Змеиный волк
Ольга Ракитянская
Москвичка Вера по семейным обстоятельствам вынуждена стать школьной учительницей в глухом поселке подмосковной Мещеры. Едва начав работать, она сталкивается с трагедией: одна из ее учениц, старшеклассница Надя, бесследно пропадает в лесу. Заблудилась, убита, похищена? Кто виноват в исчезновении девочки? Глухие леса, преступники – а может, недобрые духи здешних болот? В окрестных деревнях ходят слухи о страшном "змеином волке"…В поисках ответов Вера постепенно открывает для себя таинственный мир древней Мещеры. Эти открытия полностью перевернут ее прежние представления о жизни, семейных ценностях, любви и мире в целом.Для обложки использована картина И. Шишкина "Болото" (1890 г., Национальный художественный музей Республики Беларусь, Минск).
Ольга Ракитянская
Змеиный волк
Глава 1
В муравейнике зияла дыра. Не дыра даже, а яма – черная, с неровными краями, будто звериная пасть. Рядом темнели дыры поменьше – будто кто-то яростно тыкал муравейник большой палкой. Или острой мордой?
Сонные октябрьские муравьи едва заметно шевелились вокруг ям, вялой струйкой текли вверх по стволу ели. Вера перевела взгляд – и вздрогнула, как от удара: там, зацепившись за острый сучок, к смоле приклеилась белая бандана с черными черепами и розами. Надина бандана. Только у нее во всей деревне была такая.
Зачем к ней ползут муравьи?
Медленно, точно боясь спугнуть, Вера подошла поближе – и закричала, завыла, не в силах больше выносить этот темный мокрый ельник, болота, чавкающую грязь, тоскливый ужас двухдневных поисков – и того, что сейчас увидела на остром, как обломанная кость, сучке.
Бандана была в больших бурых пятнах крови. И рыжие муравьи жадно впивались в нее челюстями.
Вера продолжала кричать все время, пока к ней сбегались волонтеры и ученики, пока приезжий полицейский из Шатуры осторожно снимал бандану с сучка и укладывал в прозрачный мешочек, пока дядя Паша-пьяница хмуро рассматривал муравейник с ямами, пока…
А потом у нее кончился голос, и она только всхлипывала, тоненько вскуливая, уткнувшись носом в оранжевую куртку девушки-волонтерки. Та молча поглаживала ее по плечу.
– Мда, уголовочкой пахнет… – пробормотал под нос полицейский.
Он был совсем молодой и, должно быть, надеялся раскрыть какое-нибудь жуткое дело, о котором расскажут по новостям и напишут в пабликах.
Вера слушала его бормотание, горько усмехаясь про себя. Ей казалось, будто она старше его лет на сто – несмотря на свои тридцать семь.
Наивный. Ещё не знает, сколько в здешних лесах пропадает людей. Навсегда пропадает…
«Змеиный волк», звучало в голове, как наваждение. «Змеиный волк…»
То, о чем говорили в деревне вполголоса весь дачный сезон, вплоть до начала этой злополучной осени.
– Змеиный волк… – пробормотал кто-то рядом. Вера подняла взгляд – соседка тетя Клава смотрела на разрытый муравейник расширенными, как блюдца, глазами.
– Не найдут они ничего. А найдут, так нам и не скажут. Волк-то змеиный, это ж…
Это стало последней каплей. Вера снова завыла сквозь сжатые зубы, уткнулась в рукав волонтерки, зажмурилась в отчаянной попытке спрятаться от леса, от болот, от осени и деревни, от самой себя…
…Она сидела за партой в самом дальнем углу класса, у шкафов с «краеведческими материалами» – какими-то камнями, мхом, осколками старой стеклянной посуды, чучелами ежа и совы еще советских времен – и, все еще всхлипывая, сжимала в ладонях кружку с горячим чаем. Рядом стояла треснутая кофейная чашечка; оттуда резко, но на удивление успокаивающе пахло валокордином. Его Вере щедро плеснула фельдшерица – чего-чего, а валокордина у нее всегда хватало, самый ходовой медикамент среди старушек. Молодежи в селе было немного.
За соседней партой сидел напарник шатурского полицейского, еще моложе его самого, и прилежно, как школьник, записывал Верины показания. Он и был похож на сельского школьника – худенький, коротко стриженный, с оттопыренными ушами – и к Вере обращался с почтительной робостью, как на уроке. А она мучилась совестью из-за того, что ей почти нечего ему сообщить.
– Понимаете, Надя ведь, строго говоря, не была моей ученицей… Я ее почти не знала. Конечно, это не оправдание для педагога. Я должна была… Если бы знать…
Голос предательски дрогнул, из глаз потоком полились слезы. Вера зажмурилась изо всех сил, пытаясь их удержать. Полицейский сочувственно подвинул к ней поближе коробку с бумажными платочками.
– Надя у нас училась только осенью, до ноября. Пока они с мамой не уезжали с дачи. А я первый год в этой школе. Надя всегда такая ответственная… Никакой болтовни на уроках, никаких телефонов… У нее очень интеллигентная мама, растит ее одна. Врач-гомеопат, очень помогла моему мужу, когда… А, все это неважно. Надя с мамой всегда так близки, всегда вместе. Даже в магазин ходят только вдвоем. Я и подумать не могла, что Надя… пойдет в лес одна…
На Верины всхлипы в класс заглянула директриса, покачала неодобрительно головой. Вера заранее знала, что она скажет потом, в учительской. «Нельзя же так распускаться, Вера Петровна», зазвучал в голове строгий голос. «Учитель должен быть авторитетом, должен быть глыбой, опорой для детей! И потом, ведь вы даже не классный руководитель Мериновой…»
Муж дома скажет примерно то же самое. «Так переживать из-за каждого ученика! Да она и не была твоей ученицей – подумаешь, пару месяцев посидела в классе. И вообще, ты-то здесь при чем? В лес она поперлась во внешкольное время, в субботу!» Он уже говорил это перед тем, как Вера отправилась в лес на поиски.
Наверное, они были правы – и директриса, и муж. И она, как учитель, должна подавать пример выдержки, не нервировать учеников. А как жена, не имеет права нервировать мужа. Ему и так непросто, уже почти год без работы, да еще это вечное непонимание со стороны коллег, сложная обстановка в мире, проблемы с поджелудочной и лишним весом…
Чувство вины перед всеми ними – учениками, мужем, директрисой – затопило Веру. Но тут же перед глазами встал темный ельник, муравьиная куча, бандана на сучке… Серые глаза хорошей девочки, десятиклассницы Нади Мериновой. Холодные ночи позднего октября в заболоченном лесу. Неужели где-то там, в этих непролазных кустах, такие же рыжие муравьи…
– Так она же была не одна, – мягко напомнил мальчик-полицейский. – Говорили, с подругой?
– Да, с Любой Смирновой, – Вера сняла очки, промокнула глаза бумажным платочком. Очки изнутри все были в белых соленых разводах от слез, через них уже почти ничего не было видно.
– Это их с мамой соседка по даче. Они с Надей ровесницы. Договорились вместе пойти за грибами – сейчас идут рядовки, местные их не собирают, а мы, москвичи, вполне. Грибов было мало, Надя предложила разделиться – Люба по одной тропинке, она по другой, все равно обе тропинки выводят к деревне… Господи, почему, почему я им не объяснила, что так нельзя! – почти простонала Вера в запоздалом раскаянии.
– То есть как? – удивился полицейский. – Вы разве были с ними?
– Нет, конечно, – всхлипнула Вера. – Но я педагог, я была обязана… Ну, например, еще в начале года провести беседу, что-нибудь о безопасности в лесу… Конечно, я сама еще мало знаю, всю жизнь прожила в городе – но все равно, учитель должен…
Полицейский неловко забормотал что-то утешительное, но Вера не слушала его. Перед глазами стояла та ночь – вернее, поздний вечер, но в октябре это почти уже ночь – когда мать Нади, Марина, стояла на пороге их с мужем учительской квартиры, с перекошенным от слез лицом, и все узнали, что Надя до сих пор не вернулась из леса домой.
Несколько местных мужчин побежали к лесу с фонариками, где-то там ходили, кричали – но далеко в темноте отойти все равно не могли. К тому же пошел дождь со снегом – первый снег в этом году. Он падал на черную землю, на гнилую склизкую листву и тут же таял, превращая все вокруг с вязкое месиво.
Вера на кухне отпаивала Марину валерьянкой, пыталась успокоить, обнадежить, хотя у самой все ныло внутри от тоскливого ужаса. Андрей заперся в комнате, играл во что-то на компьютере – это всегда помогало ему справиться с нервами.
«Это все муж, муж…» – почему-то шептала Марина охрипшим голосом. – «Вы его не знаете, он страшный человек… У меня давно были предчувствия…»
«Ну что вы, при чем тут он», успокаивала ее Вера. «Он ведь живет в Москве?.. Ну вот, а Надя просто заблудилась, ее обязательно найдут!»
«Вы не знаете», всхлипывала Марина. «Я никому не жаловалась, но он на все пойдет, лишь бы не платить алименты. Он знает, где мы живем, он хирург, он мог…»
«Но ведь Наде уже шестнадцать. Два года осталось. И до сих пор он ведь исправно платил?»
«У него уже пять лет другая семья. И родились другие дети, нужны деньги, он намекал мне, что теперь тяжело платить… Я стерла все эти сообщения, какая же дура, надо было показать полиции…»
Ночь прошла как в кошмаре. На следующий день Марина уехала в Шатуру – подавать в полицию заявление о пропаже. Оттуда она так и не вернулась, зато еще через день приехали полицейские и волонтеры-поисковики. Вера, конечно, уже успела к тому времени собрать соседей и учителей, поискать в ближайшем лесу – но волонтеры действовали куда профессиональнее.
Сейчас их цепочка, прочесав лес возле Осиновой, ушла дальше, к Митино. Наверное, Вера должна была быть вместе с ними, а не сидеть здесь, в теплом безопасном классе, с коробкой платочков и чаем. Это ее долг педагога…
Но одна мысль о лесе и болоте вызывала у нее судорожный спазм в горле. Становилось трудно дышать, и к сердцу словно присасывалась холодная пиявка, грызла, сосала до нестерпимой боли.
В ней что-то сломалось там, под елью у муравейника. Страх леса вошел в нее, словно вирус, до сих пор лишь витавший где-то вокруг, угрожавший – а теперь торжествующе завладевший ей, бросавший ее в ознобную лихорадку.
И еще этот слушок о змеином волке…
Глава 2
Если бы Вере кто-то сказал еще года три назад, что она будет работать в школе – она бы не поверила. Никаких склонностей к педагогике у нее раньше не замечалось – разве что пару лет преподавала английский студентам в каком-то почти безымянном вузе на окраине Москвы. К детям она относилась сдержанно: не морщилась при виде них, но и общаться не тянуло. Своих детей у них с мужем не было: у Андрея имелись проблемы по этой части, но об этом, конечно, не следовало распространяться, мужчины ведь очень болезненно воспринимают подобные недостатки. Поэтому все, в том числе родители Андрея и Верина мама, считали, что дело в Вере.
Преподавание в вузе оставило по себе не самые лучшие воспоминания – на кафедре царила вечная неразбериха, доценты и профессора постоянно подставляли и подсиживали друг друга, а все огрехи учебного процесса, следовавшие за этим, с кристально честными глазами списывали на Веру, как на молодого неопытного специалиста, пока еще даже не зачисленного в штат за неимением кандидатского удостоверения. Зарплата при этом была такой, что Верины знакомые иногда принимали озвученную сумму за шутку.
Поэтому Вера давным-давно перешла полностью на переводы, работала из дома как фрилансер, готовила мужу завтраки, обеды и ужины, наводила уют и была всем довольна.
А потом Андрей в очередной раз потерял работу – как он говорил, из-за какой-то не в меру острой статьи, которую начальник попросил написать под его именем, а позже, когда разразился скандал – свалил все на Андрея. Подобное за время их с Верой совместной жизни случалось и раньше – жизнь политолога полна неожиданностей и превратностей, это Андрей постарался объяснить Вере еще до свадьбы. Но в этот раз он не торопился устраиваться на новое место. Вернее, время от времени вел об этом переговоры с друзьями, знакомыми и знакомыми знакомых, те даже пытались что-то ему предлагать, но Андрей раз за разом отвергал эти предложения: он привык к высоким зарплатам, и сумма в сто тысяч, по его собственным словам, унижала его, заставляла ощущать, что его не ценят. А более солидных сумм ему пока никто не обещал.
Вера каждый раз кивала и соглашалась, сочувственно вздыхая, утешала мужа: конечно, зачем работать с теми, кто тебя не ценит. Андрей с его талантом и опытом несомненно достоин большего! Хотя в глубине души Вера не могла не думать о том, что сама бы только порадовалась, если бы ей предложили зарплату в сто тысяч. Но кто она – и кто он. Обычная переводчица художественной литературы – и политолог, ежедневно размышляющий о судьбах страны и всего мира. Несопоставимая ценность.
Теперь Андрей с каждым днем становился все мрачней, и навязчивой темой всех их разговоров – за утренним кофе, на прогулке, за ужином, даже в постели – стала его невостребованность. Он мог часами рассуждать о том, что его идеи слишком здравы для нынешнего безумного мира: с одной стороны, слишком смелы, а с другой – слишком консервативны. Современным людям нужны только крайности, и для центриста попросту нет места.
Вера на первых порах пыталась участвовать в этих разговорах, хотя бы поддакивать, чтобы поддержать мужа – но вскоре поняла, что Андрею вообще не важно, как она реагирует и реагирует ли вообще. Ему просто нужна была аудитория, живое теплое существо напротив, перед которым можно выговориться. С таким же успехом он мог бы рассуждать перед незнакомой старушкой в парке, шофером в такси или даже младенцем – вот только вряд ли еще кто-нибудь, кроме Веры, согласился бы выслушивать эти часовые монологи. А раз больше некому – значит, это ее долг, с внутренним вздохом признавала Вера. Она обязана поддержать самого близкого человека – кто, если не она? И она терпеливо слушала, пока у нее не начинала кружиться и болеть голова – тогда она выбирала какой-нибудь угол шкафа, или ножку стула, или собственный палец, и старалась смотреть на него, не думая ни о чем, чтобы отвлечься от этой боли, от монотонного унылого голоса, сверлившего виски.
Денег в доме тоже становилось все меньше и меньше. Экономический кризис ударил и по издательствам. Цены и счета росли, а заказов у Веры не прибавлялось. К тому же не хватало уверенности: ведь фрилансер никогда точно не знает, сколько он заработает завтра и через месяц – и заработает ли вообще.
Андрей все чаще жаловался на безденежье, на то, как унизительно быть бедным. В прежние, благополучные времена само слово «бедный» было запрещено в их доме: муж не выносил, даже когда Вера говорила что-нибудь вроде «бедная маленькая собачка», выходил из себя. Он считал, что подобные слова – как послание в ноосферу, они притягивают бедность. И теперь, когда их настигло настоящее безденежье – похоже, во многом винил в этом Веру с ее «несерьезным восприятием мира». Он никогда не говорил этого прямо, но Вера чувствовала невысказанный упрек в его тоне, в жестах, в повороте головы. Она давно привыкла чутко реагировать на все его сигналы, угадывать мысли и настроение. Ведь хорошая, любящая жена должна делать именно так, правда?
И тогда Вера решила пойти в школу.
Ей повезло: знакомая порекомендовала ее в одну частную школу, где как раз требовалась учительница английского «с нестандартным языковым опытом». Переводчица художественной литературы, видимо, как раз подходила под этот романтичный образ в представлении начальства. Правда, школа находилась далеко – полтора-два часа в одну сторону. с пересадками на метро и автобусе, вставать приходилось рано, ложиться – поздно. И зарплату Вере предложили не особенно высокую – она ведь была начинающим учителем. Но все же это была пятизначная сумма, и выплачивали ее регулярно. Теперь Вера могла быть уверена, что несмотря ни на какие проблемы с издательствами – им с Андреем хватит хотя бы на еду и коммуналку. А после школы еще оставалось время работать над переводами! Вера приспособилась переводить даже в метро и автобусе, с ноутбука или смартфона. Вокруг было шумно, люди в час пик теснили ее и порой толкали, старушки на соседних сиденьях иногда начинали возмущаться, зачем это Вера раскладывает тут «компьютер». Но ее грела мысль о том, что каждая переведенная строчка – еще один рубль в семейный бюджет. Иногда Вера засиживалась с переводами за полночь – издательства ведь не обязаны были считаться с ее работой в школе и требовали соблюдения дедлайнов. А на следующее утро она вставала в пять утра, накачивалась кофе и ехала в школу, пытаясь не слишком клевать носом и все-таки сосредоточиться на очередном английском тексте в ноутбуке.
Постепенно они с Андреем даже смогли расплатиться с долгами, которые он в свое время набрал у друзей – сразу после того, как потерял работу. Кроме того, свекры иногда подкидывали сыну немного денег. И все бы хорошо – но теперь у Веры почему-то не хватало сил выслушивать часовые монологи мужа о трудном положении в мире и его собственном одиночестве. Она честно пыталась – но в самый неподходящий момент начинала клевать носом, и это становилось слишком заметно. Да еще иногда приходилось, тысячу раз извинившись, возвращаться к компьютеру, чтобы успеть доделать текст до дедлайна. А всю первую половину дня Веры и вовсе не бывало дома.
Это обижало Андрея. Он все больше замыкался в себе, просиживал часами за компьютерными играми и на политических форумах: видимо, там можно было если не выговориться, то хотя бы спустить пар. Все чаще, возвращаясь домой, Вера видела только спину мужа у компьютера – он едва оборачивался, чтобы буркнуть «я вскипятил чайник», и снова погружался в сеть. Вера остро чувствовала свою вину перед ним и пыталась хоть как-то загладить ее, из последних сил готовя вкусные ужины и жертвуя сном, чтобы испечь к очередному празднику или выходным что-нибудь замысловатое, как настоящая хозяйка. Но помогало это мало: едой общения не заменишь. Андрей, похоже, едва замечал, что именно он ест. Во всяком случае, он ни разу не похвалил Верину стряпню. Только однажды, когда она задержалась в школе на собрании и вернулась домой совсем поздно – грустно сказал: «Пришлось самому сегодня готовить себе яичницу. Как будто холостяк». Вера сжалась от чувства вины – но в глубине души задрожала робкая радость. Значит, ее готовка все же важна для него! Значит, он замечает и ценит! Что же поделать, если он у нее такой – не привыкший выражать чувства словами… Да, в политологии ведь нужно быть объективным, это у нее в художке сплошные эмоции. Вот и психологи пишут, что есть много разных языков любви. У Андрея – такой. Очень глубоко запрятанный, мало кому понятный, но уж она-то, самый близкий человек…
В тот вечер ей работалось особенно легко, несмотря на усталость. В душе будто звенели новогодние снежинки.
А потом и работа в школе неожиданно начала приносить ей… удовольствие? Радость? Пожалуй, это были слишком прямолинейные, открытые слова. Но Вера все чаще во время уроков ловила себя на том, что… греется. Да, именно греется, робко подставляя щеки и душу невидимому теплу. Откуда оно приходило? От учеников? Их нельзя было назвать паиньками. Скорее наоборот: они болтали во время уроков, изображали клоунов, снимали друг друга на телефон и дрались из-за этого, частенько забывали сделать домашнее задание. В первые месяцы Вера даже, бывало, тихонько плакала по пути домой (Андрею она эти слезы, разумеется, не показывала). Но постепенно привыкла, научилась относиться к этому проще – в конце концов, даже взрослому непросто высидеть по шесть-восемь уроков подряд, детей сейчас так нагружают! И начала замечать улыбки. Неподдельный интерес – пусть и не на каждом уроке. Радость от правильно сказанного слова. Любопытство. А когда на Новый год ученики нарисовали для нее самодельную открытку-плакат, с надписью на английском «самой лучшей учительнице», Вера снова плакала в метро. Только на этот раз от непривычного счастья. Подумаешь, болтовня и клоунада на уроках – кто в подростковом возрасте не был таким…
А впрочем, она сама ведь не была. Лет двадцать с лишним назад старшие с умилением звали Веру «зайкой» и «паинькой», и она действительно вела себя примерно, больше всего боясь хоть немного огорчить маму, учителей, соседскую бабушку Любу, взрослых на улице и в метро. Ей казалось тогда, что так и должно быть – ведь за это хвалили. Но теперь, глядя на учеников, Вера с некоторым удивлением вспоминала, что ее собственные одноклассники были скорее похожи на них. А она и не замечала тогда, что выделяется – подумать об этом попросту не оставалось времени. Она ведь прилежно училась не только в школе, но и в музыкалке, и в группе бальных танцев, и на дополнительных курсах английского, и…
Неужели на самом деле с ней было что-то не так, как с другими подростками? Мысли об этом причиняли боль, и чувство вины перед кем-то закрадывалось в сердце. В такие дни Вера старалась быть особенно приветливой к ученикам, придумывать для них особенно интересные уроки.
Новая работа мало-помалу затягивала – вот только некстати начало подводить здоровье. По утрам Вере требовалась все большая доза кофе, чтобы проснуться. Да и в школе она то и дело наведывалась к кофейному автомату, каждый раз грызя себя за потраченные пятьдесят рублей, но не в силах ничего с собой поделать. Без кофе у нее начинала кружиться голова, клонило в сон. С кофе, впрочем, тоже – однажды утром, перед самым выходом, у нее вдруг потемнело в глазах. Очнулась она спустя полчаса – на полу, прямо перед входной дверью. Едва не опоздала на уроки в тот день.
Конечно, Вера обратилась в поликлинику – но врач, покачав головой, лишь порекомендовала ей меньше работать и лучше высыпаться. Вера только горько усмехнулась в ответ. Обмороки, меж тем, повторялись. Подруга посоветовала Вере знакомого врача из частной клиники, который, по крайней мере, мог бы провести подробное обследование – но Андрей, узнав о стоимости приема, схватился за голову: «Ты с ума сошла! С нашими-то финансами! А эскулап еще кучу анализов назначит небось, и тоже за деньги…» Муж был прав – Вера столько не зарабатывала. К врачу она не пошла. Просто стала носить с собой маленький термос со сладким кофе – чтобы всегда был под рукой. Термос был красный, и на нем был нарисован милый ежик – когда у Веры в очередной раз темнело в глазах, яркая картинка поднимала настроение.
А потом случилось это.
…Идея сводить семиклассников в Музей Востока появилась у Веры давно – еще когда они на уроке обсуждали Киплинга и все вместе смотрели отрывок из старого английского фильма «Далекие шатры», про Индию времен британского владычества. Одна из девочек позже по секрету призналась Вере, что нашла фильм в интернете целиком – уж очень ей хотелось узнать, чем закончится любовная линия, будут ли в итоге вместе главные герои. А Вера, также по секрету, сообщила ей, что книга еще интереснее фильма. Только читать ее надо на английском – ведь в русском переводе выкинули больше половины! Девочка задумчиво хмыкнула, а потом Вера увидела, как она что-то сосредоточенно гуглит в телефоне.
Ребята неожиданно тепло встретили идею сходить в музей (Вера порадовалась про себя, что удержалась от слова «экскурсия»). Тут же договорились об удобной дате и даже начали сбор средств их карманных денег – один из мальчиков предложил зайти всем вместе в восточное кафе рядом с музеем. А девочка, искавшая «Далекие шатры», предложила игру: говорить в музее только на английском, а кто скажет хоть слово на любом другом языке – покупает чипсы на всех. Класс радостно заржал и тут же заключил общее пари на эту тему, а Вера не могла нарадоваться на их энтузиазм. Неужели она становится настоящим педагогом?
Правда, коллеги в учительской скорее хмурились, чем улыбались. Хотя напрямую не критиковали. Только учительница математики, узнав о сборах, вполголоса посоветовала Вере провести это через родительский комитет. Вера с негодованием отвергла эту идею: ведь ребята сами все организовали, одно только слово «родительский комитет» может убить весь энтузиазм! Получится очередная «школьная экскурсия», на которые охотно ходят только примерные отличники и хулиганы-двоечники.
– Ну что ж, делайте как хотите, – пожала плечами коллега. – Я вам добра желаю.
Что это значило, Вера поняла позже.
Перед самым «музейным днем» трое ребят заболели. Обычное дело для декабря. Что ж, сходили без них, отлично провели время. Одному мальчику прямо в музее позвонила мама, он ответил ей на армянском, и потом вся группа прикалывалась, обсуждая, считать ли «родаков» форс-мажором или все-таки нарушением правил игры, и должен ли Тигран теперь покупать чипсы всем или только девочкам. На обратном пути скидывали фотки и видео в чат класса – для заболевших. А на оставшиеся деньги решили купить чего-нибудь вкусного и устроить в классе двадцать пятого декабря «английское Рождество». Вера была счастлива.
А на следующий день разразился скандал.
Родители заболевших ребят начали писать в школьный чат гневные послания: якобы учительница утаила деньги их детей. На робкие попытки Веры оправдаться – мол, средства ребята собирали сами, и все равно ведь остаток будет потрачен на нужды класса – один из пап, называвший себя работником прокуратуры, суровым юридическим языком ответствовал, что именно это и подозрительно: ведь по средствам не велась отчетность, и присвоить себе что угодно в таком случае проще простого.
У Веры тряслись руки, лицо горело от стыда, в голове будто зудели комары, заглушая все своим писком, мешая думать. Впервые в жизни ее обвинили в воровстве.
Дома она, конечно, попыталась не выдать свое состояние, чтобы не нервировать Андрея. И у нее это почти получилось, муж поначалу ничего не заметил – но не проверять рабочую почту оказалось выше ее сил. За этим занятием, всю в слезах, ее и застал Андрей. Почти силой вырвав из рук телефон, он прочел переписку. А потом швырнул телефон на стол, как что-то гадкое, плюхнулся рядом на табуретку и, запустив обе руки в свои редеющие волосы, прошипел:
– Дура! Мозги как у кролика! Говорил же я тебе – не привлекай к себе внимания! Тебе что, больше всех надо? Там кто-то из прокуратуры, знаю я их, они же… Может, нам придется уехать из Москвы! Из Москвы – понимаешь ты это своими кроличьими мозгами?
Чувство вины жгло Веру так, будто ей залили в глотку расплавленную смолу, как в страшных книгах про историю. Она знала, как важно это для Андрея – жить в Москве. Сама она была москвичкой в пятом поколении и привыкла не видеть в этом ничего особенного – так же, как в цвете глаз или волос. Но для Андрея, уроженца небольшого городка Рошаль в дальнем Подмосковье, Москва была всем. Много лет назад он с большим трудом поступил на бюджетное отделение МГУ – никто тогда не верил, что простой парень из области, без денег и связей, без престижной московской школы и репетиторов за спиной, сможет это сделать. Однако Андрей смог – Вера всегда восхищалась его умом и настойчивостью, во многом за них она и полюбила его когда-то. И еще за то, что он трогательно улыбался, смотрел на нее с мальчишеским обожанием и называл «моя училочка» – когда они познакомились, она как раз преподавала в вузе.
Правда, с годами от трогательной улыбки, ласковых слов и тем более обожания мало что осталось. Да и настойчивость все чаще давала сбой под ударами судьбы и человеческого непонимания. Но Вера продолжала надеяться, что все это однажды снова проснется, согретое ее любовью. Ведь остались же ум и талант. И привязанность к Москве. Когда-то Вера была так счастлива, что может сделать любимому свадебный подарок – прописать его в своей московской однушке. После смерти бабушки они с мамой продали семейную трешку и купили по отдельной квартире – чтобы Вера могла наладить самостоятельную жизнь, а у мамы образовалось побольше личного пространства. Втайне Вера радовалась, что обзавелась квартирой еще до встречи с Андреем, и муж теперь мог не чувствовать себя обязанным теще – они терпеть друг друга не могли.
