Зигмунд Фрейд "Навязчивость, паранойя и перверсия"

Навязчивость, паранойя и перверсия
Зигмунд Фрейд

Азбука-классика. Non-Fiction
Предлагаем вниманию читателей сборник статей великого австрийского психолога, посвященный механизмам возникновения невроза навязчивых состояний, паранойи, гомосексуализма и мазохистской перверсии. Под одной обложкой представлены как знаменитые работы, например описание случая «Крысина», молодого человека, страдающего неврозом навязчивости, или статья «Ребенка бьют», проливающая свет на проблему мазохизма, так и малоизвестные, но не менее занимательные трактаты, в числе которых можно назвать исследование явления дьявола нищему художнику в семнадцатом веке.

Зигмунд Фрейд

Навязчивость, паранойя и перверсия

© А. М. Боковиков, перевод, 2006

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2015

Издательство АЗБУКА®

Навязчивые действия и религиозные отправления

(1907)

Разумеется, я не первый, кому бросилось в глаза сходство так называемых навязчивых действий нервнобольных с отправлениями, которыми верующий подтверждает свою набожность. Об этом мне говорит и слово «церемониал», которым назвали некоторые из этих навязчивых действий. И все же это сходство мне не кажется чисто поверхностным, а потому, поняв возникновение невротического церемониала, можно было бы отважиться по аналогии сделать выводы о душевных процессах религиозной жизни.

Люди, совершающие навязчивые действия или церемониал, наряду с теми, кто страдает от навязчивых мыслей, навязчивых представлений, навязчивых импульсов и т. п., относятся к особой клинической единице, нарушения которой принято обозначать неврозом навязчивости. Однако не стоит впадать в искушение пытаться вывести своеобразие этого недуга из его наименования, ибо, строго говоря, и другие болезненные душевные проявления с тем же правом притязают на так называемый «навязчивый характер». Место дефиниции должно теперь занять детальное знание этих состояний, поскольку до сих пор так и не удалось выявить, вероятно, глубоко лежащий критерий невроза навязчивости, наличие которого, как ошибочно полагают, можно все-таки разыскать во всех его проявлениях.

Невротический церемониал состоит в совершении небольших ритуалов, в добавлениях, ограничениях, предписаниях, которые при определенных поступках в повседневной жизни всегда осуществляются одним и тем же или закономерно видоизмененным способом. Эти действия производят на нас впечатление простых формальностей; они кажутся нам не имеющими никакого значения. Точно такими же они кажутся и самому больному, и все же он не способен отказаться от них, ибо любое отклонение от церемониала карается невыносимой тревогой, которая тотчас вынуждает к наверстыванию упущенного. Такими же незначительными, как и церемониальные действия, являются сами поводы и виды деятельности, которые скрашиваются, затрудняются и непременно замедляются церемониалом, например одевание и раздевание, отход ко сну, удовлетворение физических потребностей. Исполнение церемониала можно описать, если его, так сказать, заменить рядом неписаных правил: например, в церемониале при отходе ко сну кресло должно стоять в определенном положении перед кроватью; одежда на нем должна лежать сложенной в определенном порядке; покрывало должно быть заправлено в изножье кровати, простыня должна быть гладко выглажена; подушки должны лежать так-то и так-то; само тело должно находиться в строго определенном положении – и только тогда можно заснуть. В легких случаях церемониал выглядит как преувеличение привычного и оправданного порядка. Однако особая добросовестность, с которой совершаются эти действия, и тревога, возникающая при их неисполнении, характеризуют церемониал как священнодействие. Как правило, нарушение их тяжело переносится; публичность, присутствие других людей во время их совершения, почти всегда исключена.

Навязчивыми действиями в широком смысле могут стать любые виды деятельности, если они скрашиваются небольшими добавлениями, делаются ритмичными благодаря паузам и повторениям. Нельзя ожидать, что церемониал удастся строго отделить от навязчивых действий. В большинстве случаев навязчивые действия произошли из церемониала. Наряду с тем и другим содержание недуга образуют запреты и недопущения (абулии), которые, собственно говоря, лишь продолжают дело навязчивых действий, поскольку что-то больному вообще не позволено, а что-то другое разрешается только при соблюдении предписанного церемониала.

Примечательно, что принуждения, такие как запреты (одно нужно делать, другое делать нельзя), вначале касаются только действий, совершаемых в одиночку, а социальное поведение этих людей долгое время остается ненарушенным; поэтому такие больные могут многие годы относиться к своему недугу как к личному делу и его скрывать. Также такими формами невроза навязчивости страдает намного больше людей, чем становится известно врачам. К тому же подобное сокрытие для многих больных облегчается тем обстоятельством, что часть дня они вполне способны исполнять свои социальные обязанности, до этого посвятив какое-то количество часов своим таинственным действиям в полном уединении.

Нетрудно увидеть, в чем состоит сходство невротического церемониала со священнодействием религиозного обряда, – в терзаниях совести при его неисполнении, в полной изоляции от всего остального поведения (запрещение помех) и в добросовестности исполнения действий в малейших деталях. Но точно такими же очевидными являются и различия, причем некоторые из них настолько яркие, что допускают сравнение со святотатством, – большее индивидуальное разнообразие [невротических] церемониальных действий в противоположность стереотипии ритуала (молитва, proskinesis[1 - Греческое обозначение ритуала, представляющего собой поклон с целованием туфли. – Примеч. перев.] и т. д.), их приватный характер в отличие от публичности и общности религиозных отправлений; но прежде всего то отличие, что небольшие добавления религиозного церемониала имеют рациональный и символический смысл, тогда как в невротическом церемониале они кажутся глупыми и бессмысленными. Невроз навязчивости поставляет здесь наполовину комичную, наполовину грустную карикатуру на приватную религию. Между тем именно это самое глубокое различие между невротическим и религиозным церемониалом устраняется, если с помощью психоаналитической техники исследования прийти к пониманию навязчивых действий[2 - Ср. Freud S. Sammlung kleiner Schriften zur Neurosenlehre. Wien, 1906.]. В результате такого исследования видимость, будто навязчивые действия глупы и бессмысленны, полностью разрушается и вскрывается подоплека этой видимости. Из него узнаёшь, что навязчивые действия полностью и во всех деталях рациональны, служат важным интересам личности и выражают продолжающие действовать переживания, а также катектированные аффектом мысли. Они делают это двояким образом – в виде либо непосредственных, либо символических изображений; стало быть, их следует толковать либо исторически, либо символически.

Пожалуй, мне здесь не обойтись без нескольких примеров, которые должны пояснить это утверждение. Кто знаком с результатами психоаналитического исследования психоневрозов, не будет удивлен, услышав, что то, что изображено посредством навязчивых действий или церемониала, проистекает из самых сокровенных, чаще всего сексуальных, переживаний данного человека.

а) Наблюдавшаяся мною девушка испытывала принуждение, умывшись, несколько раз прополаскивать чашу для умывания. Значение этого церемониального действия заключалось в вошедшем в поговорку выражении: «Не выливай грязную воду, пока не имеешь чистой». Действие было предназначено для того, чтобы напомнить о любимой сестре и удержать себя от расставания со своим нерадивым мужем, прежде чем она завяжет отношения с кем-то лучшим.

б) Жившая отдельно от своего мужа жена во время еды следовала принуждению оставлять на тарелке самое лучшее – например, из куска поджаренного мяса съедать только края. Этот отказ объяснялся датой его возникновения. Он появился в тот день, когда она объявила своему мужу о прекращении супружеских отношений, то есть отказалась от самого лучшего.

в) Та же самая пациентка, в сущности, могла сидеть только в одном-единственном кресле и поднималась с него с великим трудом. Кресло, будучи связанным с одной деталью ее супружеской жизни, символизировало для нее мужа, которому она хранила верность. Для объяснения своей навязчивости она нашла фразу: «Человеку так трудно расстаться с чем-либо (мужем, креслом), на чем он когда-то сидел».

г) Обычно в течение всего времени она повторяла особенно странное и бессмысленное навязчивое действие: она бежала из своей комнаты в другую, посередине которой стоял стол, определенным способом поправляла лежащую на нем скатерть, звонила горничной, которая должна была подойти к столу, и вновь отпускала ее с каким-то несущественным поручением. Когда она попыталась объяснить себе эту навязчивость, ей пришла в голову мысль, что данная скатерть в одном месте имела неприятного цвета пятно и что она каждый раз стелила скатерть таким образом, чтобы пятно бросалось в глаза горничной. Действие в целом представляло собой воспроизведение события из ее супружеской жизни, которое задало ее мыслям проблему, требовавшую решения. Ее мужа в первую брачную ночь постигла не такая уж необычная неудача. Он оказался импотентным и «несколько раз в течение ночи прибегал из своей комнаты в ее», чтобы повторить попытку в надежде, что на этот раз она все же не удастся. Утром он сказал, что ему будет стыдно перед горничной, которая убирает постели, схватил бутылочку с красными чернилами и вылил ее содержимое на простыню, но так неумело, что красное пятно появилось в весьма неподходящем для его намерения месте. Стало быть, тем навязчивым действием она проигрывала первую брачную ночь. «Стол и кровать» вместе составляют брак.

д) Когда у нее возникло навязчивое желание записывать номер каждой денежной банкноты, прежде чем с ней расстаться, то это точно так же можно было объяснить исторически. В то время, когда она еще вынашивала намерение расстаться со своим мужем и найти другого, более достойного, она позволила ухаживать за собой одному господину, в серьезных намерениях которого она все-таки сомневалась. Однажды из-за отсутствия мелких денег она попросила его разменять ей пять крон. Он это сделал, засунул в бумажник большую монету и галантно сказал, что даже не подумает расставаться с этой монетой, потому что она побывала в ее руке. Потом, когда они встречались, ее часто подмывало попросить его показать ей ту монету в пять крон, словно чтобы тем самым удостовериться, стоит ли ей доверять его дифирамбам. Но она этого не делала с верным обоснованием, что отличить друг от друга одинаковые монеты было бы невозможно. Таким образом, сомнение осталось неразрешенным; оно оставило после себя навязчивое желание записывать номера банкнот, благодаря которым можно индивидуально отличить каждую отдельную банкноту от всех остальных того же достоинства.

Эти немногочисленные примеры, извлеченные из моего богатого опыта, должны лишь пояснить мой тезис, что в навязчивых действиях все рационально и доступно истолкованию. То же самое относится и к собственно церемониалу, разве что доказательство потребовало бы здесь более обстоятельного сообщения. Я вполне отдаю себе отчет в том, что, разъясняя навязчивые действия, мы, кажется, весьма удаляемся от религии.

Одно из условий болезни составляет то, что человек, следующий навязчивому желанию, совершает действие, не зная его значения – во всяком случае, его основного значения. Только благодаря усилиям психоаналитической терапии смысл навязчивого действия и тем самым побуждающие к нему мотивы становятся осознанными. Мы высказываем это важное положение вещей словами, что навязчивое действие служит выражению бессознательных мотивов и представлений. В этом, по-видимому, заключается еще одно его отличие от религиозного отправления; однако следует подумать о том, что и набожный человек, как правило, совершает религиозный церемониал, не задаваясь вопросом о его значении, тогда как священники могут знать символический в большинстве случаев смысл ритуала. Однако мотивы, побуждающие к религиозному отправлению, всем верующим либо неизвестны, либо замещаются в их сознании выдвигаемым мотивом.

Анализ навязчивых действий уже позволил нам отчасти понять их причины и взаимосвязь определяющих их мотивов. Можно сказать, что человек, страдающий от навязчивостей и запретов, ведет себя так, как будто над ним довлеет сознание вины, о которой он, правда, ничего не знает, то есть бессознательное сознание вины, если так можно выразиться при всей нескладице подобного соседства слов. Это сознание вины имеет источник в известных душевных процессах раннего детства и постоянно оживает в случае каждого нового искушения. В свою очередь, оно порождает всегда готовую заявить о себе тревогу, вызванную ожиданием беды, которая через понятие наказания связана с внутренним восприятием искушения. В начале образования церемониала больной еще сознает, что должен сделать то или иное, чтобы не случилась беда, и, как правило, характер поджидающей его беды пока еще известен его сознанию. Связь же между поводом, при котором возникает эта тревога, порождаемая ожиданием, и угрожающим содержанием от больного уже скрыта. Таким образом, церемониал возникает как защитное или страховочное поведение, как защитная мера.

Сознанию вины больного неврозом навязчивости соответствует уверение набожных людей, что в глубине души они закоренелые грешники; по всей видимости, религиозные отправления (молитвы, обращения к Богу и т. д.), с которых они начинают любую повседневную деятельность и особенно каждое чрезвычайное дело, имеют значение защитных и оборонительных мер.

К более глубокому пониманию механизма невроза навязчивости можно прийти, если оценить лежащий в его основе первый факт: он всякий раз представляет собой вытеснение импульса влечения (компонента сексуального влечения), который содержался в конституции человека, какое-то время мог выражаться в его детской жизни и после этого подвергся подавлению. Особая совестливость, направленная на цели этого влечения, создается при его вытеснении, но это психическое реактивное образование не чувствует себя в безопасности, ибо ему постоянно грозят влечения, подстерегающие в бессознательном. Влияние вытесненного влечения воспринимается как искушение, в процессе самого вытеснения возникает тревога, которая овладевает человеком в виде тревоги, связанной с ожиданием будущего. Процесс вытеснения, ведущий к неврозу навязчивости, следует охарактеризовать как не совсем удавшийся и все больше грозящий окончиться неудачей. Поэтому его можно приравнять к незавершенному конфликту; требуются все новые психические усилия, чтобы не уступить постоянному натиску влечения. Таким образом, церемониальные и навязчивые действия возникают частично для защиты от искушения, частично – для предотвращения ожидаемого несчастья. Защитные действия, направленные против искушения, вскоре кажутся недостаточными; тогда появляются запреты, которые должны отдалить ситуацию искушения. Как видно, запреты заменяют навязчивые действия, подобно тому как фобия предназначена для того, чтобы уберечь от истерического припадка. С другой стороны, церемониал представляет собой совокупность условий, при которых становится позволительным другое, пока еще не абсолютно запретное действие, подобно тому как церковный брачный церемониал означает для благочестивого человека позволение получать сексуальное наслаждение, которое иначе греховно. К особенностям невроза навязчивости, как и всех сходных патологий, относится также то, что его проявления (симптомы, среди них и навязчивые действия) выполняют условие компромисса между борющимися между собой душевными силами. То есть они всегда также возвращают часть удовольствия, которое предназначены предотвращать, служат вытесненному влечению не меньше, чем вытесняющим его инстанциям. Более того, с развитием болезни действия, первоначально скорее обеспечивающие защиту, все больше приближаются к предосудительным действиям, с помощью которых в детстве могло выражаться влечение.

Из этих условий следующее можно было бы найти и в области религиозной жизни: так же и в основе религиозного образования, по-видимому, лежит подавление, отказ от определенных импульсов влечения; но в отличие от невроза они не являются исключительно сексуальными компонентами, а представляют собой корыстолюбивые, социально вредные влечения, которые, впрочем, чаще всего не лишены и сексуального вклада. Сознание вины как следствие не исчезающего искушения, тревога, порождаемая ожиданием, как страх Божьей кары стали известны нам в области религии раньше, чем в области невроза. Возможно, из-за примешивающихся сексуальных компонентов, возможно, вследствие общих качеств влечений также и в религиозной жизни подавление влечений оказывается недостаточным и незавершенным. Полный возврат к греховной жизни у благочестивых людей встречается даже чаще, чем у невротиков, и он становится причиной новой формы религиозной деятельности, покаяния, эквиваленты которого обнаруживаются в неврозе навязчивости.

Своеобразную и обесценивающую особенность невроза навязчивости мы усмотрели в том, что церемониал присоединяется к незначительным действиям повседневной жизни и выражается во вздорных предписаниях и ограничениях. Эта странная черта в формировании картины болезни становится понятной только тогда, когда узнаёшь, что механизм психического смещения, который вначале я обнаружил при образовании сновидения, господствует в душевных процессах при неврозе навязчивости. Уже из нескольких примеров навязчивых действий видно, как в результате смещения с настоящего, важного на заменяющее незначительное, например с мужа на кресло, символически и частично осуществляется намерение. Как раз эта склонность к смещению и видоизменяет постоянно картину болезненных проявлений и в конце концов приводит к тому, что внешне самое незначительное делается самым важным и безотлагательным. Нельзя не заметить, что аналогичная склонность к смещению психической ценности, причем в том же смысле, существует и в области религии, в результате чего незначительный церемониал религиозного отправления постепенно превращается в нечто важное, которое отодвинуло в сторону его мыслительное содержание. Поэтому религии также подвергаются рывками проводящимся реформам, которые стремятся воссоздать первоначальное соотношение ценностей.

Компромиссный характер навязчивых действий как невротических симптомов наименее отчетливо проявляется в соответствующем религиозном поведении. Но также и это свойство невроза становится очевидным, если вспомнить о том, как часто все действия, которые осуждает религия, – проявления влечений, подавляемых религией, – осуществляются как раз во имя и якобы на благо религии.

После выявления этих соответствий и аналогий можно, пожалуй, взять на себя смелость сказать, что невроз навязчивости следует понимать как патологический эквивалент религиозного образования, невроз – как индивидуальную религиозность, а религию – как всеобщий невроз навязчивости. Самое важное соответствие заключается в том, что в их основе лежит отказ от осуществления конституционально данных влечений; самое главное их отличие – в природе этих влечений, которые при неврозе имеют исключительно сексуальное происхождение, а в религии – эгоистическое.

Поступательный отказ от конституциональных влечений, осуществление которых могло бы доставлять Я первичное удовольствие, по-видимому, является одной из основ культурного развития человека. Часть этого вытеснения влечений совершается религиями, поскольку они заставляют людей жертвовать своим удовольствием, получаемым от влечения, божеству. «Месть – моя», – говорит Господь. Думается, что в развитии древних религий можно увидеть, что многое, от чего человек отказался как от «прегрешения», отошло Богу и оставалось дозволенным во имя Бога, так что такая уступка божеству была способом, которым человек освободился от власти дурных, социально вредных влечений. Поэтому, наверное, не случайно, что древним богам в неограниченной массе приписывались все человеческие качества (вместе с вытекающими из них злодеяниями), и нет противоречия в том, что все же было непозволительно божественным примером оправдывать собственные прегрешения.

Характер и анальная эротика

(1908)

Среди лиц, которым пытаются оказать помощь стараниями психоанализа, довольно часто встречается тип, отличающийся сочетанием определенных особенностей характера, и в то же время в детстве этих людей обращает на себя поведение известной телесной функции и органов, участвующих в ее отправлении. Сегодня я уже не могу указать, по каким отдельным причинам у меня создалось впечатление, что между тем характером и этим поведением органов существует органическая взаимосвязь, однако могу заверить, что к возникновению этого впечатления теоретические ожидания никак не причастны.

Благодаря накопленному опыту моя вера в существование такой взаимосвязи настолько окрепла, что я решаюсь сделать на этот счет сообщение.

Люди, которых я хочу описать, обращают на себя внимание тем, что обнаруживают три следующие особенности, обычно сочетающиеся друг с другом: они очень аккуратны, бережливы и своенравны. Собственно говоря, каждое из этих слов относится к небольшой группе или к целому ряду родственных черт характера. Аккуратность означает как телесную чистоплотность, так и добросовестность при исполнении своих обязанностей и надежность; противоположностью ей были бы неряшливость и небрежность. Бережливость может усиливаться до скупости; своенравие переходит в упрямство, к которому легко присоединяется гневливость и мстительность. Последние две особенности – бережливость и своенравие – связаны между собой более прочно, чем с первой, с аккуратностью; они также являются более постоянной частью комплекса в целом; тем не менее мне кажется неопровержимым, что все три особенности каким-то образом связаны между собой.

Из истории раннего детства этих людей нетрудно узнать, что им понадобилось сравнительно много времени, чтобы подчинить себе инфантильную incontinentia alvi[3 - Неспособность произвольно сдерживать экскременты. – Примеч. перев.], и что на отдельные неудачи этой функции они жаловались еще и в более поздние детские годы. По всей видимости, они принадлежали к той категории младенцев, которые отказываются опорожнять кишечник, когда их усаживают на горшок, поскольку из дефекации они получают сопряженную с удовольствием побочную выгоду[4 - «Три очерка по теории сексуальности».], ведь они сообщают, что еще и в несколько более позднем возрасте им доставляло удовольствие удерживать стул, и вспоминают – хотя скорее и проще о своих братьях и сестрах, нежели о себе, – всякие непристойности, связанные с обнаруженным калом. Из таких указаний мы делаем вывод об очень ясном эрогенном акценте на анальной зоне в им свойственной сексуальной конституции; но так как по истечении детства у этих лиц уже нельзя найти и следа этих слабостей и особенностей, мы должны допустить, что в ходе развития анальная зона утратила свое эрогенное значение, и затем предположить, что неизменность этой триады особенностей в их характере можно связать с истощением анальной эротики.

Я знаю, что люди не решаются поверить в какой-либо факт, пока он кажется непонятным и нет никакой привязки для его объяснения. Однако по меньшей мере самое основное из этого мы можем здесь приблизить к нашему пониманию с помощью гипотез, изложенных в «Трех очерках по теории сексуальности». Я пытаюсь в них показать, что сексуальное влечение человека имеет очень сложное строение, состоит из многочисленных компонентов и парциальных влечений. Важный вклад в возникновение «сексуального возбуждения» вносят периферические возбуждения определенных выделенных нами частей тела (гениталий, рта, заднего прохода, выводного протока мочевого пузыря), которые заслуживают названия «эрогенные зоны». Однако не все и не в любой период жизни поступающие из этих мест величины возбуждения имеют одинаковую судьбу. Вообще говоря, только одна часть достается сексуальной жизни; другая часть отклоняется от сексуальных целей и обращается на другие цели, этот процесс заслуживает названия «сублимация». В период жизни, который можно назвать периодом латентной сексуальности, – с пятилетнего возраста до первых проявлений пубертата (примерно в одиннадцать лет), – даже за счет этих возбуждений, поставляемых из эрогенных зон, в душевной жизни создаются реактивные образования, противодействующие силы, такие как стыд, отвращение и мораль, которые словно плотины препятствуют последующим проявлениям сексуальных влечений. Поскольку анальная эротика относится к тем компонентам влечения, которые в ходе развития и с точки зрения нашего нынешнего культурного воспитания становятся непригодными для сексуальных целей, напрашивается мысль, что в особенностях характера, столь часто проявляющихся у бывших анальных эротоманов, – аккуратность, бережливость и своенравие – надо усматривать самые непосредственные и постоянные последствия сублимации анальной эротики[5 - Поскольку именно замечания об анальной эротике младенца в «Трех очерках по теории сексуальности» вызвали особое возмущение у неразумных читателей, я здесь позволю себе включить наблюдение, которым я обязан одному весьма смышленому пациенту. Один знакомый, который прочел статью по «теории сексуальности», говоря о книге, полностью соглашается с ней, но одно место в ней – хотя, разумеется, с точки зрения содержания он также его одобряет и понимает – показалось ему настолько комичным и странным, что он присел и с четверть часа смеялся до упаду. Вот это место: «Одним из вернейших признаков будущей странности характера или нервности является упорное нежелание младенца очистить кишечник, когда его сажают на горшок, то есть когда это угодно няне, и его стремление осуществлять эту функцию по своему усмотрению. Ему, конечно, не важно, что пачкается его постель: он заботится только о том, чтобы не лишиться удовольствия при дефекации». Образ сидящего на горшке младенца, который размышляет о том, вправе ли он отказаться от подобного ограничения ради своей свободной воли, да к тому же озабоченного тем, чтобы не лишиться удовольствия при дефекации, и вызвало его бурное веселье. Минут через двадцать, во время полдника, мой знакомый совершенно неожиданно говорит: «Слушай, я увидел перед собой какао, и мне пришла в голову мысль, которая постоянно занимала меня в детстве. Я всегда себе представлял, что я производитель какао ван Хоутен (он сказал „ван Хаутен“ [van Hauten]), и у меня есть замечательный секрет изготовления этого какао, а все люди хотят вырвать у меня эту тайну, способную осчастливить целый мир, которую я тщательно берегу. Почему я запал именно на ван Хоутена, не знаю. Наверное, мне больше всего понравилась его реклама». Рассмеявшись и пока еще не связывая с этим, в сущности верно, более глубокого намерения, я сказал: «Когда мать задает порку?» [Wann haut’n die Mutter?!] И только несколько позже я понял, что мой каламбур фактически содержал в себе ключ ко всему этому внезапно возникшему детскому воспоминанию, которое я теперь стал понимать как блестящий пример покрывающей фантазии, которая при сохранении фактического материала (процесса принятия пищи) и на основе фонетических ассоциаций («какао», «wann haut’n…») благодаря полной переоценке содержания воспоминания и избавляет от сознания своей вины. (Перемещение с задней стороны на переднюю, отдача пищи превращается в прием пищи, содержание, вызывающее стыд и подлежащее сокрытию, – в тайну, способную осчастливить весь мир.) Мне было интересно, как здесь вслед за защитой, принявшей, правда, более мягкую форму формального возражения, против воли данного человека через пятнадцать минут из его бессознательного всплыло самое убедительное доказательство.].

Разумеется, мне и самому непонятна внутренняя необходимость этой взаимосвязи, однако я могу привести кое-какие доводы, которые могут быть расценены как помощь в ее понимании. Чистоплотность, аккуратность, надежность производят впечатление реактивных образований, направленных против интереса к нечистому, постороннему, мешающему, не принадлежащему телу. («Dirt is matter in the wrong place».)[6 - Грязь – это материя в неподходящем месте (англ.). – Примеч. перев.] Связать своенравие с интересом к дефекации представляется нелегкой задачей, однако можно напомнить о том, что уже младенец может вести себя своенравно при дефекации (см. выше) и что болезненные раздражения кожи ягодиц, связанной с эрогенной анальной зоной, повсеместно служат в воспитании тому, чтобы преодолеть упрямство ребенка, сделать его послушным. Для выражения упрямства и строптивой издевки у нас по-прежнему, как и в давние времена, используется выражение, имеющее своим содержанием поцелуй зоны заднего прохода, то есть, собственно говоря, обозначает проявление нежности, затронутое вытеснением. Обнажение ягодиц представляет собой смягчение этого выражения в виде жеста; в «Гётце фон Берлихингене» Гёте в самом подходящем месте мы находим то и другое, фразу и жест, как выражение упрямства.

Самыми обильными представляются отношения, существующие между столь несовместимыми на первый взгляд комплексами интереса к деньгам и дефекации. Каждому врачу, который применял психоанализ, хорошо известно, что этим способом можно устранить самые упорные и застарелые, так называемые хронические задержки стула у нервнобольных. Удивление по этому поводу умеряется воспоминанием, что эта функция точно так же подвластна и гипнотическому внушению. Но в психоанализе это воздействие достигается только тогда, когда затрагивают денежный комплекс данных людей и их побуждают довести его до сознания со всеми его отношениями. Можно было бы подумать, что при этом невроз лишь следует намеку словоупотребления, где человека, слишком тревожащегося за свои деньги, называют грязным или скаредным [filzig] (в английском языке; filthy = грязный). Однако такая оценка была бы слишком поверхностной. В самом деле, повсюду, где господствовал или сохранился архаический способ мышления, – в древних культурах, в мифе, сказке, суеверии, в бессознательном мышлении, в сновидении и в неврозе – деньги теснейшим образом связываются с нечистотами. Известно, что золото, которое дьявол дарит своим любовницам, после его ухода превращается в нечистоты, а дьявол, разумеется, – это не что иное, как персонификация вытесненной бессознательной жизни влечений[7 - Ср. истерическую одержимость и демонические эпидемии.]. Далее известно суеверие, в котором поиски кладов связываются с дефекацией, и каждому знакома фигура «человека, испражняющегося дукатами». Более того, уже в древневавилонском учении золото – это испражнения преисподней, Mammon = ilu manman[8 - Мамон (Маммон), на вавилонском man-man, прозвище Нергала, бога преисподней. Согласно восточному мифу, перешедшему в легенды и сказки других народов, золото – это испражнения преисподней: см. «Монотеистические течения в вавилонской религии».]. Таким образом, если невроз следует словоупотреблению, то здесь, как и везде, он берет слова в их первоначальном, полном значением смысле, а там, где он, видимо, наглядно изображает слово, он, как правило, лишь восстанавливает древнее значение слова.

Возможно, что противоположность самого ценного, с чем познакомился человек, и самого никчемного, что он отбрасывает от себя как отходы (refuse), и привело к этому условному отождествлению золота и фекалий.

В мышлении невроза на помощь такому приравниванию приходит, пожалуй, еще одно обстоятельство. Первоначальный эротический интерес к дефекации, как мы знаем, обречен на исчезновение в более зрелые годы; в эти годы появляется новый интерес к деньгам, которого в детстве пока еще не было; в результате появляется возможность того, что прежнее стремление, которому уготовано потерять свою цель, переносится на цель, вновь возникающую.

Если в основе утверждаемых здесь отношений между анальной эротикой и той триадой особенностей характера лежит нечто фактическое, то едва ли можно ожидать особой выраженности «анального характера» у лиц, которые сохранили эрогенное свойство анальной зоны в зрелом возрасте, как, например, некоторые гомосексуалисты. Если я не очень заблуждаюсь, в большинстве случаев наш опыт вполне согласуется с этим выводом.

Следовало бы вообще поразмыслить о том, не позволяют ли и другие комплексы особенностей характера выявить их принадлежность к возбуждениям определенных эрогенных зон. Мне до сих пор известно лишь непомерное «жгучее» честолюбие тех, кто раньше страдал энурезом. Для формирования окончательного характера из конститутивных влечений можно, однако, привести следующую формулировку: сохраняющиеся черты характера представляют собой либо неизменные продолжения первоначальных влечений, их сублимации, либо реактивные образования, направленные против них.

Заметки об одном случае невроза навязчивости (1909)

[Введение]

На последующих страницах содержится материал двоякого рода: во-первых, фрагментарные сообщения из истории болезни одного больного, страдавшего неврозом навязчивости; по его продолжительности, пагубным последствиям и субъективной оценке этот невроз можно было причислить к довольно тяжелым, и потребовалось около года, чтобы добиться полного восстановления личности и устранить ее торможения. Во-вторых, отдельные краткие сведения о генезе и более тонком психологическом механизме душевных процессов при неврозе навязчивости, приведенные в связи с этим и с учетом ранее проанализированных случаев; этими сведениями должны быть дополнены мои первые, опубликованные в 1896 году[9 - «Еще несколько замечаний о защитных невропсихозах».] описания.

Подобное изложение содержания, как мне кажется, само нуждается в обосновании, чтобы читатель, скажем, не подумал, что такой способ сообщения я считаю безупречным и достойным подражания, тогда как на самом деле я лишь считаюсь с трудностями внешнего и содержательного характера и охотно сообщил бы больше, будь это позволительным и возможным. То есть я не могу предоставить полную историю лечения, поскольку это потребовало бы детального рассмотрения условий жизни моего пациента. Докучливое внимание большого города, которое уделяется моей врачебной деятельности, не допускает достоверного изложения; вместе с тем я все больше прихожу к мысли, что искажения, к которым обычно прибегают в таких случаях, нецелесообразны и неприемлемы. Если они незначительны, то своей цели – оградить пациента от нескромного любопытства – не достигают; если же они велики, то обходятся слишком большой ценой, поскольку нарушают понимание взаимосвязей, имеющих непосредственное отношение к малосущественным реалиям жизни. Из этого последнего обстоятельства вытекает тот парадоксальный факт, что гораздо проще предать огласке самые интимные тайны пациента, поскольку при этом он все же остается неузнанным, нежели самые безобидные и банальные характеристики его персоны, которые всем известны и по которым его все могли бы узнать.

Если этим я оправдываю нещадное сокращение истории болезни и лечения, то для ограничения отдельными результатами из психоаналитического исследования невроза навязчивости в моем распоряжении имеется еще более убедительное объяснение. Я признаюсь, что до сих пор мне еще не удавалось полностью понять сложную структуру тяжелого случая невроза навязчивости и что при воспроизведении анализа я не смог бы показать эту аналитически выявленную или предполагаемую структуру, присовокупляя примеры лечения других больных. Сопротивление больных и различные формы его выражения значительно затрудняют выполнение последней задачи; однако нужно сказать, что само по себе понимание невроза навязчивости отнюдь не просто, оно намного сложнее, чем понимание случая истерии. Собственно говоря, следовало ожидать противоположного. Средства, которыми невроз навязчивости выражает свои тайные мысли, язык невроза навязчивости похож на диалект языка истерии, но на диалект, который должен бы быть для нас более простым, потому что он более близок выражению нашего сознательного мышления, чем истерический. Прежде всего он не содержит того скачка из психической сферы в соматическую иннервацию – истерическую конверсию, – который нам все же никогда не дано совершить с помощью своего понимания.

Возможно, также и наше недостаточное знакомство с неврозом навязчивости повинно в том, что действительность не подтверждает того ожидания. Больные неврозом навязчивости тяжелого калибра прибегают к аналитическому лечению гораздо реже, чем истерики. Также и в жизни они диссимулируют свое состояние, насколько это возможно, и зачастую обращаются к врачу только на запущенных стадиях недуга, которые, например, при туберкулезе легких исключали бы возможность помещения их в лечебницу. Однако я привлекаю это сравнение потому, что в простых и тяжелых, но своевременно распознанных случаях невроза навязчивости, точно так же, как при том хроническом инфекционном заболевании, мы можем указать на целый ряд блестящих результатов лечения.

При таких обстоятельствах не остается ничего другого, как сообщить факты в столь незавершенной и неполной форме, в какой они нам известны и в какой нам позволено о них говорить. Возможно, представленные здесь с большим трудом полученные кусочки знания сами по себе покажутся малоудовлетворительными, но к ним может присоединиться работа других исследователей, и благодаря совместным усилиям будет получен результат, достичь которого одному человеку, наверное, слишком трудно.

I. Из истории болезни

Молодой человек с университетским образованием объявляется у меня и рассказывает, что с самого детства, но особенно сильно в последние четыре года страдает навязчивыми представлениями. Основным содержанием его недуга являются опасения, что с двумя людьми, которых он очень любит, с отцом и некой дамой, которую он почитает, может что-то случиться. Кроме того, он испытывает навязчивые импульсы – например, перерезать себе бритвой горло – и создает запреты, относящиеся также к безразличным для него вещам. На борьбу с этими своими идеями он потратил многие годы и поэтому не преуспел в жизни. Опробованные им способы лечения ничем ему не помогли, за исключением гидротерапии в лечебнице у ***, но и это, видимо, лишь потому, что он завел там знакомство, приведшее к регулярным половым сношениям. Здесь такой возможности он не имеет, совокупляется нерегулярно и редко. К проституткам он испытывает отвращение. В целом его сексуальная жизнь была скудной, онанизм – в шестнадцать или семнадцать лет – играл лишь незначительную роль. Потенция у него была нормальной; первый коитус – в 26 лет.

Он производит впечатление проницательного человека с ясным умом. На мой вопрос, что побудило его выдвинуть на передний план сведения о своей сексуальной жизни, он отвечает, что именно это он знает о моих теориях. Он ничего не читал из моих сочинений, но недавно, перелистывая одну мою книгу[10 - «Психопатология обыденной жизни» (1901b).], наткнулся на объяснение необычных связей между словами, которые так напомнили ему о его собственной «умственной работе» со своими идеями, что он решился довериться мне.

А. Начало лечения

После того как на следующий день я обязал его выполнять единственное условие лечения – говорить все, что приходит в голову, даже если это ему неприятно, даже если это ему кажется неважным, неуместным или бессмысленным, – и предложил ему выбрать тему, с которой он хочет приступить к своим сообщениям, он начинает следующим образом[11 - Отредактировано по записи, сделанной вечером в тот же вечер после лечебного сеанса, с как можно большей опорой на запомнившиеся слова пациента, – я могу только предостеречь от того, чтобы само время лечения использовать для фиксации услышанного. Отвлечение внимания врача приносит больному вред, который нельзя возместить пользой от точного воспроизведения истории болезни.].

У него есть друг, которого он очень высоко ценит. Он всегда идет к нему, когда его мучает преступный импульс, и спрашивает, не презирает ли тот его как преступника. Друг поддерживает его, уверяя, что тот безупречный человек, который, видимо, с юных лет приучен смотреть на жизнь с таких позиций. Такое же влияние когда-то раньше на него оказывал другой человек, девятнадцатилетний студент, когда самому ему было четырнадцать или пятнадцать лет. Этот студент испытывал к нему симпатию и чрезвычайно повысил у него чувство собственной значимости, из-за чего мой пациент стал казаться себе чуть ли не гением. Позднее этот студент стал его домашним учителем, но затем вдруг изменил свое поведение, низведя его до простофили. В конце концов ему стало понятно, что тот интересовался одной из его сестер и связался с ним лишь для того, чтобы иметь доступ в дом. Это было первым большим потрясением в его жизни.

Затем он как бы невзначай продолжает.

Б. Инфантильная сексуальность

«Моя сексуальная жизнь началась очень рано. Я помню одну сцену, когда мне было четыре или пять лет (с шести лет я вообще все помню), которая через несколько лет отчетливо всплыла в мой памяти. У нас была очень красивая юная гувернантка, которую звали фрейлейн Петер[12 - Бывший аналитик доктор Альфред Адлер однажды в приватном докладе упомянул об особом значении, которое придается самым ранним сообщениям пациентов. Вот доказательство этого. Вступительные слова пациента подчеркивают влияние, которое оказывают на него мужчины, роль гомосексуального выбора объекта в его жизни, и сразу после этого слышится второй мотив, который окажется важным позднее, – конфликт и противоположность интересов у мужчины и женщины. Также и то, что первую красивую гувернантку он помнит по ее фамилии, случайно совпадающей с мужским именем, следует включить в эту взаимосвязь. В мещанских кругах Вены гувернантку чаще принято называть по имени, и именно оно скорее сохраняется в памяти.]. Однажды вечером она лежала на софе в легком одеянии и читала; я лежал рядом и попросил разрешить залезть ей под юбку. Она мне это позволила с условием, что я никому не расскажу. На ней почти ничего не было, и я ощупал ее гениталии и живот, показавшийся мне забавным. С того времени у меня осталось жгучее, мучительное желание видеть женское тело. Я все еще помню, с каким напряжением я ожидал в купальне, куда мне пока еще позволялось ходить вместе с фрейлейн и сестрами, когда фрейлейн раздетой войдет в воду. С шести лет я помню больше. Тогда у нас была другая фрейлейн, тоже юная и красивая. У нее на ягодицах были прыщи, которые она обычно по вечерам выдавливала. Я подкарауливал этот момент, чтобы удовлетворить свое любопытство. Точно так же в купальне, хотя фрейлейн Лина была более скромной, чем ее предшественница. (В ответ на промежуточный вопрос: „Я редко спал в ее комнате, чаще всего – с родителями“.) Я помню одну сцену, когда мне было семь лет[13 - В дальнейшем он допускает вероятность того, что эта сцена произошла на один или на два года позже.]. Однажды вечером мы сидели все вместе: фрейлейн, кухарка, еще одна девушка, я и мой брат, который младше меня на полтора года. Неожиданно я услышал из разговора девушек, как фрейлейн Лина сказала: „С малышом это уже можно делать, но Пауль (я) слишком неловок, он, конечно же, поедет рядом“. Я не понял точно, что имелось в виду, но почувствовал к себе пренебрежение и начал плакать. Лина утешила меня и рассказала, как девушка, которая сделала нечто подобное с мальчиком, вверенным ее попечению, на несколько месяцев заключили в тюрьму. Я не думаю, что она делала со мной что-то нехорошее, но я позволял себе по отношению к ней многие вольности. Когда я забирался в ее постель, то сбрасывал с нее одеяло и прикасался к ней, что она терпеливо сносила. Она была не очень образованной и, видимо, весьма озабоченной сексуально. В 23 года у нее уже был ребенок, за отца которого она вышла замуж позднее, так что сегодня ее зовут госпожа жена надворного советника. Я по-прежнему часто вижу ее на улице».

«Уже с шести лет я страдал от эрекций и знаю, что однажды пришел к маме, чтобы на это пожаловаться. Я также знаю, что должен был при этом преодолевать сомнения, ибо подозревал взаимосвязь с моими представлениями и моим любопытством, и на протяжении какого-то времени имел болезненную идею, что родители знают о моих мыслях, которую я объяснял себе тем, что я высказывал их, сам того не слыша. Я усматриваю в этом начало моей болезни. Были люди, девочки, которые мне очень нравились и которых мне необычайно хотелось увидеть голыми. Но всякий раз, когда возникало это желание, я испытывал зловещее чувство, что, если я буду об этом думать, что-то непременно случится, и поэтому мне приходилось делать разные вещи, чтобы это предотвратить». (В качестве образца таких опасений в ответ на мой вопрос он указывает: «К примеру, умрет мой отец».) «Мысли о смерти отца долгое время занимали меня с самого раннего возраста и очень меня угнетали».

По этому поводу я с удивлением узнаю, что отец пациента, с которым связаны его нынешние навязчивые опасения, умер еще несколько лет назад.

То, что пациент рассказывает на первом сеансе лечения о событиях, происходивших с ним в шести-семилетнем возрасте, является не только, как он думает, началом болезни, но уже и самой болезнью, полновесным неврозом навязчивости, где налицо все существенные элементы, и вместе с тем ядром и прототипом последующего недуга, так сказать, простейшим организмом, изучение которого уже позволяет нам понять условия сложной организации нынешнего заболевания. Мы видим, что ребенок находится во власти одного из компонентов сексуального влечения, удовольствия от разглядывания, результат которого – все снова и снова с большой интенсивностью проявляющееся желание видеть обнаженными лиц женского пола, которые ему нравятся. Это желание соответствует последующей навязчивой идее; если оно пока не имеет навязчивого характера, то это объясняется тем, что Я еще не противопоставило себя ему полностью, не ощущает его как чужое; однако где-то уже зарождается протест против этого желания, ибо его проявление регулярно сопровождается мучительным аффектом[14 - Следует напомнить о том, что предпринимались попытки объяснить навязчивые представления без учета аффектов!]. Очевидно, конфликт имел место в душевной жизни юного сладострастника; рядом с навязчивым желанием находится навязчивое опасение, тесно связанное с желанием: как только он думает о чем-то подобном, он вынужден опасаться, что случится нечто ужасное. Это ужасное уже облачается в характерную неопределенность, которая впредь присутствует во всех проявлениях невроза. Но у ребенка нетрудно выявить, что скрывается за подобной неопределенностью. Если удается найти пример какой-либо общей особенности невроза навязчивости, то можно не сомневаться, что этот пример и есть то первоначальное и подлинное, которое должно было скрываться за обобщением. Таким образом, навязчивое опасение, восстановленное в своем значении, гласило: «Если мне будет хотеться увидеть обнаженную женщину, то мой отец умрет». Неприятный аффект имеет явный оттенок жуткого, суеверного и уже дает толчок импульсам что-либо сделать, чтобы предотвратить беду, которые проявятся в последующих защитных мерах.

Итак: эротическое влечение и протест против него, желание (еще не ставшее навязчивым) и противодействующее ему (уже ставшее навязчивым) опасение, мучительный аффект и стремление к защитным действиям; инвентарный список невроза полон. Более того, имеется еще и нечто другое, своего рода делирозное или бредовое образование необычного содержания: родители знали его мысли, поскольку он их высказывал, сам того не слыша. Едва ли мы ошибемся, увидев в этой детской попытке объяснения предчувствие тех удивительных душевных процессов, которые мы называем бессознательными и без которых мы не можем обойтись при научном прояснении непонятного положения вещей. «Я высказываю свои мысли, их не слыша», – звучит как проекция вовне нашего собственного предположения, что у него есть мысли, о которых он ничего не знает, подобно эндопсихическому восприятию вытесненного.

Итак, мы четко видим: этот элементарный инфантильный невроз уже имеет свою проблему и свою кажущуюся абсурдность, как и любой сложный невроз взрослого человека. Что должно означать, что отец умрет, если у ребенка возникнет сладострастное желание? Является ли это полной бессмыслицей, или существуют способы понять эту фразу, осмыслить ее как неизбежный результат прежних событий и предпосылок?

Если мы применим выводы, полученные где-нибудь в другом месте, к этому случаю детского невроза, то мы должны будем предположить, что также и здесь, то есть до шести лет, имели место травматические переживания, конфликты и вытеснения, которые сами подверглись амнезии, но в качестве осадка оставили после себя данное содержание навязчивого опасения. В дальнейшем мы узнаем, насколько для нас возможно вновь отыскать или с некоторой уверенностью сконструировать эти забытые переживания. Между тем в качестве совпадения, которое, вероятно, не может быть безразличным, мы хотим еще подчеркнуть, что детская амнезия пациента пришла к своему концу в шесть лет.

Подобное начало хронического невроза навязчивости в раннем детстве, сопровождающегося сладострастными желаниями, к которым присоединяются зловещие ожидания и склонность к защитным действиям, мне знакомо из многочисленных других случаев. Такое начало типично, хотя, вероятно, оно и не является единственно возможным. Прежде чем мы перейдем к содержанию второго сеанса, еще несколько слов о ранних сексуальных переживаниях пациента. Едва ли можно воспротивиться тому, чтобы охарактеризовать их как необычайно обильные и чреватые последствиями. Но так же обстоит дело и в других случаях невроза навязчивости, которые мне удалось проанализировать. Характерное свойство преждевременной сексуальной активности здесь, в отличие от истерии, постоянно присутствует. Невроз навязчивости гораздо отчетливее, чем истерия, позволяет установить, что факторы, формирующие психоневроз, следует искать не в актуальной, а в инфантильной сексуальной жизни. Нынешняя сексуальная активность больного неврозом навязчивости стороннему наблюдателю может показаться совершенно нормальной; зачастую она обнаруживает намного меньше патогенных моментов и ненормальностей, чем у нашего пациента.

В. Великое навязчивое опасение