Алексей Козлов "Одинокий русский в Исруле. Памфлет"

Одинокий русский в Исруле. Памфлет
Алексей Козлов

Сатирический памфлет Алексея Козлова, посвященный воображаемому путешествию в, разумеется, воображаемую страну на севере Африки, Исруль, с её удивительными нравами и непредсказуемым будущим.

Одинокий русский в Исруле

Памфлет

Алексей Козлов

Перун – Отец Славян и Солнца Брат!

Ура Тебе, о Движитель Вселенной!

Дизайнер обложки Алексей Борисович Козлов

© Алексей Козлов, 2023

© Алексей Борисович Козлов, дизайн обложки, 2023

ISBN 978-5-0060-9753-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Преамбула

Автор предупреждает своего читателя, что перед ним исключительно фантастическое сочинение, и искать в нём злобу дня, совпадения имён, названий и чего бы то ни было не имеет никакого смыысла.

Кое-что в дорогу!

Я бы не стал читать текст писателя, который удовлетворяет всех! Это тогда не писатель никакой, а ловкий проходимец, если он умудряется удовлетворить всех! Или лучше сказать – это проститутка! Писатель! Хочешь, я тебя за полтинник писателем сделаю? Это просто проститутки с напёрстками в руках! Настоящих писателей все наоборот ненавидят, потому что те осмеливаются жлобам правду в глаза выссказывать, а не раскладывают перед ними матрёшки, как этот приснопамятный небожитель, и вытаскивать их из друг друга.

Все произведения настоящей античности точно сожгли! Кто? А вы не знаете, братья – христиане, которые были самой злобной, самой нетерпимой сектой в мире. А до них были лучшие времена, когда люди могли говорить то, что думают! Ведь люди не ловчили, как Иосиф Флавий и за нос всех не водили чумными бреднями, а говорили то, что думают! В страшные времена их первыми отправили в печку! Уцелевает отнюдь не самое честное, не самое ценное, а то, что угодно самым серым мышам. Уцелевает мышиное, хвостатое, хитрое и выморочное, с чёрными буксинками глаз.

О, Исруль!

Общим местом является утверждение, что Исруль – страна Чудес! Её называют ещё страной Молока и Мёда, реклама преподносит его как Мекку технологий и невиданно-продвинутой медицины, но потом я узнал, что и молоко и мёд здесь привозные, и хотя я иной раз сталкивался здесь с самыми настоящими чудесами, чаще приходилось сталкиваться с самыми настоящими анти-чудесами. Легко поверить чужим словам, но мне это было не нужно, ибо я увидел всё своими глазами.

Отправляясь в путь

Я вынужден был почти переписать свою книжку тогда, когда за моей спиной по телевизору америкинские плутократы пускают крокодиловы слёзы по изрульянам, которых обидели. Это так смешно, что я вынужден прервать работу, чтобы нахохотаться вдосталь!

Я был в исруле 20 лет назад и уже тогда все понял и назубок знал судьбу этого удивительного государства. Уже тогда что-то нездоровое и болезненное носилось в тамошнем воздухе. Я тогда не понимал, что, а теперь понимаю!

Часто в жизни бывает так, что нечестивые побеждают и начинают командовать праведными. То есть так бывает почти всегда! А потом, когда неизбежная Карма накрывает их, они хватают надувные муляжи распятых младенцев и устраивают гастроли по циркам Европы в целях вымогательства сочувствия у тех, кого они обижали или грабили. Всё это имеет к государству Исруля слишком прямое отношение, чтобы не замечать этого. Все их вопли об изнасилованных школьницах и распятых мальчиках мы часто слышим из уст людоедов со свернувшейся кровью на губах! Если у людоеда съели ребёнка, я уж не знаю, как к этому относится!

Некогда в рамках моего чудовищного по размеру романа «Лихтенвальд из Сан-Репы», который ныне висит, как утопленник в безвоздушном космосе Интернета, я изощрился описать в вставной новелле моё посещение фантастического военно-полицейского государства Исруль, где мне пришлось пробыть ровно год.

Это описание я попытался выделить в отдельную новеллу, но издательская платорма отказала мне, заявив, что это дубль, который не принимается магазинами.

Что ж, если это истинная причина, придётся снова с муравьиным энтузиазмом приняться за работу и предаться вдохновенной писанине.

И вот спустя годы я напрягаю память, пытаясь выудить из неё детали, которые давным давно должны были кануть в Лете. И странным образом обнаруживаю куски, которых я раньше не замечал, но которые теперь явственно выступили из тьмы. То, что казалось несущественным, стало главным. Наверно там многое изменилось, хотя вряд ли! Странно, но теперь мне вспоминается другое, быть может, под другим углом, как будто я смотрю на себя и откружающих с иной точки зрения. Как будто я смотрю на себя прежнего со стороны. И моя благодарность издательской платформе за отказ опубликовать «Одинокого Русского в Сан-Репе» возрастает с каждой буквой, которую я печатаю на своём компе.

Нет зла без блага, и нет блага без зла!

Похоже, это будет совсем другой текст.

Единственное, что, как кажется, не поддасться контролю моей памяти, это порядок событий, но это настолько малозначительно, что даже смешно об этом говорить.

И начинается всё с моего сына.

Школьные резинки

В школу он отправлялся к восьми, волоча чудовищный рюкзак с книжками – учебниками. Мы в своё время рюкзаками не пользовались, таскали в школу портфели. В Исруле учебники обычно большого формата и печатаются на толстой мелованной бумаге, они невероятно тяжёлые. А это шесть или семь книг каждый день. Мне, как художнику всегда было странно видеть содержание этих опусов. Все картинки в них были выхолощенные, переведённые в векторную графику, совершенно механицистически-мёртвые, но, кажется, все так привыкли к этой выхолощенной серости, что она никого не могла удивить. Это равнодушие было для меня так удивительно, ведь я считал бывших обитателей Европы, волей судьбы оказавшихся в Африке, людьми утончённой культуры и рафинированности, полагая едва ли не всех композиторами, великими шахматистами, музыкантами и писателями. Но ничего подобного здесь не было и главным вещдоком подтверждавшим этот удивительный факт был школьный баул моего сына. Был там пенал, и ещё какие-то школьные прибамбасы. Обратно он появлялся часов около трёх, быстро пробегая по испепеляющей жаре вдоль решётчатой железной ограды. И почему-то всегда бежал. Школа была не так далеко от нашего дома, метрах в трёхсот пятидесяти, и утром, когда жара была ещё вполне умеренная, добраться до школы было плёвое дело.

Он никогда не делился тем, чем он занимается в школе, и это напоминало мне, как я никогда не делился с родителями, чем занимаюсь в ней я. Школу я не любил, боялся туда заходить, и практически не делал домашних заданий, удивительныи образом оставаясь примерным хорошистом. На уроках я часто попадал в точку с испуга, испуг заставляет голову лучше работать.

Первый класс я воспринял, как странность, и если бы не большое сердце нашей единственной учительницы М. М. П… – мне наверняка уже тогда было бы страшно. После третьего класса, когда нас передали другим учителям, я испытывал от школы только растущий ужас.

Спустя многие годы я взруг увидел мою первую учительницу у пункта сдачи стеклотары в узком проходном дворе, и вид её меня ужаснул. Это была не весёлая активная, властная и справедливая женщина, а полубезумная, потерявшая себя старуха, которую коснулось глубокое несчастье. Оно и случилось, и вместе с её мужем из её жизни ушла стабильность – какие-то негодяи выкупили множество квартир в её доме и начали выселять оставшихся. На фиг им нужно было по чьей-то указке покидать насиженное гнездо? Такое могло свести с ума любого!

Всё, что начинается очень хорошо, далеко не всегда хорошо кончается! А когда-то я видел будущее туманным и счастливым!

Я никогда не учил никаких уроков. Как при этом я окончил её хорошистом, большая загадка для меня самого. В памяти вокресают пять минут перед уроком, когда я выхватываю у нашей отличницы Ольги тетрадку и с бешеной скоростью переписываю всю ту ахинею, которая написана у неё красивым, каллиграфическим почерком. Я никогда не успевал понять смысл того, что я переписывал, и за минуту, когда мы вставали в классе, встречая учительницу, успевал побежать глазами по своей корявой скорописи и оценить её содержание.

В иные года мы учились во вторую смену, и каждый час, приближавший очередной поход в школу, был более трагичен, чем предыдущий. Шёл я в школу, волоча ноги, чувствуя, как по мере приближения этого серого здания в виде буквы «С», мои ноги сами замедляются и противный холодок отчаяния и тоски подкатывает к сердцу.

Всё это я вспоминал, глядя, как мой сын возвращается из школы.

Я часто проходил мимо этой школы в Исруле, и её внешний вид поражал моё воображение. Такое мог построить только человек, архитектор из какой-нибудь раскрученной западной фирмы во времена расцвета кубизма или сюрреализма, личность, явно восстребованная психиатрами и психологами. Собственно говоря, это не было каким-то единым объёмом, здание, но было кучей кубиков, разбросанных больным психически подростком по песочнице. Всё в этой школе было воплощением хаоса, дисгармонии. Может быть, архитектор и в самом деле при проектировании этой школы был не в лучшей форме, и поневоле перенёс личную неудовлетворённость своим бытием на бедных детей, которые потом пошли учиться в эту несчастную школу. Школа, естесственно, запиралась воротами, и рядом с воротами стояла сторожка, в которой вечно сидел смуглый, очень похожий на араба, охранник. Справа от сторожки, вдоль столбов располагались спортивные площадки, тенисные и бадминтонные корты. Столбы, как я понял, дожны были имитировать античные колонны, но у них это не получилось, они были похожи на трубы большого диаметра. Охранник был страшно потный и на жёлтом поясе его висел довольно порепанный чёрный револьвер. Итак, от этой охранной сторожки в сторону этих разбросанных абы как кубиков вел длинный пандус с одной стороны украшенный ритмично возвышавшимися трубами, которые по всей видимости должны были символизировать колонны. Эдакая колоннада в стиле упс-модернизм.

Понимание нравов этой школы не сразу коснулось меня. Один раз сын прибежал такой всклокоченный, как будто за ним гнался бес, и на вопрос, что случилось, он потупился и сказал: «Ничего!»

«Ничего – пустое место!»

Так говорил мой отец.

Но я уже не верил ему и стал потихоньку присматриваться к его возврашениям из школы.

Слишком часто он появлялся всклокоченный.

Я нацепил шпионские очки, взял в руки газету и, сидя на небольшом возвышении, стал делать вид, что истошно читаю, а сам посматривал за этой Виа Долоросой, по которой мой сын каждый день возвращался домой. И вот однажды он пробежал ворота и быстрым шагом пошёл назад, потом остановился и оглянулся. Тут из ворот показался пузателький мальчик, и с видом охотника сразу припустил вслед за моим сыном, он явно преследовал жертву и был уверен в успехе. Расстаяние между ними было метров двадцать, и как только мой сын прекращал пробежку и начинал идти нормальным шагом, толстячок на коротеньких ножках припускал вслед и почти настигал моего сына, но тот вовремя оглядывался и снова отбегал, сохраняя дистанцию. Они не общались ни криками, ни разговором, и для плечистого толстячка это была просто забава, забава преследования – сильный загонял слабого, толстое животное, гналось за замухрыжкой, который из слабости чурался битвы. Этот толстяк был коротенький и плечистый, кругломорденький и кряжистый крепыш, а мой сын длинный и быстрый. Потом я узнал, что того звали Зеев – Волк. Наконец они приблизились к нашему дому и хотя сын забежал под навес дома первым, было видно, что толстячок из последних сил настигает его. И я увидел, что он настиг и повалил жертву…

Быстрым шагом, более быстрым, чем всегда, бросив на лавке газету и очки, я бросился к дому. Теперь я странным образом вынужден отвлечься от разыгрывавшейся на моих глазах драмы, и описать свой дом в Исруле, да и скупыми штрихами описать город Насрат…

Время вспять

Теперь вопреки всякому здравому смыслу и устаканившимся медодам сочинения романов, я вернусь в быстро загнивающую Сан-Репу и расскажу, как я уезжал оттуда. Когда жители Сан- Репы едут в Исруль, как правило это те, кто генетически такие же, как и нынешние граждане Исруля. Я не говорю о довльно узкой категории зап исных телевизионных юмористов, избравших Исруль местом постянного чёса и развлечений. Их, в принципе, не так уж и много, чтобы о них говорить, хотя вонь, извергаемая ими, довольно чувствительна. И часто люди едут в свои разделённые семьи, к своим родственникам, друзьям, и почти всегда везут подарки и сувениры. И что же они везут? Все знают, что лучшим подарком для Исрулянина является толстый кусок Окраинского Сала, этот вкуснейший деликатес степных народов. Иногда они объединяются для безопасности в группки и едут до столичного аэропорта вместе. Как-никак, как прапвило в кармане довольно толстая пачка долларов!

Тогда маршрут был один – самолётом и Нусеквы. А самолёт стартовал из аэропорта Вануга.

Баба, которая за двадцать баксов раздобывала документы в ихнем посольстве, навязала мне спутника, который ехал в Исруль к своей семье. Это был молоденький парень с донельзя грустными глазами. У него было только два состояния – он либо тупо сидел и что-то грустно обдумывал, то разражался горячими тирадами, которые без перерыва длились минут по пять, причём когда они начинались, я не мог предположить ни то, когда они закончатся, ни то, чему будут посвящены. Но вёл он всегда упорно к бедам своей семьи.

Тут должно присутствовать неизбежное пояснение. Жизнь молодой семьи в Исруле невероятно трудна, практически самоубийственна. Правда сейчас она стала почти невыносимой в сравнении с теми временами, когда ехал я, но и тогда это был не сахар. Сейчас молодые никогда не купят квартиру! Когда ехал я, трёхкомнатная квартира стоила 100 000 долларов! Сейчас она стоит 500 000 долларов! Чувствуете разницу?

Вот женятся молодые и заводят двух детей. Такая спаянная, классическая семья никого не интересует. Ни работы у парня, жена всё время с детьми, денег нет, будущего никакого, и вдруг выясняется, что в законах прекрасного государства Исруль есть маленький пунктик, гласящий, что в отличие от счастливой жены при муже, разведённая женщина с двумя детьми получает от государства в два раза больше, чем при всём своём желании способен разродиться её трудолюбивый муж… Естесственно ход событий толкает несчастную семью к неизбежному фиктивному разводу, и посколько государство кое-как нажимает и на мужа, чтобы он платил алименты, то после развода муж убегает из Исруля в Сан-Репу. И хотя семья разрушена и наверняка навсегда, эти деньги, позволяющие содержать детей, это – главное. Раз в год мужу позволено по закону навестить детей, но если он останется в Исруле, и государство заметит это, оно сразу начинает охититься на мужа, подозревая его в фиктивном разводе с целью заполучить чужие деньги, и может даже организовать слежку и накрыть его ночью с женой в одной кровати, после чего выплата пособий на детей будет мгновенно прекращена. Естесственно, куча таких разведёных семей здесь повсюду, и мужья либо по ночам пробираются к жёнам из соседних городов, либо раз в год прибывают из Сан Репы с подарками детям. Вот этот парень и ехал к своей жене в третий раз, мучаясь ревностью, подозрениями и страхами. Он много рассказал мне о тамошних делах, но как я понял, ума он был невеликого, и в мировые проблемы не совался вовсе. Он старательно, даже я бы сказал, гипер-старательно обходил стороной все эти разговоры о хилокосте, арабах, мировой закулисе, сосредоточившись на известных ему способах заколачивания денег. Он уже понимал, что в Исруле деньги заколотить очень трудно, практически невозможно! Скорее не ты заколотишь деньги, а они тебя в гроб заколотят!

Потом он повёл меня в ресторан, где по его уверениям всё было по-школьному дёшево, но там с нас содрали все три шкуры, и когда принесли счёт и до него стал доходить масштаб финансовой катастрофы, он надолго и тупо вперился в счёт, изредка водя пальцем по немым сторокам, издали напоминавшим стихи, и только изредка мычал, заикаясь: «Ну, а это что!? Что это такое?».

Наконец и мне пришлось вмешаться. Я стал убеждать его и теребить за рукав, что раз катастрофа, вопреки моим советам случилась, и мы забрели в этот людоедский ресторан, где видимо, сконцентрировать последние кроманьонские людоеды, живущие среди неандертальцев, то на всё воля божья, и видимо, Господу было угодно, чтобы мы испытали подобное кошмарное приключение, когда за две шкурки подгоревшей, не очень свежей, синюшной свинины с макаронами и веточкой какой-то неведомой зелени, с нас содрали такие сумасшедшие деньги.

Когда он в очередной раз заныл и стал бросать в меня испепеляющие взгляды, я сказал: «Это ты виноват! Твоя идея – твоя реклама! Покайся – и я прощу!»

Подходило время ехать в аэропорт, мы и поехали не так, как прежде – на такси, а на автобусе, потому что после ресторанного афронта моего нового приятеля охватила жажда экономии. Весь путь до аэропорта он помалкивал, изредка горестно хныкая, уткнувшись глазами в пол между ног, и я понимал, как ему грустно, так грустно, что хоть застрелись.

А тут ещё вид из окна автобуса – вы знаете этот вид – чёрная до горизонта земля с изредка воткнутой в неё корявой палкой – этого вида больше всего боялись захватчики, рискнувшие покорять Сан-Репу. Они в принципе ничего не боялись, но этот вид был настолько чудовищно страшен, что от вида этой покосившейся палки у них всегда начинали дрожать колени.

Приехали мы рано, до отправления самолёта было ещё часа четыре, и нужно было как-то неприметно убить время. Но человек, хоть раз побывавший в главном аэропорту Нусеквы, понимает, что попав сюда, ты попал в место, где тебе совершенно нечего делать. Аэропорт состоял из огромного пустого, не очень чистого зала, с кассами по бокам, одиноко притулившегося в торце буфета и нескольких рекреационных зон, которые состояли из всегдашних пластмассовых стульев разной индейской раскраски.

Такие огромные пустые помещения могут вообще свести человека с ума или погрузить его в летаргический сон и депрессию. Разумеется, если всё время находиться там, и не вспоминать маму и самые хорошие мгновения жизни.

Здесь был крупный в шахматные белые и чёрные клетки пол, и стулья около витрин. Больше ничего достойного внимания тут не было.

Кажется, только тут я спросил про имя моего попутчика, и он признался, что его зовут Никифор.

– Никифор Палыч! – стыдливо сказал он.

Алекс и Никанор -прекрасный дуэт! Прекрасная пара, отправившаяся на искоренении Исрульского Кащея Бессмертного в тамошней избушке на курьих ножках! Два неудачника, штурмующие высоты капиталистического Эвереста!

Часа через два здесь стал собираться народ, готовый к отлёту в Исруль. Он кучковался строго в одном месте и про всю эту публику даже при самом поверхностном взгляде можно было с уверенностью сказать: «Они Едут в Обетованный Рай! Их ждёт Исруль!» при всём разнообразии, или даже лучше сказать, разнородности представленной здесь публикми, в ней была какая -то едва ощутимая черта, которая объединяла и старика с мутными рыбьими зенками, и молодую красотку с подведёнными египетсткими бровями.

Потом, когда скопилось уже немалое количество пассажиров на Исруль, появились кураторы этого дела из посольства Исруля. Тут уже наружу выпятилась явная классовая разница между приезжим сбродом и пригретыми Солнцем Исруля небожителями. Работники посольства не скрывали своего глубокого, выношенного презрения к этим тлям-полукровкам, и смотрели на них брезгливо. Как ни странно они чувствовали себя здесь, в чужой стране, как полноправные хозяева и распорядители. И этот коротышка с выпученными глазами, большой головой и шаками размером в милю, беспрерывно круживший, как стервятник над сгрудившимися курицами, всем своим видом изображал, насколько в его силах проникнуть в душу любого соискателя похода в Исруль, и как он ловок в отделении семя от плевел. Он кружил вокруг, как ястреб, заглядывая наглым, требовательным, пронзающим взглядом в глаза каждого потенциального пассажира. Скорее всего от него это требовала инструкция его спецслужбы. Я потом понял, насколько в Исруже важны эти инструкции, и как сильна показуха и небрежение в сути. В общем, будешь держать в руках бомбу, и они не заметят её, потому что в руках бомбы не может быть, но залезут в поисках бомбы тебе в задницу! Показуха высшей марки! А так как там камеры на каждом шагу, и всё фиксируется кучей мониторов, а следовательно фиксируется и работа тайных осведомителей и пе5реодетых агентов, то они буквально изощряются в жестах – загялывают в мусорные бачки, хмурят брови и всё время шныряют глазами по спинам окружающих. Соглядатайство не то, что не является здесь предосудительным, оно – национальная чета, хотя то, что его называют здесь не доносом, а «разговором», понятно, что в глубине души все знают, какая это гадость! Если бы вы знали, как силён фрейдистский страх исрулянина перед террористами, как они внутренне напряжены и погружены в депрессию, вы бы никогда не избрали это место место житья-бытья! Они и уезжают оттуда, когда начинают разбираться, куда попали!

Сначала там броил один агент. Потом появился ещё один. Если первый был в роскошном клоунском квадратном костюме в крупную клетку, эдакий булгаковский кот Бегемот, то второй, с узкими плечами и бакенами до мошонки, был высок и сплющен и носил сугубо чёрный лапсердак, который впрочем не мог скрыть давненько замызганных обшлагов. Это был натуральный обшарпанный Азазелло. В общем, вдвоём, они представляли из ссебя воистину комическое зрелище, сравнимое с выходом Пата и Паташона в погорелом театре.

Они кружились вокруг всё более сбивавшейся в кучу толпе пассажиров, как грифы, выбирающие лучшую жертву для ужина. Я понял показушную систему работы спецслужб Исруля- там надо было всёвремя демонстрировать лояльность и патриотизм, и беззащитная толпа пассажиров – лучшая цель для этого. Вероятно курировать отлёт пассажиров их посылало посольство. Особенно полыхал энтузиазмом маленький кретин в клетчатом костюме. Я внутренне сразу прозвал его Клетчатым. Это был воистину Булгаковский персонаж.

– Делай вид, что не знаешь меня! – прошептал испуганный Никанор, – Как будто мы не знакомы! А то едем вдвоём, это подозрительно! Люди из разных городов едут вдвоём – это подозрительно!