Лестница в небеса. Исповедь советского пацана
Артур Болен
Предельно откровенная исповедь человека, чья юность пришлась на 70-е годы прошлого века. Это поколение «пацанов», чьи самые лучшие годы прошли на разломе между эпохами. Читатель сопроводит героя на всем его пути – от обычного мальчишки с улицы в ленинградской «спальнике» до одной из видных фигур в постперестроечной питерской журналистике. Глухая тоска времен застоя, хаос «эпохи перемен», юношеская романтика, дружба, любовь, обращение к вере… Но автор при этом не скрывает и негативных моментов своей жизни, рассказывая о них с искренностью, тем более удивительной, что вся эта книга основана на подлинных фактах и повествует о реальных людях.
Артур Болен
Лестница в небеса. Исповедь советского пацана
Рекомендовано для чтения гражданам
Советского Союза 1960-70-х годов
рождения, выросших в новостройках
крупных советских городов
и сохранивших любовь к своему
Отечеству.
Имена и фамилии реально существующих людей в тексте изменены.
Глава 1
Я решил исповедаться. Сколь можно честно. О себе и времени. Пока не забыл. Пока голову не промыли пропагандисты. А они уже начали свою работу. Одни на ходу придумывают «прекрасное прошлое», другие клеймят это прошлое с яростной неумеренностью умалишенных. И те и другие готовы вновь повести нас в бой за светлое завтра.
А я хочу вспомнить, как пишут нынче на мороженном – «как было»! На самом деле. Потому что я люблю свое прошлое и ненавижу его. И не нахожу в этом ничего предосудительного. Разве может быть предосудительной жизнь? И очень хочу оставить в памяти поколения хотя бы свои честные воспоминания. Пригодятся, ей-Богу, в трудную минуту.
Мне скажут – чем докажешь, что не врешь? Отвечаю – судите сами. Я могу что-то спутать с цифрами и именами, все остальное – предел моей честности и искренности.
Бывает, человек врет, врет всю жизнь и вдруг ему хочется сказать правду. Это про меня. Всю жизнь я притворялся крутым и сильным, умным и расчетливым, талантливым и продвинутым; пугал близких мрачной физиономией, жестокими поступками; карабкался вверх по карьерной лестнице, отпихивая ногами конкурентов; руководил, выступал, заседал в президиумах, получал награды, умничал в телевизоре с одним лишь желанием – чтоб увидели друзья и знакомые: «Смотрите, это же я! я! я! Видите?!» А сам хотел лежать в мягкой траве жарким июльским днем, среди зеленых берез, смотреть в чистое, синее небо, слушать как жужжит пчела над ухом, и чтоб ни одной падлы не было рядом! Или еще хорошо нежиться в теплой постели в позе беспомощного зародыша и хрюкать от удовольствия, когда ласковые женские руки гладят по спинке. На хрена, скажите, эта крутость? Одно беспокойство. И вот ведь купился. Как там в фильме «Дело пестрых»? «Обвели тебя, Мишка, как последнего фраера!» Ладно…
Для меня всегда было тайной, как человек умудряется заморочить себя ерундой, пустяками до полного нервного истощения и при этом считает, что живет полноценной жизнью. Нет, правда. Только представить себе на минуточку. Вселенная! Биллионы биллионов километров во все стороны и конца края нет! Непостижимо огромные раскаленные шары миллионы лет все куда-то падают и падают, удаляясь друг от друга, быть может, навсегда. В этой бесконечной черной бездне, наполненной вечным молчанием и холодом, где-то затаилась голубенькая песчинка, на которой примостились самые удивительные существа во Вселенной – люди. По мне, так каждый человек от рождения должен сидеть, глядя в небо и открыв рот от изумления. «Мама миа! Кто я?! Откуда взялся в этой мертвой и непостижимо огромной пустоте? Зачем?» Задав этот вопрос, вполне уместно упасть на колени и содрогаясь от рыданий возопить – кто Ты, Всемогущий, который явил меня в этот мир?! Откройся! Я слишком мал, чтоб отгадать эту тайну! Мне страшно! Смилуйся! Зачем эти невероятные пространства вокруг, если мне хватает несколько метров моего жилища, зачем эти огромные раскаленные шары, если мне хватает тепла моей печки? Зачем я столь жалок и беззащитен, если обладаю даром чувствовать и мыслить?!
Вместо этого человек страдает от того, что у его друга в машине на десять лошадиных сил больше, чем в его собственном авто или его утром обругал начальник за опоздание на работу. Нет, вдумайтесь! Диаметр Вселенной 20 миллиардов световых лет, а Егор Тютькин опоздал на автобус, и теперь страдает – руководитель назвал его лошаком! Ожидал ли Бог таких результатов своего титанического труда? Знал, конечно. И все-таки создал человека. Это внушает надежду, хотя вопросы остаются.
Открою тайну – я считаю себя уникальным человеком. Не таким как все. Сколько себя помню – всегда так считал. Например, я считал, что все вокруг умрут, а я нет. Повзрослею, состарюсь, а потом произойдет нечто – придет ко мне ангел и скажет: «Ну, вот и все, Мишутка, испытания закончились, собирайся домой. Хватит. Бери меня за руку и полетели!» – «А, как же другие? Они же умирают? Страдают?» – «Это видимость одна. Тебе для устрашения. Чтоб не наглел».
Еще я всегда верил, что должен сделать что-нибудь исключительное. Такова моя миссия. У меня есть Дар. Меня невозможно увлечь до беспамятства большой зарплатой, жирной звездочкой на погонах, супермощностью мотора в автомобиле или итальянскими ботинками из дорогого магазина. Я всегда помню, что диаметр Вселенной 20 миллиардов световых лет. То есть мир создан не просто с избытком, тут чувствуется неслучайный размах. Кто-то явно внушает: «Ребята, итальянские ботинки – это, конечно, хорошо, но маловато для полного счастья. Посмотрите ночью на небо. Посмотрите, как пробуждается утром омытый росой цветок. Почувствуйте разницу, оглоеды. Для вас ведь старался!»
Может быть, именно этот непонятный мне самому до конца дар и заставил меня взяться за эту исповедь. Если ботинки для вас важнее звездного неба – можете не читать. Если вы хоть раз смотрели на Луну ночью, открыв рот от изумления и задавали себе самый простой и самый непостижимый вопрос «Кто я такой? И не сон ли вся моя жизнь, а проснувшись, я пойму, где я и кто я? И зачем я?» – тогда, возможно, вам будет интересно знать, что понял человек 62 лет отроду, переживший разные исторические эпохи, переселившийся кувырком из одной страны в другую, с душой, неоднократно изнасилованной умниками всех мастей, знавший и яркие взлеты и унизительные падения, отчаянье и благодать, и уверовавший, наконец, что рожден был не зря, жил и страдал не напрасно, и на свободу из земного заключения должен выйти с чистой совестью. Потому что там, за колючей оградой земного бытия, ясно будет, обнимут ли тебя с радостью или не подадут руки.
Для меня самого нет повести увлекательнее на свете, чем повесть о скитаниях души человеческой. Особенно, если эта повесть написана честным, искренним и бесстрашным языком. Я давно убедился, что любая, самая простая и даже убогая история жизни, интересней и, конечно, поучительней, чем самый крутой американский блокбастер.
И конечно хочется честно рассказать о свой стране и времени. Русский человек ленив умом, его легко объегорить сказками, увлечь в очередной блудняк примитивными мечтами и обещаниями. «Люди, будьте бдительны!» – как взывал казненный нацистами во время войны известный публицист. Или, говоря языком современным, не будьте лохами! Впереди – новые лохотроны!
НУ И ПОСЛЕДНЕЕ. Нынче много говорят о нейронных сетях, об искусственном интеллекте. Что, мол, робот лучше человека играет в шахматы, решает математические задачи. Скоро научится рисовать картины, писать романы и сценарии, сочинять великолепную музыку. Ну, хорошо, верю, что, если напихать в память машины все, что человек сотворил за тысячу лет, она сможет скомпилировать чудесное художественное произведение – роман, или симфонию, или нарисовать «Гибель Помпеи», или выдать глубокомысленный философский трактат.
А как насчет исповеди? Исповеди искреннего человеческого сердца? Компиляция тут не поможет. Изящный слог тоже. Машина может красиво соврать, виртуозно запутать, но искренней сердечной исповеди не получится. Потому как сердца нет. Есть проводки, микрочипы и схемы. А я хочу заглянуть в глубь души настоящего человека. Такого же счастливого мученика земного бытия, как и я сам. Рожденного женщиной. Прошедшего свой драматический земной путь. Родного мне по крови, по судьбе. Возможно, и загробной. Ау, машина? Слабо? А я попробую.
Глава 2
Мне крупно повезло. Я родился в СССР в 1961 году, а это значит, что мои детство, отрочество и юность пришлись на самые лучшие годы в истории человечества! Я не шучу. Лучшие от сотворения мира. В Европе еще процветала подлинная демократия и комфорт на прочном фундаменте христианского мировоззрения. Англосаксы перед тем, как испустить дух, сотворили гениальную музыку, в которой выразилась вся их могучая и мятущаяся натура, чующая надвигающуюся гибель мира. В СССР наконец-то вспомнили, «что все для человека и во имя человека» и, что самое удачное, кому-то пришло в голову, что «дети – наше будущее!». Детей в СССР полюбили как-то даже преувеличенно горячо. Надо было, наконец, объяснить самим себе, что полвека страданий, лишений, мучений были не зря, что вот и пришло то самое светлое будущее, ради которого продырявлено пулями столько затылков; что бедолаги в лагерях голодали и надрывались на лесоповале не напрасно, и даже догадывались, что придет тот светлый час, когда все объяснится и оправдается, и все простят друг друга, и споют, обнявшись, со слезами счастья, «Интернационал»!
Пришло долгожданное время! Кумачевые флаги реяли по всей необъятной стране! Мордатые колхозники меняли телеги на удобные кресла «Жигулей». Откормленные девочки и мальчики в белых рубашках и красных галстуках сыто рыгали в школьных столовых, звонко пели речевки в школьных рекреациях и мечтали, что «на пыльных тропинках далеких планет» останутся следы их сандалий. Родители, раскладывая воскресным утром дымящиеся сосиски по тарелкам, любили с гордостью вспоминать, как после войны набивали желудки блинами из червивой муки с лебедой пополам, и рады были промерзшей картофелине больше, чем теперь пирожному, и со вздохом умильно повторяли, что «теперь-то жить и жить»!
Из раннего детства я помню ощущение полного благополучия и безопасности. Утром солнце заливало нежными лучами мою кровать, мне выпало счастье жить в какой-то удивительной, самой большой стране на Земле и при этом в будущем взрослые обещали мне еще больше счастья и изобилия! Хотя и одного фантика, свернутого четырехугольником (для игры) из-под конфеты «Мишка на севере» в кармашке хватало, чтобы целый день быть самым счастливым человеком на планете! А если случалось выпросить у мамы оловянных солдатиков, чтоб похвастаться во дворе?.. Тут и коммунизм никакой не нужен.
Нет, без шуток, жили действительно неплохо. Смеялись гораздо чаще, чем сегодня, песни пели по любому поводу. В домино мужики резались во дворе до полной темноты. О смерти говорили шепотом, чтоб дети не слышали. В праздники квартиры наполнялись гостями. Иногда родственниками, иногда друзьями из соседней деревни, которым посчастливилось сбежать из колхоза в Ленинград в 50-е годы. Гуляли с размахом. Напоказ. Столы ломились от каких-то неведомых в повседневности, волшебных блюд: помидоров в томатном соусе, щедро посыпанных солью, тонко наструганной копченой колбасы, красной горбуши в масле, которая подавалась прямо в открытых консервных банках; в банках подавались и золотистые, пахучие шпроты, а иногда центр стола украшала баночка красной икры – ее даже есть было страшно, так, пробовали по чуть-чуть, причмокивали, пожимали плечами, смеялись. Для затравки на стол ставили бутылку водки или вина, но вскоре появлялся графинчик с коричневой жидкостью, которая вызывала у гостей веселый переполох. Нюхали, взбалтывали, спрашивали рецепт и не болит ли после голова. Мелкота любила залезать во время застолья под стол и там хватать взрослых за коленки. За это нам совали под стол какую-нибудь вкусняшку…
Потом батя брал гармонь, молодо и лихо откидывал назад голову и женщины пускались в пляс под «скобарьскую» – много лет спустя я узнал ее мотив в знаменитом хите «Дип Перпл». Плясали так, что однажды вылетела половица из пола. Плясал весь дом. И песни орали из всех окон. Тверские, псковские, смоленские радовались жизни, радовались, что вовремя свалили из колхозов и совхозов и не пропали на чужбине, обросли жирком и теперь могут себе позволить и выпить, как люди, и закусить.
Вечером все вываливали во двор и шумной, пьяной толпой, с воздушными шарам, песнями и матами стекались к Володарскому мосту – там давали салют, и огромная масса людей кричала «ура!» с таким энтузиазмом, что их должны были услышать пролетарии всех стран мира.
Еды стало вдоволь. Остатки хлеба выбрасывали в ведра, которые стояли на лестничных площадках и которые выгребали по утрам дворничихи. Старики ругались, говорили, что это грех, но кто их слушал, стариков-то? Темные, отсталые люди, пережитки капитализма, слаще морковки в детстве ничего не ели, соль и сахар на год вперед запасали.
Насытив желудки, люди, как и полагается, занялись накопительством. Напрасно чудаки в телевизоре высмеивали мещанство; напрасно комиссары в «пыльных шлемах» из мосфильмовских кладовых яростно звали в последний и решительный бой… Укрывшийся в семейном окопчике от большевистской шрапнели обыватель потихоньку высовывался наружу и принюхивался, куда дует ветер. Инстинкт более древний, более глубокий, чем пролетарский интернационализм, звал обывателя в путь… по магазинам.
Начался потребительский бум. Последняя предсмертная судорога незаконнорожденного дитя Маркса – общества развитого социализма. Никогда (!) – а я прожил годы самого лютого, пещерного капитализма, – никогда на моей памяти не было такого отвратительного, страстного, жадного поклонения вещам, как в 70-е годы, когда КПСС объявила на весь мир, что битва с «частнособственническими инстинктами» успешно завершена и в Советском Союзе народился (выродился?) новый тип человека – человек советский.
Как же он выглядел, успешный советский человек, человек будущего, о котором мечтал Ленин и его соратники и ради которого было истреблено целое поколения «сорняков»? Среднего роста, с брюшком, в огромной шапке из собачьего меха, в рыжей дубленке нараспашку, в югославских джинсах и польских полусапожках, с прищуренными плутоватыми глазами, в которых настороженный интерес мгновенно сменялся либо страхом, либо наглостью. Он всегда был настороже, как мелкий лесной хищник, всегда в поиске пищи, которую находил или на работе, или на стороне. Он был хамоват, но трусоват, ум его был направлен только к выгоде и накопительству, остальные интеллектуальные навыки со временем отсыхали и отпадали за ненадобностью. Он уже давно открыл для себя, что все врут, что все воруют, все подличают и предают, все развратничают и жрут в три горла, и что правду ищут только юродивые и карьеристы.
Вступить в партию для такого человека было столь же просто, как и вступить в преступную группировку: разница только в выгоде, которую сулил выбор.
Меня укоризненно спросят – а как же люди честные и благородные, сильные и талантливые, которые покоряют космос и возводят города, учат и лечат? Разве их мало было в 70-е годы? Позвольте, но ведь я говорю о «новом человеке», о «биологическом виде», который кто-то остроумно окрестил «гомо советикус» – и это действительно новый вид человека, полученный путем активной, принудительной и долгой селекции.
Гомо советикус – это человек вне морали. Гомо-советикус состоит изо рта, желудка, жопы и половых органов. Голова ему нужна только для того, чтобы эффективно снабжать эти органы необходимой энергией. А также для того, чтобы эффективно отнимать или воровать у слабых и глупых все, что пригодится в хозяйстве. Гомо советикус живуч и опасен, как борщевик Сосновского. С ним безуспешно борется грозный ОБХСС. Но милиция только срубает верхушки и оставляет жирные корни. Они быстро прорастают и становятся еще гуще. Коммунизм гомо советикусу не страшен. Коммунистический начетчик для него совершенно безвреден – оба исповедуют одинаковый взгляд на жизнь, как на способ существования белковых тел. Собственно, это две бациллы из одного инкубатора. Только коммунист способен к отвлеченному мышлению, а значит может получать удовольствие от интеллектуального онанизма. А гомо советикус занимается онанизмом по старинке, руками и с заграничным порножурналом. Для гомо советикуса отвратительно все, что нельзя лизнуть, разжевать, проглотить, пощупать, оттрахать, посмотреть или послушать. Мысль для гомо-советикуса опасна, поскольку ее трудно приручить, она может взбрыкнуть когда угодно и внести сумятицу, поэтому лучше не думать. Зачем? Пусть лошади думают: как любили повторять, у них голова большая.
Был и еще один распространенный тип человека, которого можно условно назвать «человеком простым».
О, простота! С благословения партии ее воспевали советские поэты, писатели и режиссеры: «Будь проще!» В 60-е простой человек даже вызывал симпатию: вчерашний крестьянин, которому хватало ума понимать, что он чужой в городской культуре, был скромен. Но в 70-е стал нагл и самодоволен. Отличительная черта простого человека – глубокое недоверие и неприязнь к интеллигентам. За то, что слишком много думают, за то, что умничают, за то, что моют руки после туалета, а за столом пользуются ножом и вилкой, «выкают», все время читают, а сами розетку не могут починить и в армии не служили.
Простой человек любил заламывать кепку на затылок и ходил в пальто нараспашку. Рубаха на нем была расстегнута до пупа. Таким образом он показывал, что ему сам черт не брат, и что он знает, что надо делать с женщиной, если случится остаться с ней наедине. Подруги и жены у «простых» говорили громкими голосами, жирно красили красной помадой губы и мечтали вылезти из «Жигулей» в сетчатых чулках перед парадной, на глазах замолчавших соседей.
Впрочем, не о них речь. Потому что советский прогресс в бездну толкали не они, а растущая армия дельцов, проныр и других «мелкобуржуазных элементов».
Сколько же было таких людей в семидесятые? Никто их не считал. Но влияние их на повседневную жизнь даже в семьях простых, честных и скромных было огромно. Именно они постепенно овладевали умами масс, выдавливая на историческую обочину «передовое учение Маркса». Именно они по-новому, исподволь обустраивали общество, меняя указатели и авторитеты. Престиж летчиков потеснили бармены в пивнушках, официант стал гламурной фигурой, а таксист – лихим ковбоем на дорогах. О коммунизме еще скучно бубнили преподаватели в институтах, на зданиях еще висели гигантские кумачевые транспаранты: «Наша цель – коммунизм!», но здравомыслящий обыватель знал твердо, что главная цель жизни – «Жигули», дача и отдельная квартира, для начала же сойдут американские джинсы и «Панасоник». По-настоящему противились этому жестокому материалистическому прессингу только высоколобые, бородатые очкарики, да их худосочные подружки. Они упрямо ходили в театры и библиотеки, на выставки и концерты, вели диспуты, на которых доказывали, что «счастье – это когда тебя понимаю», несли прочую пургу, пели песни Окуджавы под гитару; они ненавидели мещан и с энтузиазмом высмеивали мещанство. Мещане не обижались, посмеивались и продолжали копить и потреблять.
Кто был прав? Кто не прав? Кто победил в 91-м? Разве не смешно сейчас говорить об этом всерьез? Что мы вообще знаем о человеке?
Кто сможет внятно ответить, например, как люди разных возрастов, профессий, национальности, образования, ума и достатка загораются одним желанием, перебороть которое они не в силах, а именно – натянуть на себя в один прекрасный день тесные синие штаны из американской брезентовой ткани и выйти на улицу с настроением победителя? Откуда приходит массовая мода, которая охватывает большую часть человечества в считанные недели, а потом уходит, как нагонная волна, в пучину забвения? Как вчерашние комсомольцы из приличных семей становились лидерами жестоких преступных группировок?..
И все-таки 70-е мне особенно дороги. Я дитя 70-х. Почему-то так вышло, что об этом времени честно отписались только русские писатели-деревенщики. Но они любили и писали о деревне. Город пугал их. В нем, особенно на окраинах, нарождался странный мир, одинаково чуждый и городу и селу. Мир хрущевских пятиэтажек и брежневских девятиэтажек. О нем не написаны книги. Он не изучен философами. Этот мир жил по своим понятиям и не пускал чужаков. В нем, на унавоженной советской властью почве, расцветала могучим сорняком пугающая и подлинная реальность. Росло и мужало поколение, которое в 91-м проводило в могилу пинком под зад целую страну. Рядом существовал другой, параллельный мир, который старательно придумывали за небольшую зарплату специально обученные люди. Именно его и оставила нам в наследство советская культура. Кинематограф 70-х медленно издыхал под бременем «производственной тематики», выдавливая из советского человека по капле остатки уважения к тяжелому труду. На экране очень хорошие ребята, которым хотелось набить морду, совершали на экране очень хорошие поступки, от которых хотелось хулиганить. Они говорили правильные слова, которые рождали чудовищный нигилизм, и глумились над правдой с таким чудовищным пафосом, что вгоняли в краску даже бывалых инструкторов райкомов комсомола.
Как уживались этих два мира? Да как-то уживались. Коммунисты на своих собраниях обещали всех победить, Брежнева награждали очередной звездой Героя, а мужики после получки трескали водку и мечтали о рыбалке.
Какой-то умник назвал эти годы застойными. Это значит, надо полагать, что не было войны. Не было революции. Не было потрясений. Словом, были редкие годы благополучия, которые выпадают человеку после больших испытаний, когда он еще не готов к новым глупым экспериментам и довольствуется тем, что есть.
Увы, выясняется, что благополучие не красит человека, а иногда просто скотинит. Наверное, с этим надо просто смириться, иначе снова потянет на подвиги, снова захочется перевоспитать человека в существо высшего порядка, превратив его в бесправного раба, страну в концлагерь, а жизнь в ад.
Постараюсь рассказать об этом времени с предельной искренностью.
Глава 3. Китыч
Я родился в Ленинграде, а вырос на Народной улице. Жители улицы Народной всегда жили наособицу. Так и говорили, собираясь в центр: «Поехал в город». Так говорили они в 50-е годы, запирая родную избу, быть может, навсегда, так говорили и в 80-е, когда уже метро было под боком, в паспорте стояла печать с ленинградской пропиской, а в серванте на видном месте красовалась бутылка с ликером «Ванна Таллин». Больше половины мужиков с Народной работали на заводах и фабриках проспекта Обуховской обороны. Каждое утро, матерясь и пихаясь, вчерашние псковские и тверские крестьяне с хмурыми лицами втискивались в трамваи, которые отвозили их к местам трудовой славы. Все были коренасты, грубоваты, мрачноваты и немногословны. Все недолюбливали милиционеров и продавщиц галантерейных магазинов. Некоторые были коммунистами – у этих в лицах сквозила некоторая значительность. Они были как бы и свои и уже не совсем. Имели сообщение с высшими силами и обладали тайными знаниями.
Вечером они же выгружались из трамваев шумной ватагой и растекались по парадным и пивным ларькам, которые становились на Народной улице центрами общественного мнения. У ларька мужик обретал свое естество перед тем, как идти на «казнь» к суровой крикливой супруге. Здесь его уважали товарищи, здесь он мог врать и хвастаться сколько душе угодно, здесь, как на Запорожской Сечи, любили не за должности, а за мужскую доблесть и щедрость. Здесь, правда, можно было потерять и кошелек с зарплатой, а иногда и зубы в придачу.
Для детей Народная была рай. Во-первых, сразу за последним домом улицы начинались садовые участки, на которых летом созревала сладкая клубника, а за ними рос самый настоящий лес. Во-вторых, в каждом дворе была своя ребячья республика. Дело в том, что Народную в начале 60-х заселяли главным образом молодыми семьями с маленькими детьми. Спустя несколько лет малютки подросли, и Народная вмиг превратилась в сплошной детский мир, так что властям срочно пришлось строить новую восьмилетнюю школу. Блажен ребенок, которому выпала удача расти на нашей улице в эту пору! Это была настоящая детская вольница, которую не слишком сильно опекало государство и родители. Вышел во двор и – ты уже ничей! Зарабатывай свое место под солнцем, как умеешь. Дворы были просторны, пустыри огромны, подвалы манили, с крыш видать было далеко! Зимой возле дома добровольцы с ведрами заливали горячей водой из подвала каток и начинались хоккейные баталии. В оттепель ребятня, иногда с помощью взрослых, строила огромные снежные крепости с подземными ходами. Сражались, крепость на крепость, до полного окоченения пальцев рук и ног.
Разумеется, начались неизбежные междоусобицы. Каждый двор обзаводился своим вожаком. Каждый вожак хотел славы. Слава добывалась только в бою. Бились двор на двор, класс на класс, парадная на парадную. Победителей воспевали дворовые «скальды». Синяк под глазом был дороже ордена, глубокая царапина ценилась, как медаль.
К этому времени я уже обзавелся близким другом и поступил в первый класс 268-й школы. Друга звали Колей Никитиным, мы были одногодками, жили в одном доме, в одной парадной и даже на одном пятом этаже. В школе фамилию Коли обломали очень быстро – сначала он сделался Никитой, потом Никой, потом Китом, и, наконец, Китычем. Был у нас такой умелец-языковед по кличке Волчонок – маленький, шустрый, заводной и едкий. Он, как правило, и раздавал клички. Так Коля Никитин отныне и до сих пор остался Китычем, или Китом, в последние годы – Коляном, несмотря на свои 62 года. Свои имена среди пацанов уже в первом классе не сохранил никто. В основном сокращали фамилии: Неволайнен стал Нивой, Епифановский – Пифом, Петровы мгновенно превращались в Петриков, Голомолзин в Голягу, но иногда «кликухи» буквально падали с неба – так я стал Микки.
Китыч был толстым и насмешки сносил с терпением. Терпение сделалось главной чертой его характера, со временем превратив Кита в фаталиста. Я догадываюсь зачем Бог снарядил нас в дорогу вместе. Без меня Кит уснул бы на первом же привале, без него я заблудился бы в лесу и сломал себе шею. Я учил Китыча всю жизнь, как надо жить. Кит не возражал, но жил как хотел. Если перед нами возникала очередная жизненная дилемма – «надо» или «хочу» – я выбирал «надо», а Кит «хочу». Хотел же он от жизни всегда немного: поспать вдоволь, поиграть в «ножички», весело поболтать и посмеяться с друзьями, покупаться и позагорать, почитать интересную книгу, сходить за грибами; повзрослев – выпить портвейна, лучше всего Агдама, на скамейке, вечерком, под зеленым кустом черемухи, покурить болгарских сигарет, поболтать с повзрослевшими друзьями, сыграть в карты или домино и лечь спать с отрадной мыслью, что завтра не надо идти на работу.
Покорять Северный полюс он не хотел никогда. Узнать, что же находится за нашим лесом, не стремился. Он не хотел совершить подвиг, прославиться, разбогатеть. Просто не понимал, зачем это было нужно, чем приводил меня в детстве прямо в исступление. В коммунизм он верил вяло, по необходимости, пионерский галстук под подушкой не прятал, как я, «Тимур и его команда» так и не прочитал до конца. Однако я всегда знал, что, если случиться мне драться жестоко, то я хотел бы, чтоб за спиной у меня был Кит, и если придется идти в тяжелый поход, то лучшего напарника мне не найти. Как-то много лет спустя после детства, сплавляясь с Китом по реке на резиновой лодке (страсть к походам привил мне школьный учитель физики на всю жизнь, но об этом чуть позже), я заметил любопытную деталь, которая мне многое разъяснила. Мы ели вечерами на привале после долгих переходов вкусную рисовую похлебку с мясными консервами. Так вот я заметил, что Кит, выловив ложкой в котелке большой кусок мяса, сбрасывал его обратно в котел. А я в таких случаях отправлял ложку в рот без всяких мук совести.
Восемь лет подряд, ровно без двадцати минут девять утра, он заходил за мной с портфелем и мешком для обуви, и мы брели с ним в школу, чтобы со звонком ввалиться в класс. По дороге мы сочиняли бесконечную сагу о фантастических приключениях, в которых участвовали драконы, динозавры, тигры, медведи, и, разумеется, мы сами. Сага эта, помнится, продолжалась почти до восьмого класса. В 90-е я часто вспоминал про нее, когда глядел американское кино.
Восемь лет мы отсидели с ним за одной партой. Восемь лет я бессовестно списывал у него домашние задания и контрольные. Не раз он решал за меня задачки по алгебре и геометрии. И при этом я был на выпуске из восьмого класса в любимчиках у учительниц, а Кит так и остался букой.
В армии экипаж танкиста Никитина стал первым по итогам учений по всему Дальневосточному округу. В третьем классе его с трудом уломали участвовать в шахматном турнире, и он стал бронзовым призером Ленинграда среди младших школьников. Лишь бы отвязались. Медаль свою он скоро потерял и не горевал об этом. Что еще добавить?
Теперь Кит нищий. Семью не завел. Каждый рубль обязательно пропивает. На жизнь не жалуется. На вопрос: «Как поживаешь?», отвечает: «Хорошо живу, никто не завидует». Рад, когда его не учат, как жить. Мечтает сходить в лес за грибами, да колени болят.
Давайте поставим рядом с ним Дэвида Рокфеллера и спросим обоих на пороге вечности: какую жизнь выбираешь? И увидят оба, как жили, и ответят… Что? Ей-Богу, не знаю…
Глава 3. Евреи
Я не представляю, что чувствует сейчас мальчик из вполне благополучной семьи, если в школе за одной партой с ним сидит мальчик из семьи по-настоящему богатой. Что чувствует девочка, за которой к порогу школы приезжает отцовский «Фольксваген», а за подружкой «Бентли» с шофером.
Слава Богу, мы в 70-е были по-настоящему равны. Рабочий высшего разряда нес голову прямо и смотрел в глаза инженеру с некоторым даже вызовом, на который инженеру нечем было ответить. Учителя и врачи смиренно признавали, что работают не за деньги, а за идею, а партийные чиновники все видом давали понять, что они вообще не от мира сего и готовы умереть, как только истощаться их силы в борьбе за светлое будущее.
Мой отец, рабочий фабрики Ногина, зарабатывал больше трехсот рублей в месяц. Правда работать приходилось в три смены и в наушниках, чтобы не потерять слух от адского грохота ткацких станков. Помимо прочего батя мог запросто починить приемник, стиральную машину, розетку и пылесос. Я не припомню, чтоб мы вызывали когда-нибудь даже мастера по починке телевизора. Около двухсот рублей зарабатывала мама, работник торговли, и я не знал тревоги за будущий день. Фрукты, рыба, мясо были на столе ежедневно.
Ощущение безопасности тогда было всеобщим. Особенно у детей. Мы чувствовали, что нас любят, что нас опекают, что нам готовят блестящее поприще и принимали это как данность.
Школьная форма у всех была одинаковая, одинаковыми были и куртки, и пальто, одинаковыми были дома и квартиры, холодильники и магнитофоны. Завидовать было трудно. Любили и дружили мы бескорыстно, исключительно по велению сердца и ума.
Бедность в СССР 70-х была под запретом. Бедный человек обличал и укорял систему. Богатство презиралось. У нас во дворе была лишь одна богатая семья – евреев Гитлиных: у них была машина «Москвич-412». Когда она медленно въезжала во двор, ребятня смолкала. Мишка Гитлин выходил из машины. Черные шортики на лямках, клетчатая рубашка, белые носочки – тот самый классический паинька-мальчик, которого ненавидят все дворовые пацаны во всем мире. Сид Сойер и Мальчиш-Плохиш в одном лице. А задавался-то он как! То заглянет в боковое зеркало машины, то стукнет ножкой в оранжевых сандалиях по колесу. А нас как будто и нет! Нас он не видит. Мы в эту минуту напоминаем свору осипших от тявканья дворовых щенков, которые внезапно увидели девочку с пушистым домашним котенком в руках и ждут, когда котенка опустят на землю, чтоб накинуться стаей. Неторопливо вылезал с водительского сиденья отец Мишки, худой, горбоносый, в очках. Не спеша протирал лобовое стекло тряпкой, придирчиво рассматривал красные бока своей красавицы, подрыгивая затекшими ногами. Он тоже не видел никого вокруг. Это была минута честного еврейского торжества.
Сашка Пончик, самый старший из нас и самый упитанный, пинал разбитым ботинком землю и громко сопел.
