многие реки, Шексна, Молога, Юга, и другие нашли свои старые русла. На дне высушенных искусственных водоёмов вскрылись остатки былых поселений, церквей и монастырей. Снова на месте, где волновались моря, буйно расцвели луга сочных трав и поднялись молодые рощи и леса. Люди селились на обогащённых илом землях, строя поместья новой ведической эпохи.

День белой ромашки

…Серафим никуда не торопился, потому как полночи с Борькой ловил раков на Черемхе. Интересно, что водились они исключительно между двумя мостами, гужевым и железнодорожным, относительно недавно построенном. Из-за раков там время от времени вспыхивали мальчишеские баталии. Пацаны с Театральной у пожарной каланчи считали сквер, нависающий над речкой между мостами, своей территорией и рьяно её защищали. Драки случались часто и кровопролитно. Иногда приходилось удирать вплавь. На сей раз обошлось, и с двумя тяжеленными корзинами добытчики береговой тропинкой при свете яркой Луны вернулись домой… Борис был сыном известного в Рыбинске Щаплеевского Василия Степановича и лучшим другом Серафима. Купеческая семья Щаплеевских занимала два нижних этажа и арочный подвал (с наиболее ценным товаром) своего огромного дома, а Серафим с матерью и младшей сестрёнкой Иришкой жили на последнем, четвёртом, размещаясь в двух комнатёнках для прислуги. Мать, Мария Семёновна, нанималась у Щаплеевских прачкой, но ещё подрабатывала стряпухой для большой артели береговых грузчиков. Раки предназначались для ресторации «Эльдорадо», рядом на Волжской набережной – там за них хорошо платили.

Стояло настоящее лето. Утреннее солнце касалось босых ног Серафима, липа под окнами источала воистину божественный запах, и под привычные волжские звуки пароходов, скрипа ломовых телег и крика судовых приказчиков парень счастливо задремал. На Казанке звонили заутреню, а Серый, как звали его во дворе, глубоко нырнул в младенческий безмятежный сон.

Борька тоже дрых у себя в комнате, куда нет-нет да заглядывало девичье личико, не проснулся ли старший братец. Она знала, что накануне закадычные друзья собирались идти к «мостам», и её распирало любопытство, как они выглядят. Ева, так звали девочку, была на два с половиной года младше брата и участвовала во всех дворовых играх мальчишек. То ли по малолетству, то ли по глупости она отчаянно билась в войнушку, в снежки и бесстрашно каталась на санях с крутых волжских и черёмушинских берегов. Ей дозволялось удить рыбу днём, но ночные гуляния запрещались настрого. Она с детства слыла красавицей: правильные черты лица, большие углублённые карие, почти чёрные глаза, светлые волнистые волосы и стройная фигура. К тому же, Ева была придумщицей и веселушкой, с которыми всегда легко общаться. У неё явно был талант к музыке, лингвистике и литературе, потому что к десяти годам девочка красиво играла на фортепиано и благодаря домашнему обучению блестяще владела французским и английским языками. Немецкий она начала изучать в прошлом году в гимназии, но уже говорила на нём простыми предложениями. Ева рано стала сочинять стихи и гордилась этим. У неё получалось что-то примерно следующее:

Над берёзой молодой
Светит месяц золотой,
А над месяцем кругом
Светят звёзды серебром…

Борис с Серафимом подсмеивались над ней. Серый, знаток астрономии, говорил, что звёзды светят разным цветом: жёлтым, холодно-голубым, синим, красным и даже зелёным, а Борис, умница и разгильдяй, указывая на улицу, спрашивал её:

– Какой свет излучают фонари?

– Жёлтый и белый, – неуверенно защищалась она.

– Я говорю о фонарях под глазами, которые ты допрашиваешься у меня, – смеялся брат.

– Я сейчас вам обоим поставлю фонари. Что вы понимаете в высокой поэзии?! – бросалась она на ребят со своими выставленными вперёд острыми кулачками, заливаясь заразительным смехом. Парни потешно убегали от знаменитой на весь дом поэтессы, и дом, казалось, улыбался, и по-доброму смеялась Волжская набережная.

…Ева ходила наряженной по случаю дня рождения у младшего восьмилетнего брата Егора по комнатам и маялась от безделья. Она сочиняла под ритмы шагов:

Вечерний манит аромат,
Трава взошла под птичьи трели.
Мой распустился диамант,
А чувства девичьи сгорели.

Жужжат шмели, летит пчела,
Жуки какие-то, букашки —
У каждого свои дела,
Свои блестящие рубашки.

Лесные птицы гнёзда вьют,
И беспокоятся, и свищут,
И трели незабвенно льют
На капельки росы. Их тыщи.

Сморчки краснеют, а строчки —
На белых ножках чёрный конус,
Мои расширятся зрачки,
Когда Земля свернётся в глобус…

Ещё у солидной четы Щаплеевских имелись четырёхгодовалые дочки-двойняшки, Алина и Алёна, разболевшиеся совсем не кстати, и старший сын Глеб, будущий юрист. Ева заглядывала к сестрёнкам, всякий раз строя гримасы – они хохотали и велосипедили ножками…

Борька проснулся к одиннадцати и, умывшись, ничего не рассказывая, улизнул на улицу, где у лодок на Волге, на мысовом бечевнике его ждал Серафим.

– Ну что, выспался?

– Давно ждёшь? – переспросил Борька.

– Нет, но тесто не ждёт.

– Тогда ломанулись, – Борька по-хозяйски отвязал верёвку и, оттолкнувшись от камня, запрыгнул в качающуюся на волнах двуместную ржевку. Друзья давно решили стать моряками, искусно плавали и свободно управлялись парусом и вёслами.

Борис, похожий на своего отца, был крупным по комплекции и не в меру упитанным, что не мешало ни тому, ни другому быть подвижными и энергичными. В потасовках Бор, как окрестил его Серый, не знал меры. Он молотил противника не разбирая, кто прав, кто виноват, не взирая на старшинство и звания. Серафим, рослый и жилистый, не отставал, и вместе они нагоняли страха на округу. Их уважали за силу, смекалку, деловую хватку и отзывчивость. Соседка, немногословная и добрая старушка, баба Катя, попросила ребят нарвать щавелю на пироги, тесто на которые уже подымалось на общей кухне, и ребята навострились за Волгу, на Слип. Почему Слип так назывался, друзей не волновало (Слип и Слип), главное, там раскинулись луга, где рос щавель и не водился клещ, «У-у кровосос». Лодка, подаренная богатым отцом сыну, быстро скользила наискосок по течению, и друзья, подправляя вёслами, весело перекрикивались с проплывающими судами, баржами и плотками. К часу пополудни они с мешком кислой зелени вернулись и, показав высунутые языки насупившейся Еве, Еве-вредной деве, смотались, наскоро переодевшись, в центр, где на День белой ромашки скучилась красиво одетая толпа граждан и где можно было встретить стайки гимназисток, а также нарядных молоденьких барышень.

О-о, науку страсти нежной, воспетую великим Пушкиным А. С., проходят все поколения. Борис научился подкатывать к девушкам у старшего брата, Глеба, который продолжал «обучение» в столичном университете. Санкт-Петербург не богат красавицами, но эмансипации хоть отбавляй. Стоит заметить, что в провинции её нет или она редка, а вот выказаться средь одногодок испытавшими более положенного всегда найдутся одна-две шальные головы. На взаимном любопытстве женщин и мужчин попадаются в сети страстей многие: порядочные и не очень, красивые и страшненькие, богатые и бедные, глупые и чаще умные. Город, оторванный от Матушки сырой Земли, обольстителен и греховен…

Молодые люди чинно подошли к самодельным цветастым кассам сбора помощи больным туберкулёзом, демонстративно опустили по целому рублю в ящики для пожертвований и, получив в ответ за сверхщедрость обольстительные улыбки активисток и подарочные открытки, стали оглядываться по сторонам. Акция для больных проходила на Крестовой площади города у Спасо-Преображенского собора, самого высокого на Волге до сих пор, где ещё не так давно «зарубались» купцы за подряды, волжские товары и рабочую силу. Ребята быстро выцепили романтическую парочку, отчаянно стреляющую прелестными глазками, тут же познакомились и компанией двинули за мороженым. Центральный парк кишел гуляющими филистерами и отдыхающими горожанами, которые шикарно прогуливались с зонтиками от яркого, испепеляющего июньского солнца. Друзья вдохновенно врали чуть ли не наперегонки. Они заливали о своих ночных приключениях, о только что виденных змеях-василисках, обосновавшихся на волжском левом берегу, о мухе Це-це, пролетевшей лугом, о кровожадных чайках и т. п. Девчонки, Лизетта и Марго, были в восторге и то смеялись, то вскрикивали от удивления. После качелей в сквере, куда обе парочки лихо подвез знакомый извозчик, а также лимонада и пирожных в летнем кафе девушки отпросились переодеться в вечерние платья с обещанием встретиться у Казанской церкви, чтобы «усугубить» впечатления…

Девчонки прогуливались подле колокольни, нетерпеливо озираясь и всматриваясь в далеко идущие мужские силуэты и, когда решили, что их «прокатили», два друга внезапно выросли прямо перед ними с цветами, шампанским и кулём сладостей. Молодёжь углубилась в заросшую дикоросами часть стрелки Черемхи и исчезла из глаз окружающей набожной аудитории.

– Как Вы могли не подумать, а предположить, право, что мы не придём?! – с пафосом восклицал Борис, обнимая свободной рукой Лизетту за талию.

– Вы же разбили мне сердце, – вторил красноречивый Серафим, придерживая общий шаг с Маргаритой и целуя её в надушенную порозовевшую щёчку.

Парочки расположились на скрытой от посторонних и недавно сколоченной своими руками вместительной скамейке со спинкой и с видом на речной мыс. На несколько мгновений молодые люди смолкли, любуясь открывшимися просторами. Отсюда с высоты виделось расширяющееся устье живописной Черемхи, свободное летом от зимних кораблей и барж, а широкая с версту Волга несла вниз и вверх по течению десятки парусников, пыхтящих корабликов, гружёных барж с буксирами и торговых барок. Тёмно-зелёные воды главной реки страны убегали к дальнему тёмно-синему загадочному лесу и, казалось, безнадёжно терялись за пологим поворотом крутого правого берега. Тёплый ветерок раздувал паруса и играл волосами двух очаровательных девушек. Парни опомнились, и Борис опытной рукой вскрыл бутылку «Клико», которую умыкнул из папиных запасов.

– На брудершафт, за знакомство! – воскликнул он, прижимая ближе озорно улыбающуюся Лиз.

Июнь

Целуясь, парочки разошлись и устроились на травке. Девушки были почти на два года старше ребят, и инициатива больше исходила от них, а у Лизетты вообще уже имелся опыт тесного сближения с парнями, поэтому вскоре зашуршали ненужные одежды, и пары затаились, отдаваясь первородному греху…

Шампанское «добили» около полуночи, а потом, окончательно облачившись (долго и весело искали в темноте синие (синие!) панталоны, отброшенные в порыве страсти Серафимом), охваченные легкой распущенной одурелостью, с шуточками и поцелуями отправились домой. Конечно, парни проводили девушек, живших в одном доме у Сенной площади, и договорились с ними встречаться по вечерам в выходные.

Лиз успешно училась в первой гимназии города и легко сдавала выпускные экзамены, а Рита окончила предпоследний курс экстерном в родной Твери и в настоящее время гостила у бабушек. На следующее утро девушки встретились и проговорили весь день, вспоминая любовное приключение, справедливо опасаясь последствий близости, но обе, словно победительницы, иногда улыбались, глядя как-то внутрь, оставляя сокровенное для одной себя, хотя, конечно, рослым мальчикам перемыли все косточки.

Пацаны же сильно не заморачивались.

– Как тебе Маргарита? – спросил только Бор поутру.

– Очень горячая, – улыбаясь, ответил Серый, – а Лизон?

– У-у, шальная на все двести.

Что «двести» Серафим не стал уточнять, а просто закинул удочку. Надо было ловить рыбу и продавать на рынке, чтобы лихо гулять с красивыми барышнями.

Ребята слыли отличниками и действительно учились основательно, но летом хотелось поудить рыбку, побеситься, посидеть у костра, побродить под парусом и в лесу, сходить на пароходе до Нижнего Новгорода, где у отца Бориса недалеко от ярмарки на Оке находилась заготовительная контора и склады. Планов, как обычно, громадьё, но судьба не любит математику, выяснилось – у младшей сестры Бориса Алины туберкулёз («Вот тебе и отвар ромашки!»), и папа повёз семью, в том числе Еву, на Чёрное море. Вернулся он через месяц, за который друзья оттянулись по полной: они побывали с девчонками в Югском монастыре, ночевали на р. Белая Юга, где купались ночью и до утра, как говорится, считали звёзды, накануне Купала ходили на вёслах за Волгу на Горелую Гряду, прыгая там через высокий костёр и шастая по лесу в поисках цветка папоротника, объедались земляникой, а, вернувшись, веселились у Бориса на квартире, но не хулиганили, чтобы соседи и слуги (О, наивность!) не догадались – тихо пили папино вино и наслаждались молодостью.

Застукал их приехавший без предупреждения Глеб, сдавший экзамены досрочно, но он сам был не прочь покутить, поэтому усмехнулся и пропал в роскошном Рыбинском театре у актрис и в ресторациях вместе со своими товарищами. Вернувшийся отец будто бы ничего не заметил и сразу окунулся в неотложные и иные дела, подозрительно часто не появляясь дома… Лето – чудное время… По берегам рек раскидывается зелёное цветущее и жужжащее раздолье, тёплые воздух и вода ласкают тела тли и муравья, цапли и змеи, человека и животного, тополиный пух впитывает дорожную пыль, валяясь и летая по дворам и садикам, а солнышко не даёт рано уснуть и подымает спозаранку. Город наполняется огромным количеством народа: приезжими купцами, праздными дворянскими семьями, труппами театров и цирков, загорелыми до черноты грузчиками, бурлаками, моряками, нищими и путешественниками. Население с двадцати пяти тысяч к июлю разрастается до двухсот-двухсот пятидесяти тысяч человек. Рыбинск увеличивается вдесятеро, трактиры и ресторации работают круглосуточно, цены на жильё астрономические, ночлежки и берега переполнены людом со всей России, а воды в городской черте – караванами разновеликих судов, на которых тоже спят, едят и развлекаются, кто как может.

Серафим шел по Черёмышинскому бульвару от театра, как вдруг увидел плывущую (не иначе) ему навстречу девушку в белом. Это была приезжая гостья, видимо, невзрачного очкастого старичка, шедшего с ней под ручку. Серый бесцеремонно-удивлённо рассматривал красавицу, на что она улыбнулась, а в её красивых светло-серых глазах вспыхнули искорки, засверкавшие в длинных ресницах. Было от чего! Серафим нравился девушкам. Ростом выше среднего, поджарый, загорелый, мускулистый, с голубыми глазами и курчавым вихром парень привлекал внимание. Одевался он не сильно богато, но вполне щегольски.

Ошеломлённый юноша даже остановился, когда эта незнакомая пара поравнялась с ним. Её мелодичный голос завораживал. Он сглотнул и, как под гипнозом, продолжил движение, но через три шага оглянулся – оглянулась и она! У Серафима даже потемнело в глазах от прилива крови, однако, опомнившись, он «зарулил» в небольшой трактир Зайцева через дорогу и занял обзорное место у окна. Бульварная улица в длину менее версты. Молодая девушка в белом со старым спутником профланировали дважды, пока не свернули, остановившись на минуту, в Преображенский переулок, врезающийся в бульвар посередине. Серый выскочил из трактирчика, перебежал под сени липовой аллеи и только было последовал за ними, как те вошли в парадную углового дома. «Ах, вот где Вы остановились!», – подумал парень и пошёл искать «Зёму», который жил на Вознесенском переулке, упирающимся в Преображенский, и который всё про всех знал. Старик и молодица оказались княжеской четой Прозоровских, прибывших вчера из имения где-то на реке Мологе. Князь был чрезвычайно богат, даже фруктовый сад в два гектара с уютным поместьицем в глубине на другой стороне Черемхи, напротив углового особняка принадлежал ему. Серафим был сражён – он-то думал, что в центре города ему известно про каждый двор и дом. «Вот, оказывается, чей стоит домик, где в его саду я частенько пробавлялся яблоками и грушами!» – мелькнуло у него, и, сунув озадаченному Зёме рубль, Серый поспешил на Стрелку к дому. «Что они находят в этих мерзких старикашках?!» – молча испрашивала его бушующая в каждом движении молодость.

Будни и праздники

– Ты отчего такой очумевший? – в лоб спросил Бор, столкнувшийся с Серым на входе в парадную.

– А что, так заметно? – смутился Серафим.

– Да. Что случилось, Серый?

– Ничего. Под лошадку чуть не попал… белую, – соврал друг, – потом расскажу. Мать просила хлеба купить, а я отправился, да деньги забыл.

– А-а, ну забегай после. Дело есть вечером.

– Лады, – бросил Серый и через три ступеньки полетел вверх.

…Действительно, дело не требовало отлагательств: утром семилетний Ванька с соседнего двора поймал «на паука» судака с руку длиной у главной пристани, а некто Ржавый отнял улов. Такую наглость спускать на тормозах было нельзя, и, переодевшись в рабочую холстину, друзья с закипающим от злости Ванькой двинули искать обидчика, тот кашеварил для одной из многочисленных бригад крючников у центральной речной биржи. Шайка мальцов быстро вычислила Ржавого, который малым оказался под сажень ростом, правда, хромым.

Крючники ужинали, когда началась потеха. Серый стоял с кучей камушков в рубахе навыпуск, а Бор шёпотом отозвал «малого» в сторонку, мол разговор есть, и вдруг громко, чтобы народ слышал, спросил:

– Ты почто пацана обидел утром? Тебе чего, рыбы мало в Волге? – Бор резко толкнул рыжего верзилу в грудь, и под смех ротозеев тот через подсевшего под него шустряка грохнулся на береговую гальку, а Серый угрожающе подкинул увесистый камешек. Шайка пацанья, среди которых затесались и две девчушки, тоже вооружилась оружием пролетариата. Бригада грузчиков не встревала. На обед они ели вкуснейшую уху, но местные разбойники явно были правы. Под бросками мелких камушков Ржавый попятился к воде, а Бор продолжал:

– Тебя что, в Волге утопить? – парни начали наступать, и град камней усилился. Бежать детине стало некуда, сбоку цепи барок, и он попятился в реку. Под улюлюканье толпы Ржавого загнали по шею в воду и заставили уплыть за плотно стоящие судна. Отмщённый Ванька гордо бросил последний голыш и полез наверх крутого берега. Здесь его подозвал один из крючников, вручил десять рублей монетами и произнёс:

– Ну, без обид?

– Замётано, – важно ответил мальчуган, и, не веря своим глазам (он никогда не видел таких денег), побежал к дому под одобрительные возгласы зрителей. Ржавого на пристанях больше не видели, а опытные береговые работяги знали, что с местной мелюзгой лучше не ссориться – хлопот не оберёшься.

– Что ты днём про какую-то белую лошадь говорил? – спросил Борис у развеселившегося друга, когда они важно шествовали по постепенно пустеющей набережной.

– Не бери в голову, – ответствовал Серый, гогоча, – Ты бы видел рожу этого бугая, когда ты его толкнул.

– Погорячился я. С кем не бывает! – засмеялся самодовольно Бор, – Сегодня гуляем?

– Конечно, девчонки заждались небось.