На подходе к погребу спал в своей будке Джульбарс, собака редкой отваги и дерзости. (Единственный его недостаток состоял в боязни воды – пес ни за какие лакомства не лез в воду. И лишь однажды, уже на склоне своих собачьих лет, он бросился в неглубокую, но стремительную речку, в которую я бухнулся в трехлетнем возрасте, и выволок меня за рубашку на берег – к испугу и радости сестер, собиравших неподалеку конский щавель. Когда шум и страсти вокруг меня стихли и сестры, развесив мою одежду на кустах, подошли к Джулю, чтобы погладить его и похвалить, он рыкнул на младшую и больно тяпнул за руку старшую, словно в науку за их ротозейство.)
По утрам отец выстраивал сонных детей для подъема и распределял наряды на текущий день. Мать тихо протестовала, но отец был непреклонен: вставать надо с восходом, ложиться с закатом. Задания давались простые: полить и прополоть огород, наловить рыбы и принести грибов. Старшим – приискивать бревна, доски, куски ржавого железа.
Родители садились в третий вагон паровика с клепаными боками и, проезжая по мосту, с которого просматривался наш участок – погреб, мачта с вымпелом, тронувшиеся в рост клены, каркас времянки, – махали из окон: отец фуражкой с белым верхом, мать – платочком. Паровоз, дымя трубой и застилая поляны желтым дымом, вез родителей к Ленинграду, где на месте рухнувших домов еще стояли фанерные фасады с нарисованными окнами, и власть в семье переходила к старшему брату Брониславу, который в то время готовился поступать в Высшее арктическое морское училище. Он великодушно отправлял мелюзгу досыпать и шел с Феликсом рыбачить на залив или озера.
Выспавшись, младшие братья брались за огород и поджидали прихода братьев с уловом и грибами.
По воскресеньям отец строился. Белели свежими срубами соседские дома, качались в гамаках вездесущие дачники, и в пятнистых сарайках хрюкали поросята. Попробуй отличи свой материал от чужого, если возили с одного места… Отец посвистывал и заигрывал с матерью, хлопотавшей у дымившего очага: «Шура, ягодка моя, балкон будем делать?» Он брал каску с гвоздями и шел приколачивать доску, которую Броня с Феликсом уже прилаживали к стене.
– Обязательно, – подыгрывала ему мать и громко добавляла: – Мне посоветовали в Москву написать, товарищу Сталину. Тогда быстро найдут, кто из нашего леса дом построил.
– Ну ладно, ладно, – понижал голос отец. – Не пойман – не вор. Успокойся. Смотри, какая погода чудная.
– Успокойся… – помешивала крапивные щи мать. – Если бы даром досталось, а то ведь ссуду брали. А кое-кто за наши деньги особняки отгрохал и дачников пустил. Нет, я напишу!..
…Отец погасил ссуду к пятьдесят шестому году. Десять лет семья возвращала деньги за материал, украденный зимой сорок шестого года. Но выплатили честь по чести – есть справка…
Когда при заполнении анкеты в военкомате я сказал, что мой отец родился в Санкт-Петербурге, пахнущий одеколоном лейтенант посоветовал мне не выпендриваться и не разводить здесь белогвардейщину.
Я сказал, что из прошлого, как и из песни, слов не выкинешь: отец появился на свет не в Ленинграде, не в Петрограде, а в Санкт-Петербурге. Именно так в 1904 году назывался наш город.
– В военном деле нужна точность, – добавил я.
Лейтенант окинул меня долгим надменным взглядом и записал: «Ленинград (Санкт-Петербург)».
– Живой еще? – макнул он перо в чернильницу.
– Кто?
– Родитель. Четвертого года рождения все же…
– Отец жив, – покраснел я. Сзади, у стендов гражданской обороны, хихикали раздетые до трусов одноклассники, и я стеснялся пенсионного возраста своего отца.
– Ну вы даете! – смачно сказал лейтенант. – У меня батя двадцатого года рождения. Детей надо делать в молодости…
Я промолчал.
– Мать?
– Умерла, – негромко сказал я. – Два года назад, в шестьдесят четвертом.
Лейтенант неодобрительно покрутил головой. Потом он долго скрипел пером, внося в карточку годы рождения и места работы двух братьев и двух сестер, и нетерпеливо поглядывал на меня.
– Все? – поставив точку, с тревогой спросил он. – Больше никого нет?
– Никого.
– Ну вы даете!..
Санкт-Петербург так и остался в моей воинской анкете. Из песни слов не выкинешь.
Отец помнил Октябрьскую революцию так же, как я помню полет Гагарина. Хорошо помнил. Ему только что исполнилось тринадцать лет.
Когда полетел Гагарин, мне было двенадцать. Я видел по телевизору, как он спускается по трапу самолета и идет по ковровой дорожке.
Отец родился за несколько недель до Кровавого воскресенья. Я – в середине века. Между нашими днями рождения легли две мировых войны и три революции.
Когда акушерка на Обводном канале хлопнула меня по синей попке и я, впервые хлебнув воздуха, закричал тоненьким голоском «у-а! у-а!», отцу было уже сорок пять. Я был его седьмым ребенком и восьмым у матери.
До меня так же пищали, глотнув ленинградского воздуха, пять моих братьев и две сестры. Они пищали в разные периоды нашего государства: «после революции», «до войны» и «во время войны». Я пискнул «после войны». По нам можно изучать историю; у нас длинная семья.
Мы строим дом.
Мы приезжаем в субботу утром, затапливаем печку и быстро натягиваем дачные обноски. Феликс, в рваном сомбреро и ватнике, выводит нас на улицу и для порядка пересчитывает. Краснеют клены вдоль покосившегося забора, вянет трава, прибитая ночными заморозками, и мелкий дождик моросит по крыше.
Предполагается, что новый дом встанет на месте старого. Но старый решено пока не трогать, а лишь охватить фундаментной траншеей по периметру, а когда вырастут стены нового, – разобрать. Так вернее.
Пока мы сломали только верандочку, в которую уперлась траншея. Веранда долго раскачивалась, скрипела и наконец рухнула, выдохнув в морозный воздух облако пыли. «Ну все, – сказал Феликс, – назад пути нет». И, присев в сторонке, долго курил, прищурив глаза.
Мы разбираем доски и отрываем от порушенных стен листы толстого картона. На обратной стороне листов – круто бегущие графики 1953 года; отрывая, я рассматриваю их.
Удилов с остервенением лупит обухом топора по доске. «Ах ты, зараза! – тяжело дышит он. – Такое старье, а сопротивляется. Гнилуха…»
Мне не нравится, как он неуважительно отзывается о веранде. Но я молчу.
– Расколешь! – предостерегает его Молодцов.
– И хрен с ней! – разгибается Удилов и смотрит на Саню. – Все равно на дрова.
– Никола! – выбрасывает папиросу Феликс и поднимается. – Хорошие надо складывать отдельно. Не халтурь!..
Я отрываю очередной лист картона, и из-под него что-то падает на землю.
Деньги! Две огромные, еще хрустящие бумажки по пятьдесят рублей. Ого!..
Мы расправляем их и рассматриваем. Да, были денежки. Удилов начинает вспоминать, что можно было купить на одну такую деньгу.
– Батина заначка, – усмехается Феликс. – С гонорара припрятал и забыл. У него такое бывало: гонорар получит, накупит нам подарков, матери деньги отдаст, заначку спрячет, а утром ходит по дому – во все углы заглядывает. Не помнит, куда сунул. «Феликс, я тебе вчера деньги не давал? А Верке? Поди выясни потихоньку. Только Надьку не спрашивай, та сразу продаст». А мать Надьку и подсылала за батей следить. Одно слово – милиционер. Ее и во дворе так звали.
– Майор Пронин ей в пометки не годится, – соглашается Молодцов.
Даже сейчас, когда мы без дураков строим дом, вкалываем, Надежда все равно шастает сюда с проверками. Четверо бесконтрольных мужчин на даче внушают ей подозрения. То какие-то тапочки ей забрать надо, то приготовить нам яичницу, то библиотечную книгу забыла… А потом обзванивает наших жен и докладывает.
– Да, Саня, жизнь у тебя не сладкая, – сочувствуем мы Молодцову.
– Что ты! – соглашается младший зять. – Двенадцать лет, как под колпаком у Мюллера!
Саня взваливает на плечо бревно и добродушно сокрушается, что его – орла и тамбовского волка – так быстро окрутила какая-то ленинградская пигалица. «Я тогда и глазом моргнуть не успел», – Саня разворачивается – мы с Феликсом едва успеваем пригнуться.
– Идиот! – ворчит Феликс, выпрямляясь. – Чуть родню не зашиб. Бугай тамбовский…
С Тамбовом у нас, можно сказать, кровная связь. И Молодцов не обижается на бугая. Тем более ни на бугая, ни на волка он ни с какой стороны не похож. Просто крепкий парень.
– Нечего стоять, разинув рты. – Молодцов только сейчас догадывается, в чем дело. – Никакого понятия о технике безопасности…
В Тамбове родилась наша мать. Отец приехал в Тамбов, женился на ней и увез в Ленинград. Через много лет история некоторым образом повторилась. Родилась Надька, она выросла, приехала в Тамбов, чтобы ухаживать за заболевшей тетей, и пошла в аптеку. Там ее увидел Молодцов – он покупал бодягу после первенства города по боксу. «Ничего себе, – подумал Молодцов, – какая симпатичная». И выследил, где она живет. Они поженились и приехали в Ленинград.
Отец попал в Тамбов в смутном восемнадцатом году, когда немцы в островерхих касках шли на Петроград, а Красная Армия только создавалась. Он попал туда вместе с парголовским детским домом, в котором его мать служила воспитательницей. Их эвакуировали.
Отец подрос, стал работать репортером «Тамбовской правды» и безрезультатно ухаживать за дочкой заведующего губернской химической лабораторией – Шурочкой Бузни.
Отец ходил в обмотках, галифе и трофейном френче, из кармана которого торчали остро заточенный карандаш и блокнотик.
Профессор Бузни считался в Тамбове почтенным гражданином. В конце века он окончил Киевский университет со степенью кандидата естественных наук, был замешан в революционных волнениях, но образумился и тихо осел в провинциальном Тамбове. В его саду росли диковинные растения, подаренные Иваном Мичуриным.
Профессор был широк в кости, лобаст, носил густую черную бороду и разъезжал по провинциальному Тамбову на велосипеде с огромным рулем и широкими шинами. Да! Еще он носил пенсне и шляпу.
В двадцать первом году буржуйский вид профессора насторожил молодого чекиста, прибывшего из Москвы для борьбы с остатками антоновских банд, и он сгреб владельца иностранного велосипеда в кутузку, надеясь немедленно выяснить, в пользу какого государства тот шпионствует. Это предполагалось сделать по марке велосипеда.
Мой будущий отец, который в тот день подбирал в Чека материал для газеты, был привлечен в качестве эксперта. Его попросили прочесть иностранную надпись на эмблеме велосипеда. И он, узнав и велосипед, и его владельца, прояснил обстановку. Профессор лишь угрюмо молчал и метал огненные взгляды из-под широких полей шляпы.
В тот же день молодой репортер был приглашен к профессору на чаепитие и представлен как спаситель. Все домочадцы воспели хвалу юному, но отважному газетчику, спасшему главу семейства от нелепого обвинения. Все, кроме младшей Шурочки, которая сдержанно пожала руку своему тайному воздыхателю и в продолжение всего вечера делала вид, что они не знакомы.
Угощая молодого газетчика чаем, профессор Бузни, конечно же не подозревал, что сидит за столом со своим будущим зятем. Все три его красавицы дочери уже были посватаны за достойных людей, и только тревожная обстановка того лета мешала сыграть свадьбы. Шурочка была посватана за умницу-студента и со дня на день ожидала его приезда из Москвы на каникулы. Не мог профессор подозревать и того, что Шурочка, выйдя замуж за того студента, вскоре разведется и с годовалым сыном Львом на руках уедет с этим репортером в северную столицу, и у них родится еще семеро детей, младший из которых через полсотни лет подарит самовар, за которым они теперь пьют чай, своему венгерскому другу.
Знай все это бородатый химик, он немедленно бы турнул моего отца из дома. Шутка ли! Какой-то будущий разгильдяй-внук отправит семейную реликвию в Австро-Венгрию!
Он, конечно, задал бы перцу и мне. Но наши с дедом жизни не уложились на один отрезок времени. Он умер за семнадцать лет до моего рождения.
На нашем участке и поныне цветут редкостные тюльпаны из мичуринского уголка дедовского сада. Они пахнут, как это ни странно. Изрядно измельчавшие, они выдыхаются, как духи в открытом флаконе, но еще пахнут.
Мы строим дом. Заодно узнаем простые истины. Например:
1) копать траншею под фундамент значительно труднее, чем рисовать ее на бумаге;
2) замешивать бетон в деревянном коробе дольше, чем считать его объем на калькуляторе. И так далее.
Уже вырыта траншея под фундамент. Ее глубина и ширина напоминают ходы сообщения полного профиля; словно мы собираемся занять круговую оборону вокруг нашей развалюхи и отстреливаться.
Изматывает приготовление бетона, который должен заполнить траншею и подняться над ней цоколем полуметровой высоты. Нулевой цикл – работа трудная, но невидная. За два дня мы успеваем нарастить фундамент лишь сантиметров на десять, хотя пашем так, что от нас валит пар. Мы кидаем в траншею обломки гранита, битые кирпичи, проволоку, банки и даже засовываем в нее дребезжащую кроватную сетку и две спинки с блестящими шариками. Я хочу ссыпать в траншею пустые бутылки с отбитыми горлышками, но Феликс не разрешает – образуются пустоты, и неизвестно, чем такая новация обернется. Перекособочит, например, дом. Или лопнет ночью бутылка в фундаменте – мы спросонья решим, что нам бьют окна, и выскочим с кольями в руках. Строительная механика – дело тонкое.
– Правильно, Саня? – вопрошает Феликс.
– Ничего не лопнет, – успокаивает Молодцов. – Кидайте. Только равномерно.
Саня внешне раскрепощен, но внутренне сосредоточен. Если он и молчит, постреливая умными глазами и прикидывая что-то, то молчание его не тягостное и не позерское – он думает. Саня любит и умеет работать. Он никогда не читает нотаций и не бранится. Послать может, но как-то по-свойски и беззлобно. Любой, самый дальний его посыл воспринимается как «кончай дурака валять!» Но браниться и спорить он не станет. Он говорит только о том, что хорошо знает. В противном случае Молодцов машет рукой: «Не, мужики, я в этом деле баран…»
Говорят, хороший человек – это тот, рядом с кем легко дышится. Рядом с Сашей я никогда не испытывал затруднений с дыханием. Одно время я даже хотел быть похожим на него. Но потом понял, что пытаться походить на кого-то бессмысленно.
Мы с Молодцовым замешиваем в деревянном корыте бетон. Никола и Феликс таскают его носилками к траншее. Они же подносят нам цемент, песок и воду. Хрустит лед на лужах.
– Это не траншея, а черная дыра какая-то, – говорю я. – Как в прорву. А у вокзала, между прочим, пиво продают…
– Не ной, – подбадривает Феликс, – а лучше вспомни, как Магнитогорск строили. А пиво-то свежее, ты посмотрел, какое число?
– Живей, живей, мужики! – прорабским голосом торопит Саня. – Пиво – это наущение дьявола. Хотя подкрепиться бы и не мешало.
– Правильно, – пыхтит Феликс. – Пора. Тимоха, вытряхни там наши сетки и сваргань что-нибудь.
– Я огурчики привез, – начинает перечислять свои припасы Никола, – паштета две баночки, как в тот раз. Верочка колбасу положила…
– Тимофей разберется, – перебивает его Феликс.
Если Удилова не остановить, он назовет все, что привез, привозил и сделал для общего дела. Память на такие вещи у него феноменальная. Стоит взять лопату – он говорит, что лопата хорошая, он ее недавно точил. Запираешь калитку, он успокаивает: запор надежный, он его недавно подправил и ввинтил новые шурупы. Выходишь из туалета, он спрашивает, видел ли ты там бумагу, которую он нарвал два дня назад. Человек вроде и не попрекает тебя, но чувствуешь себя скверно: как будто ты живешь на всем готовом, а Удилов в поте лица трудится. Иногда он вспоминает свои славные деяния такой давней поры, что диву даешься – записывает он, что ли? Какой-нибудь гвоздь, вбитый в забор пять лет назад, букет цветов за трешку, когда вместе шли в гости, умывальник, который он перевесил. И все как бы между прочим.
По анкетным данным, Удилов – вполне достойный член нашего общества. Он закончил институт, работает инженером в НИИ, член партии, не курит, почти не пьет, не пускается в авантюры, не спорит до хрипоты с начальством, никого не посылает подальше, у него двое детей и наверняка нет любовницы.
Таких людей обычно легко посылают за границу.
Но Никола зануда. Я это сразу почувствовал, когда он пришел в нашу семью с электропроигрывателем, стопкой надписанных пластинок, фотоаппаратом, альбомами с марками, чучелом черного крота, отливающим зеленью, и коробочками с разной дребеденью. Все, наверное, почувствовали в нем эту черту, но не подали вида, чтобы не огорчать сестру, которая вышла замуж не очень чтобы молодой.
До Удилова к сестре сватался веселый морячок Гоша, который одаривал меня диковинной в те времена жвачкой. Но Гоша почему-то не нравился матери.
Поначалу Удилов вел себя тише воды ниже травы в нашей многолюдной квартире. Но вскоре стал проявлять признаки беспокойства.
Жили мы тогда тесно. Одну комнату занимали мы с отцом и средний брат Юра, который разошелся со своей женой на почве искусства. Он неожиданно бросил приличные заработки на заводе и подался в эстрадно-цирковое училище. В тридцать лет он захотел стать вторым Аркадием Райкиным. Жена сказала, что она выходила замуж за приличного человека, а не за конферансье, и выставила его чемодан на лестницу. Юрка взял чемодан, пересек двор и вернулся в родную квартиру – не без надежд пройтись по двору в обратном направлении, – когда его, в белоснежном костюме и с лучезарной улыбкой, покажут по Центральному телевидению.
Приходя с занятий, он разучивал сценки и монологи или тренировал дикцию перед старинным трюмо. Иногда к нему заглядывали будущие акробаты, фокусники и жонглеры. Они расхаживали по квартире без особых церемоний: доставали из уха у Николы сигареты, зажженные спички, яйца и предлагали понарошку оторвать ему голову.
Иногда артисты спали в нашей комнате на полу.
Однажды под нашими окнами несколько дней стояла клетка с медведем. Миша с нетерпением ожидал, когда его хозяин-дрессировщик выйдет из запоя. Медведя кормили всем домом. Дрессировщик ходил по квартирам, показывал шрамы и пропивал гастрольные деньги. По ночам он высовывался из какого-нибудь окна и пьяным голосом произносил монологи, обращенные к своему питомцу. Медведь ревел и метался в клетке. К нам несколько раз приходил участковый и просил брата помочь в отлове дрессировщика. Его баул с реквизитом стоял у нас в коридоре. Брат разыгрывал перед милиционером скетчи и пел куплеты.
Веселая была жизнь.
Во второй комнате, разделенной фанерной перегородкой, жили Молодцовы с двухлетним сынишкой Димкой и бездетные еще Удиловы.
Феликс снимал комнату и появлялся у нас редко: он писал свою первую книгу по приборостроению.
Первое время Удилов сладко улыбался новым родственникам и давал мне слушать пластинки. Но вскоре он уже тяжко вздыхал и качал головой, если кто-нибудь случайно ронял с вешалки его шапку или хватал утром его кисточку для бритья.
