– Завтра куплю, что смогу, ты сейчас лежи спокойно, и завтра лежи, никуда не ходи, – сказала мама и поправила одеяло, которым был укрыт отец.
Отец отвечал что-то про работу, что завтра надо будет всё равно идти, а то его выгонят, а вылететь отсюда сейчас было бы совсем не кстати. Мама только качала головой, а я сидел и чувствовал вину за то, что он сейчас лежит и трясётся как недавно в Смоленске я. Мне никто тогда не говорил, что это я виноват, но я уже способен был и сам до такого догадаться.
На следующее утро он всё-таки встал и пошёл работать, вернувшись с половины дня без денег, даже за это отработанное время. Он рухнул на диван, и я не знаю, тёк ли это пот, может это были слёзы, но он молча лежал, смотря и на меня, и в никуда. А я в свою очередь сидел и не знал, что мне делать под этим взглядом, который будто впечатывал моё тело и всю мою судьбу в эту российскую вселенную, будто каждая секунда отсекала меня от дома в Германии, может быть он ждал, что я что-то скажу, но я не мог, я в те секунды будто выпал из собственного тела и тоже мог только смотреть на него.
Хлопнула дверь, это зашла мама. Того, что она заработала хватило на некоторые лекарства, но это была вроде бы только треть от необходимого количества, мы всё ещё являлись не гражданами и для нас цена была выше чем для остальных, гражданство давали, при определённых условиях, спустя год проживания в России. Она вколола отцу содержимое ампулы, такое же как недавно мне, он потрогал её за плечо и отвернулся, сказал, что может быть заснёт, может завтра станет лучше.
На завтра ему не стало лучше, но он провёл со мной день так, будто и не был больным, мы так же занимались математикой, он говорил, что если ещё поработает немного, ведь его не уволят за болезнь, разве что не будут платить, то через несколько месяцев мы купим компьютер и будет интернет. Всё как раньше, а там как он сказал: «Посмотрим по погоде», в ответ на мой самый популярный вопрос в то время – когда же мы поедем домой. У него всё так же потел лоб, и я видел, что он испытывает странный холод, как я, когда вроде бы тепло, но ты трясёшься, да ещё и через слово кашлял, но всё-таки говорил со мной, а не как вчера, когда мы провели несколько часов глядя друг на друга.
– А сколько ты ещё будешь болеть? – спросил я, когда он снова начав кашлять отошёл от меня, – я – три недели болел.
– Не знаю, Тобиас, мы тебя просто начали быстро лечить, а я вот брыкался до последнего, ты так не делай никогда, если есть проблема, то решай сразу, а то потом, как видишь, только, – он снова сделал паузу чтобы кашлять, одной рукой закрыв рот, а второй поднял, указательный палец вверх, как бы удерживая моё внимание, – потом только хуже. Теперь вон я сижу дома, а одна мама работает.
– Ты знаешь, что она делает на работе?
– Убирается в магазине, здесь не очень много работы вообще для людей, а чтобы она работала вместе со мной у неё мало опыта, к нам тут немного завышают требования.
– А почему так, потому что наши люди ничего не знают?
– Да нет, конечно, – отец улыбнулся, – просто мы сюда приехали из другой страны, сейчас такое время, что никому не нужны те, кто не может ничего, глупый или слабый, вон как я сейчас, русские просто не хотят кормить всяких лентяев зря, в лагерях для беженцев, хватает же таких хитрых, которые даже не собираются работать.
Снова приступ кашля, каждый раз у отца на глазах выступали непроизвольные слёзы, не такие, которыми плачут, а такие как когда сильно сжимаешь глаза или пытаешься поднять то, что тебе не под силу.
– Чего у русских, вместо людей, магазины не убирают машины тогда? – не знаю из какой логики я вывел такой вопрос, но так тогда подумалось.
Отец пожал плечами и ответил:
– Машина же тоже стоит денег, чтобы её купить и содержать, не знаю сколько, но можно платить человеку несколько лет эти же деньги, к тому же ещё заставить делать лишнее, делать усерднее, робот если не может куда-то залезть, то тут уже ничего не сделаешь, а человека можно вынудить лазить куда угодно.
Он сделал небольшую паузу, а потом сказал:
– Пойдёшь в школу, Тобиас, ты больше всего думай о том, кем тебе быть, чтобы твоя работа нужна была всегда, сейчас это, наверное, работа военного, они вон, видишь, что у нас, что в России живут лучше всех, может денег и немного, но зато если заболеешь, то больница – бесплатно…в общем следи за миром, а не витай в облаках.
Я конечно запомнил, но не сильно тогда понял, что он имел ввиду, тем не менее, понимающе кивнул.
Эти дни у меня путаются, и я не помню точно, сколько времени тогда прошло, но помню день, серый, почти чёрный, с такими же черными облаками в окне, от сильного ветра гнулись безлиственные деревья, скорей всего это было начало февраля 2093 года. Я проснулся от маминого плача, протяжного, будто не её голосом, стал крутить головой не понимая, что это вообще за звук и откуда он, но через несколько мгновений увидел маму и отца странно лежащего, удивительно безмятежного, это хорошо отпечаталось у меня в памяти: шерстяной свитер, чуть отросшие, отдающие синевой чёрные волосы, густая борода вокруг закрытого рта. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы всё понять – отец умер. А потом ещё несколько чтобы первая плеть самобичевания ударила прямо в цель, в моё сердце, или душу, не знаю куда там: «случилось это из-за меня», – словно удар хлыстом, полоснуло по душе в мыслях.
Глава 10
Где-то в середине дня пришли люди, двое мужчин, как обычно сильно укутанные одеждой, на лицах вязаные маски только лишь с прорезями для глаз, вокруг которых ещё не растаял иней. От мужчин в прямом смысле веяло холодом, мать пыталась о чем-то с ними говорить, но они не понимали ни немецкий, ни английский. Зато понимали своё предназначение: переложив тело отца в плохо сбитый деревянный ящик, я не могу назвать это по-другому, они подняли его и понесли так, будто нужно было спустить пустой шкаф на первый этаж, я быстро закутывался в свои ещё можно сказать новые, хоть и порядочно грязные вещи, потому что мы должны были спуститься с ними. Отца везли в крематорий.
К нашему дому было трудно подъехать, поэтому нам с мамой пришлось немного пройти до транспорта этих мужчин, к старой русской машине, конечно у неё было какое-то название, но никаких надписей, даже на русском не было, внутри она была того же цвета что и снаружи – тёмно-зелёного, такого цвета обычно трава поздней осенью. Никакой обивки на дверях, голый метал, мне даже трудно представить, когда сделали эту машину, наверное, лет семьдесят назад, конечно из механических частей тут все сменили несколько раз, но корпус точно был откуда-то из начала века.
Они завели мотор, и мы тронулись с места, после того как автомобиль издал такой дикий рык, что можно сравнить с каким-нибудь животным, попутно ещё выплеснув за собой черное облако отработанного газа. Ехать было не долго, минут пятнадцать максимум, там, в крематории они проделали всё тоже самое: взяли коробку, куда-то отнесли, через считанное время нам отдали небольшую урну с прахом. Она где-то и осталась в той квартире, что мы жили. Наверное, стоит там до сих пор, потому что мой печорский дом, скорей всего, давным-давно заброшен.
Я помню, что всё время молчал, всё время хотелось плакать, сам сильно не понимая от чего именно, от страха или от отчаяния, что в жизни дальше меня ждёт только плохое, потому что другого тогда, в семь лет, я не сильно и помнил.
Так и началась моя новая жизнь, немая, и тихая, потому что раньше я точно считал себя довольно весёлым парнем, мы с отцом часто смеялись над теми глупостями, что я делал в Германии, он смеялся с моих шуток, скорей всего они и смешными-то не были, его скорей веселило, что те вещи в принципе мне кажутся смешными, например меня до истерики доводило слово свинья, мне достаточно было просто услышать это и боль в животе от смеха обеспечена, а ещё когда кто-то смешно, или не обязательно смешно, но падал. Причём мне этого даже не нужно было видеть, достаточно было бы и рассказа вроде: «Шел мужик и упал» – это был почти запрещённый удар. И я думал, что всем смешно так же, как и мне, поэтому часто родителям приходилось слушать истории по-разному начинающиеся, но всегда заканчивающиеся падением.
А теперь это осталось где-то позади, будто и было не со мной. Да и сам я перестал на себя быть похожим, теперь у меня росли волосы, которые некому было брить, потому что раньше всегда это делал отец, я похудел настолько, что с меня сваливались все штаны, которые у меня были. Питались мы в основном, точней всегда, только консервами, потому что свежие овощи в нашем городе, наверное, даже и не продавались, они были настоящей роскошью, которую можно было привезти только из южной части планеты за какие-то невероятные деньги.
Прошло время, прошёл мой день рождения, точную дату которого я в те времена даже не знал. По календарю наступила весна. Только от того, что обычно называют весной было крайне мало. На улице потеплело до двадцати градусов мороза, а ветра стали менее сбивающими с ног, но в домах у людей по-прежнему было неплохо, была вода, а местные магазины были полны консервированной еды. Всё шло серо и скучно, я стал выходить на улицу, а мать стала пить, не водопроводную воду, а всякое дерьмо, которое тоже продавалось в избытке. Первое время я просто не понимал, что вообще с ней происходит, она как-то не так разговаривает, как-то вообще не так себя ведёт, я из своей детской наивности думал, что мне кажется. Но в один день всё же понял.
Как обычно её не было дома до поздней ночи, со своей работы она приходила как правило часов в шесть вечера, сегодня же уже был час ночи. Я почти спал, но услышал, как открывается дверной замок, потом, с противным скрипом, открылась и вся остальная дверь. Мать стояла и держалась за ручку, двигая дверью вперед-назад и пытаясь поймать равновесие, практически с омерзением глядя на меня, потом всё же нашла в себе силы отпустить дверь, а после завалилась в ванную, где был и унитаз, склонившись над ним она стала блевать. Извиваясь, пытаясь устоять на коленях и издавая разной мерзости звуки, она делала всё так будто меня там не было, или наоборот – будто бы ей хотелось, чтобы я на это посмотрел. А я и смотрел, испытывая какой-то хтонический ужас, опустошение, во мне всё рушилось, я знал, что такие люди бывают, видел их и в Германии, не говоря уже об интернете, но точно не думал, что это произойдёт со мной, мне было противно, от себя, или от неё, не знаю.
– Что смотришь? Ты не видишь, маме плохо, – она вытерла рвоту, оставшуюся около рта, – принеси что-нибудь мне попить. А вообще я хочу сцать.
И она стала карабкаться на унитаз, постоянно соскальзывая, падая будто всё было смазано маслом, не помню, чем закончился тот вечер, на следующий день, она пришла с работы и вела себя так, будто бы днём ранее ничего не случалось.
К лету, которое было не особенно теплей зимы, я уже на хорошем уровне знал русский язык, потому что как-то так вышло, что меня самого нашли русские дети, я ничего не понимал, потом до меня дошло, что они хотят, чтобы я повторял за ними слова, я и повторял, это конечно же были матерные слова. Тогда я думал, что же смешного и может быть мне вообще стоит обидеться, но их добродушные лица заставляли забывать о таких мыслях, через пару месяцев я уже понял, что это были за слова, и мне тоже стало смешно, и с их шутки надо мной и просто с тех слов. Сам стал более-менее, простыми предложениями говорить, к тому же большое количество слов из английского облегчало наше общение, интернет, телефон, комп, это всё было понятно для меня, хоть и осталось в моей другой жизни.
Дни текли один за другим, в конце августа я узнал, что мать даже устроила меня в местную школу. Я уже вполне мог её посещать и даже шёл сразу в третий класс, так как моих знаний в математике полученных от отца вполне хватало, за лето мой русский стал ещё чуть лучше, хоть грамматика и была ужасной, но прямо в моём классе были русские, которые писали не особенно лучше меня.
Часто мне приходилось слышать от детей, что мою мать видели пьяной, но это не было чем-то вроде издевательства, здесь у многих было так, это будто поговорить о погоде для взрослых, так для нищих детей обсудить, что вытворяли и как смешно вчера ходили-падали их пьяные родственники, кто где подрался и так далее. Это меня не трогало и тем более не пугало вообще.
Пугало немного другое: каждый раз как я шёл домой, я молился все богам, что знал в том возрасте, чтобы дома никого не было, мечтать о том, что мать будет трезвой было бы ужасной наглостью, хотя трезвой она и была дня три в неделю. Но кроме этого дома ещё и часто находились её друзья и подруги. А вот это уже был настоящий ад.
Каждый раз заходя домой я слышал чей-нибудь дебильный смех, я не мог просто пройти мимо, мне нужно было сделать радостное лицо и поздороваться, на меня при этом смотрели как на кусок дерьма и ничего не отвечая выдыхали сигаретный дым, а вот если я не поздороваюсь, то потом был бы скандал, мол я не уважаю друзей и знакомых моей матери. Эти животные с разбавленными спиртом мозгами, считали себя довольно крутыми личностями, ведь каждый из них имел какую-никакую, а работу и достаточное количество денег для продолжения своей пустой и воняющей водкой жизни.
В один день я зашёл домой, скинул своё пальто, ведь в «немецкую» куртку я уже не помещался, а носил вместо неё какие-то старые лохмотья, которые и называю пальто, и, уже раздевшись, попытался проскользнуть в комнату как услышал в след наглый и оскорбительный крик, мужским голосом:
– Э, – я остановился и обернувшись посмотрел на сидящих за столом троих людей, двое мужчин и моя мать, один из них, жирный, смотрел на меня сквозь коричневатые линзы очков, – ты что не здороваешься, дебильный?
Мать смотрела на меня пьяными глазами с отвращением, или с интересом, мол что же этот зверёк сделает. На её лице застыла глупая издевательская улыбка.
– Ну у него и рожа, – продолжил толстяк, подталкивая мать в бок, – такая тупая, чего ты такой-тупой-то? А? Всё, пшёл отсюда – с важным видом махнув ладонью в сторону комнаты сказал он.
Я смотрел на него ещё несколько секунд, а потом сказал, куда ему идти, это было одно из первых моих словосочетаний на русском, наверное, я сказал, даже без акцента. Жирный изменился в лице, второй мужчина засмеялся, а лицо моей матери теперь стало злым. Я же пошёл в свою комнату. Через несколько минут туда вбежала и мать.
– Пошёл и извинился, быстро! – стала кричать она. – Ты тупая скотина, как разговариваешь со взрослым, ублюдок.
– Я не пойду. – Ответил я, перебирая свои учебники, раскладывая их на полу будто гадалка карты, делая вид, что моё занятие имеет смысл, конечно же смысла в этом не было, я просто не хотел смотреть на мать и инстинктивно изображал важную деятельность.
Она подошла и влепила мне пощечину, я же просто смотрел на неё, никак не реагируя на жгучую боль в щеке, не прошло и нескольких секунд, как она схватила меня за волосы, и сильно потянув за них, приблизила моё лицо к своему. В нос ударил сильный и мерзкий запах спиртного.
– Я сказала, ты пойдёшь и извинишься, – и потянула меня так, чтобы мне всё же пришлось встать, – вставай урод, ты отца своего довёл и мне теперь жизнь портишь? Я тебя научу, сука.
Сам не помню, как так получилось, но что было сил я ударил ей по руке, и она отпустила мои волосы, и закричала так, будто я разрядил в неё обойму.
– Ты отца своего убил, и теперь на меня кидаешься, – повторяла она, – урод тупой, зачем вообще я тебя родила? – это был не вопрос.
– Ты пьяная! – почти сквозь слёзы, будто бы моей матери было не плевать, крикнул я, словно надеялся отрезвить её этим словом.
Она кажется разозлилась её сильнее, переходя на мерзкий визг стала трепать меня за одежду.
А я уже не мог себя контролировать. Когда я услышал, что это я убил отца, у меня брызнули слёзы, а все силы, которые только были в моём восьмилетнем теле собрались в кулак, которым я и ударил ей в лицо, у неё треснула губа и пошла кровь, прикрывая, если это можно так назвать, рану, она выбежала на кухню.
Через несколько мгновений вошёл толстый и сказал, что сейчас он меня научит уважать мать. Так сильно избит я, наверное, ещё не был, с утра я не мог и движения сделать, чтобы у меня чего-то не болело, при этом я не помню, что мне тогда было больно во время самого избиения, а потом ночью я засыпал, испытывая какое-то необъяснимое тепло по всему телу, тепло и обидно.
Мать же с утра вела себя как обычно, будто бы вчера вообще ничего не случилось.
Так и продолжалось это всё до даты, которую я уже точно запомнил и не забуду никогда.
В школе закончилась первая четверть, 31 октября был последний день, я учился очень хорошо, по всем предметам, кроме русского, по объективным причинам, я даже не знал, как писать некоторые буквы, но математика у меня шла просто на отлично.
Я как обычно зашёл после школы домой, не поздоровавшись, и уже никто меня не заставлял, прошёл в свою комнату. Заметил, что на кухне сидит какая-то женщина, вроде бы старше матери, а может быть просто дольше употребляющая алкоголь. Как обычно до поздней ночи стоял противных смех от глупых шуток и крики без какого-либо повода, табачный дым заполнил всю квартиру и комнату где я был в том числе. Где-то после часа ночи, я услышал, как они куда-то уходят, подумал, что, наверное, хотят достать ещё спиртного, это не было для меня новостью, они часто так делали, а я тогда ждал, когда же придёт мама, вдруг с ней что-то случится.
Ждал и в эту ночь, прошёл час, а потом два, потом я увидел, что уже больше четырёх часов утра, я не в силах бороться со сном сдался. Не пришла она и после моего пробуждения, как и в течение дня, как и в течение всех последующих лет. Не знаю куда она отправилась, может назад в Германию, а может просто уехала куда-то на юг, жива ли до сих пор. Это мне не известно, и я никогда, кроме первого же дня «пропажи» и не стремился узнать.
Часть 3. Глава 11
Мои первые настоящие школьные каникулы начались с того, что я проснулся в нашей квартире и сразу глянул на место, где спала мать, кровать была такой же нетронутой, как и ночью, домой явно никто не заходил, я же со всем упорством, что у меня было, надеялся, что в следующую секунду она откроет дверь и войдёт домой, может быть будет злая и будет ругать меня сам пока не знаю за что. Но эта секунда всё не наступала, никто не возвращался. Бывало во время пьянок я думал, что хорошо бы ей куда-нибудь исчезнуть, чтобы эти крики и вонь хотя бы ненадолго прекратились, она бывало и исчезала, но, когда я просыпался утром – всегда была дома. Сейчас же мне было стыдно за те мысли, если можно так сказать, я жалел, что мог так думать. Сердце начинало бешено колотиться, потому что какая-то часть меня догадывалась, что она уже не вернётся, а другая пресекала на корню эти мысли, хотя часы уже стояли далеко не утренние. Я натянул своё доисторическое пальто, внутри которого там, где пришиваются рукава, торчали куски синтепона, отыскал ботинки, которые мне где-то ещё добыл отец и пошёл на улицу. Я не знаю где я собирался найти свою мать, но я уже просто не мог сидеть в четырёх стенах, они сводили меня с ума, каждое мгновение увеличивая мой страх перед одиночеством, голодом и всем тем, что я думал, пока сидел дома один.
Я спустился вниз, с нашего пятого или шестого этажа, я уже не помню, и пошёл куда глядят глаза, дети, которые были на улице узнали меня по одежде, так как лица не было видно, окрикнули, но я не обратил никакого внимания, продолжая свой уверенный путь без какой-либо цели. С начала я думал, что пойду искать мать куда-то к её друзьям, но я не знал даже как их зовут, а не то чтобы где они жили, и мне не пришло ничего лучше в голову, чтобы пойти к ней на работу. Крупный магазин был у нас здесь всего лишь один, да и не очень далеко до дома, я добрался до него, как сейчас мне вспоминается где-то за час.
И вот я уже стою перед огромным серебристым ангаром, огромными белыми русскими буквами было на фасаде написано «Добро» или что-то в этом духе, я уже тогда понимал значение этого слова и мог прочитать, на парковке было почти пусто, несколько военных машин и несколько гражданских, людей пока не было видно вообще, это в общем-то и не удивительно, так как был будний день. Быстрыми шагами, потому что порядком уже замёрз, я пошёл внутрь.
За небольшим коридором начинался гипермаркет, залитые белым светом ламп стояли различные товары. Ожидаемо и внутри было пусто, туда-сюда медлительно плавали, не могу назвать их передвижение ходьбой, несколько продавцов, ни одного человека не в зелёной униформе этого магазина, то есть покупателя, пока не было видно. Похоже это сейчас главный клиент магазина – я.
В моей голове всё становилось ещё более сюрреалистичным, я впервые забрёл так далеко от дома, я собирался искать тут свою мать, продавцы постоянно пялились на меня, хотя это не удивительно, обычно субъекты, выглядящие как я приходили что-нибудь украсть, но точно не в такое мёртвое время.
Бродил по торговому залу, смотря между рядами, иногда бегал, в голове были мысли, что я уже не помню, как домой добраться, голод давал о себе знать, как бы скручивая мой желудок, как скручивают тряпку отжимая воду. Похоже эти поиски могли бы длиться до тех пор, пока я не свалился бы с ног, но тут кто-то строго прикрикнул на меня.
– Что ты здесь лазишь? – услышал я мужской голос и сразу повернулся.
В метрах пяти от меня стоял мужчина в зелёной жилетке, таких же зелёных штанах и белой рубашке, продавец, его лицо не выражало никаких эмоций он просто стоял и ждал ответа от меня.
– Ищу маму, – непринуждённо сказал я, попутно удивившись насколько без акцента это получилось.
– А когда она сюда пришла?
– Не знаю, – ответил я, – может быть утром.
– Пойдём, – сказал продавец и мотнул головой в неопределённом направлении.
Я повиновался. Через какую-нибудь минуту мы были у охранника, высокого и поджарого мужчины с лысиной, на вид ему было около лет сорока. Он начал задавать мне вопросы, я описал приметы матери как мог, оказалось, что всё что я помню так это то, что у неё коричневые волосы, какой рост, я не знал, цвет глаз не помнил. Они переглядывались думая, как такое возможно, а я удивлялся не меньше чем они. Кажется, даже, что сотрудники хотели меня просто выставить из магазина, решив, что я пришёл всё-таки что-нибудь украсть, как тут прозвучал самый полезный вопрос.
– Ладно, – на выдохе сказал охранник – как её зовут-то ты хоть помнишь? – без намёка на злость или издевательство спросил он.
– Лена, – сразу же ответил я.
– Это сужает круг, – покачал головой и с сарказмом сказал охранник, – а фамилия какая?
– Далал.
Так это эта, – выпалил продавец изрядно удивившись, а я подумал, что он заикается, – работает у нас. Твоя мама Лена Далал, немка, убирается здесь?
–Да.
–Так чего ты молчишь-то тогда, подошёл бы сразу спросил у работников, ну чего ты не подошёл-то?
Но это, в общем-то, был не вопрос, отвечать мне по крайней мере показалось не нужным.
Мы сразу отправились к следующему человеку, вроде бы именно начальнику матери, он посмотрел в свои таблицы на компьютере, новом и хорошем, монитор был большим, с одной стороны это был просто кусок чёрного стекла, прямоугольной формы, а с другой плыли данные о рабочих, такого я не видел у нас дома в Германии. Этот начальник и сообщил, что сегодня у Лены Далал выходной день и её тут и не должно было быть, говорил он как-то почти с отвращением, уж точно не хотя, точней хотел он только того, чтобы я вместе с продавцом скорее вышли из его комнаты без окон, с тёмно-серыми стенами, и стеллажами заваленными всяким барахлом для уборки.
Продавец сказал, что сегодня тут я свою маму не найду точно. Вокруг нас начинали кружить женщины в такой же зелёной форме, поглядывая, что же это за ребёнок, с которым ходит их старший сотрудник, он им конечно же рассказал, некоторые пожали плечами, так, что казалось почти ожидали меня тут увидеть. Из магазина меня никто не гнал, женщины покормили меня, как обычно консервами, но продавец тоже не та работа, чтобы позволить себе свежую еду, да её тут почти и не было, а в конце дня этот мужчина подвёз меня до дома на своей машине. То была русская машина, но новая, совсем не такая на которой везли отца, внутри всё красиво светилось, большую часть пути ей вообще никто не управлял, только уже перед моим домом, где кончилась карта, продавец всё взял в свои руки и остановился около подъезда.
Я сразу глянул с надеждой в свои окна, хотел увидеть включенный свет, но его там не оказалось, только чёрные стёкла слабо отражающие зимний закат и будто покрывающие своей чернотой детскую душу. Потом мой мозг придумал, что может быть мама уже легла спать.
– Ну она уже, наверное, дома, парень, – подпитал мужчина надежду во мне, – беги, если что, то ты заходи к нам.
– Хорошо, – ответил я уже стоя на улице и слегка надавил на дверь машины, а она закрылась.
Пока я поднимался по лестнице вспоминал этого продавца, он даже дал мне свой номер телефона, чтобы я не ходил пешком сюда, потому что как он сказал: «Погода не лётная», вообще не понял, что это значит, рассказывал мне и про Россию, и про магазин, спрашивал почему мы приехали именно сюда, а я только пожимал плечами, я последний человек, который знал, зачем нужно было ехать именно в эту морозильную камеру. Но в общем-то мне было чуть легче, что получилось с кем-то поговорить, если бы ещё и не было так страшно заходить в пустую квартиру.
В кармане своего пальто я сжимал номер телефона, только бы не потерять его, но что толку, когда звонить мне было неоткуда.
Надеясь, что дверь будет открыта я немного толкнул её, но нет, вставил ключ и повернул, вошёл домой, обуви никакой не стоит около входа, внутри мёртвая тишина, иногда только слышны шаги людей, живущих сверху и странное жужжание, это, наверное, звук тишины, я рванул в комнату и там никого не обнаружил.
Рухнув на матрас, на котором спал, стал плакать, это был плач не из жалости к себе, просто я не знал, что ещё делать, а так мне, кажется, легчало, а спустя какое-то время заснул.
На утро снова ничего не изменилось, но уже хотелось есть, на удивление в холодильнике, в который я заглянул первый раз со времени пропажи матери, было полно еды, полно было её и на столе.
Я собрал весь мусор, окурки и бутылки, что остались от последней попойки, которые предыдущие сутки никто не трогал как можно догадаться, и думал: вот я уберусь и мама придёт, вот я убрался, значит надо сделать ещё что-то и она придёт, это были глупые игры моего сознания со мной, дающие каждый раз немного надежды и позволяющие отвлечься, но никто, как можно догадаться, не приходил.
Каникулы кончились, кончилась и еда в холодильнике, а я пошёл в школу, не знаю на кого я был похож, но дети меня как-то сторонились, никто не мог знать, что у меня дома что-то случилось, но они будто чувствовали, мой страх, мою боль, и боялись, что я заражу их этим, есть хотелось, поэтому я выносил в столовой всё что мог выпросить у работниц из еды и вроде бы не так уж плохо себя чувствовал, но продукты – это очень ценная вещь, выпрашивать становилось всё трудней и я начал голодать. Учителя на это не сильно обращали внимания, я был беженцем, а все мы выглядели голодными и больными, все в лохмотьях, да и многие из русских не сильно от нас отличались, поэтому тревогу никто не бил из-за моего резкого похудания, может никто и не замечал, ведь худой я был всегда.
Не знаю сколько бы ещё так продолжалась эта жизнь, наверное, не долго, но в один день, я как обычно упал на свой матрас и смотря в окно пытался не думать о том, что хочется есть, к тому же я обпился тёплой воды, а это мне всегда немного помогало, как тут замок в двери повернулся. Дверь открылась, а в коридоре загорелся свет, я подорвался со своего места как напуганное животное, только вот я был неожиданно радостный, я думал, что наконец-то вернулась мама, но вылетев из комнаты опешил так же, как и стоящая в дверях женщина. Конечно, перед ней появился какой-то полутораметровый зверёк с длинными черными волосами, будто смазанными жиром, в ободранной кофте и штанах, да и с лицом скорей всего серым как асфальт. Недолго мы стояли и смотрели друг на друга. У неё были темно-коричневые, с прядями седины, короткие волосы, зачёсанные то ли на бок, то ли назад, телосложение для нынешних времён было на редкость тучным, а одежда хоть и выглядела старой, но была в хорошем состоянии, взгляд из удивлённого стал может не злобным, но строгим.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70049314&lfrom=174836202) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
