Павел Николаевич Алексеев "Игра на вылет"

Игра на вылет
Павел Николаевич Алексеев

Ефиму Евграфовичу приходит посылка, не имеющая отправителя. Старик, изумлённый новогодним подарком, воспринимает посылку неким знаком!

Павел Алексеев

Игра на вылет

Ефим Евграфович, окрученный паутиной беспокойства, прогибался под грузом неведения и липкого страха. Разменявший не так давно восьмой десяток лет старик сновал по просторной спальне, не отрывая взгляда от посылки, доставленной этим холодным утром молодым почтальоном из районного центра.

Коробка шириной в половину журнального столика, завёрнутая в блестящую бумагу с новогодним орнаментом, вбирающим в себя сласть волшебной поры, была обласкана морозными лучами, что нагло вторглись в дом. От посылки исходил хвойный аромат, словно за опрятной упаковкой скрывались еловые шишки или ветки. Всё под стать грядущему празднику, к которому нахмуренный хозяин ветхого жилища отнюдь не готовился.

Молчаливо, под мягкий треск, доносящийся с пряной гарью из печи, Ефим Евграфович осматривал таинственный подарок или оболочку чьей-то несмешной шутки и не спешил срывать с предмета бумагу. Он не понимал, кто мог быть отправителем: никому не нужный ворчун, покрытый пеплом забвения родственников и знакомых, томился в одиночестве не первый год. Односельчане и те иной раз роняли при виде его взгляд на слякотную дорогу, будто дед смердел потаённым секретом.

Старик чувствовал себя обманутым. В почтовой ведомости не было ни имени, ни адреса таинственного отправителя. И ошибкой не назвать, ведь в бланке значилось имя получателя: «Ефим Евграфович Шаталин».

Примкнув к окну, старый с тревогой осмотрел двор. Улица пуста. Солнце залило снежную дорогу и деревянные дома по обе стороны от неё. Уютные избушки с пенистыми крышами местились на ватной глади декабря. Почти от каждого дома к небу тянулись клубистые змеи печного дыма, в безветрии творящие некое подобие ритуала. Небольшая деревня в этот полуденный час выглядела если не вымершей, то сирой, спящей в отдалении от цивилизованного мира, шумного и растленного.

Шаталин не видел на улице ни души. Молодой почтальон Егор, внезапно появившийся в деревне, также мгновенно испарился, будто призрак. Он редко приходил, ведь письмами и телеграммами теперь никто не пользовался. Всё, что заставляло почтальона преодолевать три километра едва проходимой дороги от райцентра до деревни, – это две весьма пожилые жительницы, которым раз в месяц нужно было доставить пенсию. В этот раз, как уточнил Егор, кроме посылки для Ефима Евграфовича, в его почтовой сумке завалялись ещё три праздничные открытки для местных.

Чугунный удар настенных часов отдёрнул Шаталина от окна. Он встрепенулся, потёр шершавый подбородок жилистой рукой и оглянулся на посылку. В такие минуты организм забывал питаться кислородом. Прислушиваясь к сердцу в ожидании подвоха, старик невольно задержал дыхание. Любопытство разгоралось внутри него, заставляя приблизиться и сорвать подарочную упаковку. Сначала Ефим Евграфович подошёл и постучал по коробке. Ощущался плотный картон, за которым что-то звякнуло. Тонкие пальцы впились в бумагу, с яростью разорвав её, как что-то ненавистное. Красочные клочки и блёстки отлетали в стороны. Когда бордовая коробка оказалась оголена, Шаталин поднял крышку. Под ней, как и ожидалось, лежали сосновые ветки, но глубже находилось ещё что-то, как представлялось, важное.

Аккуратно углубившись руками в коробку, он вырвал коричневый лист, скрывавший под собой нечто необыкновенное. Ефим Евграфович обнаружил среди мишуры и прочих древесных украшений доску для игры в нарды. Она выглядела старинной декоративной вещицей. Сразу представлялось, как не меньше столетия тому назад её создавали мозолистые руки искусного мастера. Украшенная борецкой росписью под глянцевым покрытием, она околдовывала своими яркими изображениями и образами животных, изящно расположенных в углах изделия. Облицовке в центре придавало красок разноцветное дерево, своими корнями перетекавшее в витиеватые узоры, способные вскружить ум ценителя великолепия. Обрамляло верхнюю часть доски чарующее сочетание ягод и цветочных бутонов. Рассматривая их, можно было утонуть в неизмеримой иллюзии художника, переносившего сие творение из головы на дубовое полотно. Картина походила на удивительную мозаику, что роскошью деталей вгоняла в эстетическое блаженство.

Сердце забилось, а к горлу подступил горький ком, как только Ефим Евграфович вынул игровое поле из коробки и положил на стол. Внутри звенели, должно быть, костяные кубики, или зары, как между собой их называют нардисты. По спине взметнулась дрожь. Старик смахнул со лба испарину и вновь заглянул в бордовую коробку. На самом дне лежал плотный конверт, обёрнутый зелёной бархатной лентой. Рука невольно потянулась к нему. Пальцы ухватились за кончик ленты и, дёрнув на себя, сняли её с безликого конверта. Затем Шаталин вынул лист бумаги, сложенный вдвое, развернул его и взглянул на текст, написанный изумительным почерком от руки.

Старик встряхнулся, точно поражённый чудовищной силой. Сухие губы почти беззвучно залепетали матом. Стало ясно: он чертовски напуган, как некто, силком запертый в темницу самосознания. Воздуха не хватало, ладонь прижалась к вздымающейся груди.

– Не может быть! – обречённо выпалил Ефим Евграфович и бросился к окну. Он посмотрел на избу напротив с забитыми окнами и дверью и проскрипел: – Ты же мёртв!

Шаталин серой тенью застыл, всмотревшись помутневшими глазами в игральную доску. Кошмар обуревал тело, не позволял набраться сил. Его скрутило в резкой боли, от которой кожу покрыл леденящий мороз. Ефим Евграфович бросил взор на иконостас, которому в комнате был отведён целый угол. Губы прошептали молитву. Очистилась душа, но тревожные мысли всё ещё селились в подсознании. Глаза несчастного поменялись в цвете: теперь, в солнечных лучах, они выглядели не зелёными, как обычно, а голубоватыми, сверкали печалью.

Вернув письму внимание, Шаталин вчитался в текст, но уже вслух:

– С Новым годом, Евграфыч! Поди, забыл меня? Филипп Филиппыч енто, дорогой мой друг. Конечно, косарик-то зажучил – и отдавать никому не нужно. Да расслабься, старый ты дурак, не паникуй, не плюйся ядом. Не за должок твой я тебе пишу, а по другому случаю. Эх, Ефимка, ты бы знал, как я виню себя за то, что сгинул по-аглицки, не простившись. Сердце даже теперь болит, хотя мертво, не бьётся, а душу греет как живое. Выдался случай, Евграфыч, мне позволили отправить одно письмо, да не простое, а с подарком лучшему другу. Я так считаю, за хорошее поведение. И знаешь, я вспомнил про тебя как про любимого соседа. Да, при жизни мы часто вздорили… а кто не вздорит?! Виноват, что дрова у тебя тырил. Да ты бы и не заметил, если бы я сам не признался. Кончай дуться, всё же в прошлом. Три куры полвека назад продал? Если бы я знал, шо они твои. Да, хреново-то знакомиться на склоке. Помню тебя, хмурной, рукава закатал, видать, морду мне хотел набить. Да ладно, это жизнь, друг! Я бы не прочь, как раньше, взять пару бутылочек беленькой у Тамарки в магазине и расплыться с тобой по душам за партейкой в нарды.

Ефимка, дорогой, мне тошно находиться там, где меня никто не воспринимает. В деревне-то я хоть родным был, почтенным. Эх, времена! Помнишь, как устроили отцу Тихону хохму с кровью? А ты тогда заладил: «Бог накажет, Бог накажет!» Наказал твой Бог-то? Тьфу, отвлёкся. Так вот, Евграфыч, мне тут нашептали, что я могу умчать куда надумаю. И нужно-то для этого только одно дельце завершить. То, что было начато при жизни. И знаешь что, Евграфыч, помнится, я так и не успел обуть тебя в нарды. Хотя давал себе клятву. Ай, ты, старый, знаешь. Вместе же смеялись над гнилой затеей. А теперь она мне таковой не кажется. Так что, сыграем? Ефимка, ты, конечно, вправе отказаться, но знай, я буду стоять на своём. Мульён раз проигрывал, а на мульён первый не позволю себе подобной срамоты. В общем, ежели надумаешь, то заходи ко мне после полуночи, ближе к часу. Примерно в это время год назад я свинтил из чёртовой деревни невесть куда. Ладно, Евграфыч, рука устала писать и время позднее. До встречи!

***

Остуженный бредовой мыслью о мертвеце, что с того света пишет письма, Ефим Евграфович не мог найти себе места. И пусть в доме могли бы собраться три дюжины гостей, комнаты казались хозяину тесными, едва ли проходимыми. Папиросный дым, извергаемый ноздрями, вязким туманом застил обзор. Сознание мутилось в слабости, а дикий страх остался на дне двухсотграммового стакана, в котором часом ранее бултыхался чистый спирт.

Старик был хмур и молчалив, но податлив искушению. Он всякий раз, возвращаясь в спальню, ронял взор на нарды. Игра лежала по центру застланного прозрачной клеёнкой стола. Свет, пронзавший окна, мутными нитями падал на лакированную поверхность доски, на рисунок, словно вышедший из-под руки древнего существа, имеющего на вооружении фантазию, о которой современный человек грезить был не в силах. Ефим Евграфович не раз подходил к нардам, прикасался к идеальной глади пальцами и, казалось, получал невыразимое удовольствие.

Открыв топку, Шаталин бросил в огонь окурок, взял кочергу и потеребил древесные угли, среди которых над языками пламени витали крохи пыли, некогда исписанные мёртвыми словами. Письмо сгорело быстро, Ефим Евграфович швырнул его в печь без промедлений. Не желал держать в руке то, к чему прикасалась почившая душа. Туда же порывался отправить и доску для нардов, но неведомая сила или собственное сердце отдёрнули, не позволив пойти на этот шаг.

Переполняемый вопросами, он хоть и не балансировал на грани сумасшествия, но был бледен от вязкой мысли о приближающейся смерти. Старик воспринимал письмо от покойника как некий знак с того света. Раз за разом Ефим Евграфович подходил к иконостасу и крестился, с запинкой бубня под нос молитву. А вскоре, когда часы пробили трижды, надел валенки, шубу и покинул дом. Он не подгадывал под определённое время. Так совпало, что к трём часам Шаталин расцвёл особым помыслом, но некие сомнения довлели над осадком его помутившегося в спирте рассудка.

Вошёл в свинарник, что раскосой пристройкой подпирал дом с одной стороны. В тёмном помещении, пропахшем навозом и овсом, слышалось беспокойное копошение. Он открыл загон, откуда в ту же секунду выбежал поросёнок среднего размера. Голодное тельце носилось вокруг кормильца, издавая хрипы и громко сопя. Ефим Евграфович похлопал поросёнка по спине и произнёс:

– Пойдём, Василий!

Шаталин вышел на улицу, и животное послушно выбежало за ним. Пробираясь по скрипучему снегу, глотая острый воздух и слушая мягкое похрюкивание поросёнка, дед спешил по безлюдной улице вниз, к лесу, где стояла особняком изба. Над ней косматыми хвостами задирались к небу ели. Они заслоняли дом от солнца, что медленно катилось к горизонту. Воспалённое в зиме небо приобрело малиновый окрас, а редкие волокнистые облачка разбивались о тянущийся из печной трубы столб дыма. Полотно снега впереди отталкивало алые краски зардевшего свода, а окна далёкого дома, словно два глаза, пылали яркой былью. К избе тянулись широкие колеи, давно промятые трактором, но присыпанные свежим, до безумия ослепительным снегом.

Миновав шаткую калитку, Ефим Евграфович прошёл по узкой тропинке к крыльцу и, громко прокашлявшись, толкнул дверь.

– Нюра, это я! – сказал, оказавшись в предбаннике. Поросёнок забежал за ним и, водя грязным пятаком, принялся изучать каждый сантиметр. Вскоре, когда унюхал что-то мягкое, завалился набок.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70167856&lfrom=174836202) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.