Гангрена Союза
Лев Цитоловский
Главного героя романа Тенгиза с юности волновало, как сознание образуется внутри нас, заставляет действовать и вступать в контакты с другими. Но ему не хватало знаний, он поступает в институт и находит там друзей и товарищей по интересам. Забота о собственных проблемах приводит к образованию групп, которые иногда приобретают характер шаек, а иногда – команды единомышленников. Тенгиз и его друзья пытаются решить проблему не только теоретическим, но и экспериментальным путем: они вбрасывают в заранее выбранную группу важную для неё информацию и отслеживают поведение. Но вот они встретились с пертурбацией гигантского масштаба, страна распалась на несколько независимых государств. Распад был воспринят по-разному в России и в республиках. Перелом был осложнен переходом на базарные рельсы. Изменились моральные критерии, пересмотрен пантеон народных героев.
Лев Цитоловский
Гангрена Союза
Гангрена Союза
1. Социология на тротуаре Тверской
К моменту окончания школы Тенгиз Пагава уже заработал море уважения в своем городишке, и для этого ему не приходилось прилагать усилий. Так получалось, что любой его собеседник, даже и вполне взрослый, по какому угодно вопросу имел такое же мнение, как и Тенгиз. И не нужно думать, что Тенгиз ловко подстраивался к оппоненту, совсем нет, он всегда говорил лишь то, что считал на самом деле. Но был он крайне убедителен, хотя и не стремился убедить специально. Он вовсе и не преследовал такой цели, просто так обычно получалось. После объяснений Тенгиза, человеку начинало казаться, что он и сам всегда так думал, и это было для участника беседы вполне безопасно, Тенгиз никакой выгоды из этой своей особенности не извлекал. Его с детства интересовали закономерности взаимоотношения людей. Он хорошо понимал, что каждый внутри себя сложно устроен, а все вместе образуют хитросплетение премудростей. Но серьёзно раздумывать над этим пока не стоило, ему не хватало знаний, нужно было их вначале пополнить, и поэтому он собрался в Москву, на учёбу.
Была середина 80-х годов, страна меняла генсеков. Жители Колхиды пока еще могли посещать Москву без визы. Тенгиз Пагава прибыл из Поти, маленького портового и промышленного города на берегу моря, без туриндустрии и поэтому малолюдного. Целью Тенгиза была не Москва, а город Долгопрудный, в Подмосковье. А если быть еще более точным, то его интересовал Институт, который готовил, как считалось, опору оборонительного щита страны. Институт искал таланты в школах мегаполисов и на периферии. Абитуриенты проходили жесткий отбор. Девушки преодолевали это препятствие редко, но поступившие ни в чем не уступали ребятам. Здесь Тенгиз и собирался получить образование. Его интересовало, почему люди в толпе ведут себя не так, как вёл бы себя каждый в отдельности. Он надеялся, что разгадка привела бы не только к прогрессу в интеллектуальной активности людей, но и к установлению правильных отношений между ними.
Тенгиз, весь багаж которого состоял из портфеля, долетел на одномоторном «кукурузнике» до Сухуми, пересел на реактивный лайнер и приземлился во Внуково. Потом рейсовый автобус высадил его на площади у Большого театра, на том же месте, где и в первый раз, когда он приехал сдавать экзамены. Тогда ему было не до прогулок, впереди были суровые испытания. Поэтому сейчас, прежде чем двинуться в Долгопрудный, Тенгиз решил ознакомиться с Москвой, хотя бы поверхностно. Тут всё было непривычно и требовало осмотра.
Он прогулялся по Охотному ряду, тогда это был проспект Маркса. На противоположной стороне стоял памятник основоположнику коммунизма, на голове у него сидел голубь мира. «Как будто специально дрессировали», иронично подумал Тенгиз. Он свернул направо и оказался на тротуаре Тверской (тогда – улица Горького). То, что он увидел на тротуаре, повергло его в шок. Плотный поток людей несся вниз. Столь же мощный людской поток несся в противоположную сторону. Оба потока пронизывали друг друга, не сталкиваясь и не теряя направления своего движения. Тенгиз встроился в ту часть потока, которая устремлялась вниз. Для этого не требовалось бежать, достаточно было идти быстрым, деловым шагом, люди не разговаривали друг с другом и даже не обменивались репликами. Так он дошагал до конного памятника Юрию Долгорукому. Здесь он остановился и присоединился к противоположной лавине, она была столь же напряженная и деловая. Тенгиз не понял, что творится. В Поти по тротуарам ходили не спеша, пешеходы здоровались, останавливались поговорить. Здесь, ясное дело, люди друг с другом не могут быть знакомы. Но что за аврал? Конечно, Тенгиз видел и толпы людей. Это было на демонстрациях, свадьбах, во время похоронных процессий или на митингах. Но там никто никуда не спешил, все были торжественно одеты и значительны.
Тенгиз догадался, что в Москве что-то случилось, люди куда-то бегут, может быть, спасаются, а он не понимал, куда и зачем. Он был не робкого десятка, и попробовал выяснить у встречных, что происходит. Но те спешили мимо, им было не до него, до них не доходило, что волнует молодого кавказца. Наконец, Тенгизу посчастливилось привлечь внимание худощавого юноши с порывистыми движениями, скорее всего, студента, и спросить, куда все спешат и что произошло. Тот с трудом понял вопрос и растолковал, что все идут по своим собственным делам, кто куда, а народу много, потому что это середина Москвы и куда бы человек ни направился, приходится пересекать центр. Тенгиз тут же осознал свой промах, тем более, что это было как-то связано с проблемой, которая давно его волновала: людей очень много, а направлений на тротуаре всего два и никто не слоняется бесцельно, кроме него самого. Он долго никому не рассказывал об этом своем проколе и только потом стал относиться к своему провинциальному замешательству с юмором.
2. Тенгиз и его окружение
Близость столицы влияла на жизнь обитателей Подмосковья, они поневоле испытывали некоторую свою ущемленность. Чем ярче центр, тем более тускло захолустье. Кроме того, езда на работу и за продуктами в шумных и обшарпанных электричках оставляла след на облике пассажира, и москвичи могли, по внешнему виду, распознать жителя пригорода.
Помимо Института, в Долгопрудном было мало примечательного, ничего, что отвлекало бы от учебы, рядом леса и канал Москва. С местными жителями не сближались. Не нарочно, не было повода. Чтобы расслабиться, время от времени тащились в столицу. Час – туда, два – на расслабление и час – обратно.
Среди первокурсников почти отсутствовали принятые по-блату, а когда кто-нибдь все-таки решался использовать протекцию для поступления, его отчисляли после первой же сессии, потому что невозможно договориться с каждым из экзаменаторов. Студенты гордились тем, что их почитали интеллектуальной элитой и старались соответствовать. Обучение протекало, в значительной степени, индивидуально. Это удачно сочеталось с тем, что каждый здесь привык считать самого себя особенным еще со школы: всё это, сплошь, были когда-то первые ученики и прежде не знали соперников. Многие еле смирились с утратой престижа непревзойденного уникума.
Вместе с Тенгизом в комнате общежития жил еще один кавказец, Эрик Балоян, из Баку. То одному, то другому иногда приходили посылки с дарами юга. Тогда комната быстро наполнялась гостями, а посылка пустела. Два других соседа, киевляне, в разных ситуациях примыкали то к Эрику, то к Тенгизу. По вечерам обсуждали научные новости, научно-фантастические идеи, а иногда мировой порядок или институтские происшествия. Порой это был просто интеллектуальный треп.
У Эрика было много приятелей среди старшекурсников. Дело в том, что он поступил лишь с четвертого раза, и во время каждой очередной попытки, будучи обаятельным абитуриентом, заводил новых друзей. Контактный и веселый, он устраивал попойки и пел под гитару. Стол тогда заставляли выпивкой и консервами. Клубы сигаретного дыма изображали атмосферу доверия. Между стаканами размещалась обязательная пол-литровая банка с окурками. Тенгиз иногда участвовал в пирушках и пел он не хуже, но не забывал и об учебе. Он умел концентрироваться, и гулянки Эрика ему совершенно не мешали. Стол, конечно, был во время выпивок занят, и поэтому Тенгиз в таких ситуациях листал записи лекций и готовился к семинарам, лежа на своей кровати.
Эрика тогда немного обижало, что его игнорировали. Он старался петь громче и почти обрывал струны гитары. Но поскольку Тенгиза это никак не отвлекало от его занятий, терпение кончалось у Эрика. Он заявлял, что нет, не может он пить в таких условиях, забирал бутылки, закуску, гитару и уходил в комнату старшекурсников. Вскоре Эрик провалил очередную сессию и был отчислен. Это не сильно его расстроило. Главное, он доказал самому себе, что может честно выдержать вступительные экзамены и поступить в лучший Институт страны.
На место Эрика поселили Сокова, москвича. Это несколько сблизило киевлян с Тенгизом. Прежде Соков ездил на лекции через всю Москву, потом на электричках, уставал и счел, что пора вживаться в команду. Таких, однако, в общежитии не считали вполне своими. Для иногородних комната была их единственным домом, а москвичи приезжали всего лишь передохнуть. Ночевали они не каждый день, выходные всегда проводили в Москве, да и личных вещей здесь не держали.
Соков был высокий, щуплый, почти не сутулилися и очень вежливый. Поэтому к нему обращались исключительно на «Вы» и по фамилии, язык не поворачивался назвать его Сашей, это звучало бы черезчур фамильярно. Девушки Сокова не замечали и он, будучи юношей чутким, знал, что заслужить их внимание сможет, лишь пробившись в люди. Вскоре он вступил в партию и вошел в комитет ВЛКСМ. Узнав об этом, киевляне окончательно охладели к Сокову.
– Вы резко постарели, Соков, – отметили они. – Прямо на глазах.
– Что-то я этого не нахожу, – удивился Соков, невольно заглядывая в треснувшее зеркало, которое использовали для бритья.
– Ну как же, неужели забыли: «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы…». А вы, Соков, из этого возраста уже вышли.
Соков Пушкина тоже помнил и не растерялся:
– По-моему, всё как раз наоборот. Просто я хочу «отчизне посвятить души прекрасные порывы», а не выпивкам и беготням за дамами.
– Что касается меня, – вмешался Тенгиз, – к вам претензий нет. Вы, Соков, очень нужный человек. Вы оплот строя и опора режима, не важно – какого. Без таких, как вы, ситуация стала бы нестабильной. Ну а там, посмотрим, во что это выльется.
Когда-то Тенгиз и сам испытывал подспудное желание вступить в партию: высшие цели партийной программы были ему близки. Но борцы за идеалы вызывали отторжение.
3. Внешняя студенческая среда
В корпусе общежития, где проживал Тенгиз, жили только юноши, девушкам было достаточно лишь одного этажа в одном из пяти таких корпусов. Барышень из внешней среды охрана пропускала неохотно, иногда приходилось протаскивать их через окно какой-нибудь из комнат на первом этаже. Тенгиз таким приёмом не пользовался, женщин он уважал и на территорию института не водил. Да и кавалер, приютивший, даму выглядел довольно жалко, когда охранял её у туалета, не пропуская туда студентов: в общежитии женских туалетов не было.
Девушки не сильно отвлекали Тенгиза от деловых будней, он обходился поездками на электричке в Москву и обратно. Друзья понимали победы на личном фронте, как заслуженный успех красавца и супермена, а близкие приятели спрашивали:
– Где ты их находишь, Тенгиз, открой тайну? Посоветуй что-нибудь другу.
– Тайны нет, – отвечал Тенгиз. – Просто не отказываю. Некрасиво это – отказывать женщине. Отказывать – это их монополия.
Тенгиза, тем не менее, как-то вызывали на проработку в комитет комсомола, там всё обо всех, заслуживающих внимания, знали. Мол, не чересчур ли это, каждую неделю – новая пассия, и за три года дважды в больнице лежал. Но обошлось. В учебе он успевал, а недостатки его были не на виду и несколько эфемерны. Соков формально поддержал тогда соседа по комнате, но потом, как товарищ, посоветовал ему взяться за ум:
– Пусть это будет тебе наукой, Тенгиз. Прежде всего – дело, а развлечения уже потом.
Тенгиз ответил ему, тоже, как товарищ:
– Спасибо, Соков, но и вам не мешает одуматься. Не все женщины продаются за власть и деньги. Некоторые, самые, между прочим, стоящие, почти бесценные, предпочитают неподкупных.
– Не задирайся, Тенгиз. Я вижу, что урок тебе не пошел впрок. Тебя только что могли отчислить из института, если бы я за тебя не поручился.
– Всё я понимаю, Соков. Классика русской литературы, почти по Гоголю. Я тебя заложил, я тебя и спасу.
Тенгиз Пагава оригинально мыслил, много знал и был обаятелен. Даже председатель студсовета Гарик Тормашев, борец за все, что в струе, ощущал в Тенгизе нечто социально родное. Тенгиз видел, что тот не лицемерит, и вполне искренне предан делу, как он его сам понимает. А того, кто черезчур убежден, Тенгиз не старался переубедить.
Только в ректорате к Тенгизу относились несколько насторожено, когда что-то в высших сферах напоминало о его существовании. Они знали его по документам, докладным и личному мнению лиц, приближенных к власти и никогда не испытывали силу его личного обаяния. А независимая линия поведения Тенгиза заставляла полагать, что у него есть мохнатая лапа.
С некоторым недоверием смотрели на него и местные вольнодумцы, которые мыслили себя почти что диссидентами, хоть и не проявляли свои взгляды публично. Тенгиз был лишь наполовину свой: поругивал местные порядки, но, почему-то, не восторгался Западом. На днях вольнодумцы бегали по общежитию со статьей из «Правды», редакция на это отдала целый подвал. Корреспондент рассказывал о тяжелой судьбе американского безработного, с которым он совершенно случайно столкнулся у бензоколонки. Тот жаловался, что уже три недели ездит по соседним штатам в поисках работы – и безрезультатно. А теперь у него и бензин кончился. Это вдохновило вольнодумцев на критику местных порядков. Нас бы так угнетали! Гоняет по Америке на личном лимузине! Тенгиз, однако, был не слишком впечатлен. До чего же беднягу измучили тяготы жизни, если он ощущает несчастье, даже имея автомобиль! Вероятно, уже и соседям в глаза тяжело смотреть.
– Раз ты критикуешь Америку, – вразумляли вольнодумцы, – ты выглядишь, как соглашатель.
– Зачем дуть в ту же дуду, что и вы, – вздыхал Тениз. – Вас и так хорошо слышно, особенно, если ухо поднести поближе. Вы что-нибудь свеженькое предложите, своё. А я не за Америку. И не против.
4. Энтузиазм на коленях
Интерес к тайнам коллективного поведения возник у Тенгиза давно, еще в школьные годы. Осенью через Колхиду пролетали стаи перелетных птиц, и они иногда выглядели в небе, как единый организм, как таинственное существо, летящее над морем. Оно внезапно взмахивало, то своим левым краем, то правым. Иногда передняя часть этого создания, почти что голова, вдруг резко снижалась и приближалась к берегу, как бы высматривая место для привала. Соседние птицы меняли направление полета одновременно, как будто ими кто-то руководил из неведомого центра. Но вдруг внезапно координация в стае пропадала, она рассыпалась и уже походила на кипящую рисовую кашу. А в следующий миг движения птиц вновь становились согласованными, и воздушный монстр возникал из ничего.
Появление порядка из хаоса можно было наблюдать и среди насекомых, и в стаях рыб, и в отарах овец. Похоже, что и люди, когда собирались в толпы, иногда теряли свою неординарность и растворялись в массе. Когда-то, в детстве, его заинтересовал случай, произошедший с соседом, Петровичем. Тенгиз любил наблюдать, как Петрович что-либо мастерит. Когда он работал, то, похоже, и сам не всегда знал, что у него получится в результате, по крайней мере, Тенгиз обычно не мог предугадать смысл будущего изделия. А потом неожиданно возникало приспособление для заточки ножа от мясорубки или аппарат для удаления сорняков. И вот однажды, в перерыве, Петрович рассказал ему об удивительном событии, которое он пережил очень давно.
Тогда как раз завершился ХХ партийный съезд и все узнали подробности о культе личности. В Грузии Сталина не слишком жаловали, считали, что он продался русским и забыл о родной земле. Рассуждать об этом открыто было опасно, обида на Сталина прорывалась разве что в разговорах близких друзей. Однако теперь, после съезда, всё изменилось: получалось, что «наших бьют».
Петрович в тот раз, случайно, оказался в центре города, перед театром. По пути на работу ему нужно было пересечь площадь, а там как раз проходил многолюдный митинг, похоже, что там собрался весь город и ближайшие поселки. Над площадью тогда возвышался беломраморный памятник Сталину – Тенгиз его уже не застал.
Оратор у постамента, что-то страстно объяснял народу через микрофон. А громкоговорители доставали далеко за пределы площади, в переулки и даже до базара. О чем именно была речь – Петрович не знал, он так и не овладел грузинским. Но уловил, что речь шла о Сталине. Выступающий говорил нечто важное, судя по торжественности лиц, плотно заполнивших всё пространство площади. Легко было догадаться, что именно беспокоило оратора. Над сборищем беспорядочно летали вороны, тревожно крича, их тоже что-то беспокоило, как будто они ощутили повисшее над площадью напряжение.
Внезапно оратор прервал свою речь, и наступила полная тишина. Вороны, как бы тоже ощутили торжественность момента и замолчали. Отдаленный раскат грома только подчеркнул это безмолвие. И вдруг несколько человек в разных краях площади опустились на колени. Остальные замерли на мгновенье, а потом большие группы людей, стоящие рядом, то в одном, то в другом месте митинга опустились тоже. Это были случайные, плохо знакомые друг с другом, люди. Опускалась то одна группа, то другая, как по команде. Но никаких команд не было. Петрович, по крайней мере, команд не видел и не слышал. Только самые первые преклонили колени вразброд, асинхронно. Но степень синхронизации нарастала и вдруг, все, не успевшие опуститься до этого, рухнули на колени в едином порыве. Все, кроме Петровича.
Середина двадцатого века! Петрович никогда ни перед кем на коленях не стоял. Больше того, он никогда не видел, чтобы кто-нибудь перед кем-нибудь опускался на колени. Ну, разве что юноша перед девушкой, да и то – в кино. Но сейчас Петрович чувствовал неловкость. Он один стоял, а тысячи и тысячи были на коленях. И смотрели на него. Петрович ясно ощутил, что он сейчас всего лишь на волосок от гибели. Тогда он тоже опустился на колени и так спрятался в толпе. Потом Петрович узнал, что оратор провозгласил: пусть все, кто уважает товарища Сталина, станут на колени.
Тенгиз хорошо представил себе переживание Петровича в тот момент. Он по крупицам собирал такие примеры и надеялся понять, как огромные массы самостоятельно мыслящих людей мгновенно превращаются в монолитного монстра или в святого. Поэтому по своим интересам Тенгиз был гуманитарий. Но он плохо воспринимал приблизительные рассуждения, а по натуре склонялся к точным наукам. В результате, он решил получить фундаментальное образование в области физики, а применить полученные знания можно где угодно.
Поступил Тенгиз на кафедру радиотехники и систем управления. Радиотехника увлекала его мало, другое дело – системы управления. Он хотел додуматься, как возникает объединенное решение в крупных коллективах людей. Было очевидно, что принцип большинства не является здесь основным, потому что как раз большинство обычно и является проигравшей стороной. На его родине, в Грузии, была сильная местная власть. Но она ослабевала при увеличении группы (семья, клан, племя). Кучки влияния, возглавлявшие крупные сообщества соперничали, а универсальное право отсутствовало. При этом более сильные охотно демонстрировали своеволие, а слабые легко признавали их права.
Социум состоит из эгоистов, устроен он неважно и Тенгизу хотелось придумать что-то такое, чтобы всё было по-честному, а общее решение не преследовало чью-то частную выгоду. По-настоящему справедливого дележа пирога не будет, конечно, никогда. Но ему хотелось бы знать, является ли это законом природы или возможны варианты. Тенгиз не был фанатичным правдолюбцем, тогда бы он поневоле потерял объективность. Ему хотелось разгадать научную проблему. Жившие до него мудрецы оставили много идей, а властители прошлого опробовали разные варианты. Идеалом считалось сильная и стабильная страна, а народ обычно принимал верность власти за любовь к родине. И верхушка это всячески одобряла. Государственная измена всюду считается более тяжким преступлением, чем даже убийство, и это плотоядно называют изменой родине. Тенгиз не мог знать, что его самого однажды заподозрят в деянии, еще более страшном, чем измена.
Тенгиз хотел разобраться, как психика людей превращается в политику страны. Человек рождается и умирает случайно. Он мог бы вообще не родиться или попасть в другие жизненные обстоятельства и эволюционировать в нечто иное. Но сам для себя он представляет абсолютную ценность – это всё, что у него есть. Себе он кажется невероятно сложным. Он в курсе своих тайных желаний. Знает, как трудно иногда принять решение. В то же время, и это странно, поступки других предсказать легче, чем свои собственные. Упрощенные черты личности, полагал Тенгиз, скорее всего, и отвечают за коллективное поведение.
Есть единственный способ продвинуться в таких сложных проблемах – это эксперимент. В национальном размахе ставить такие опыты у Тенгиза возможности не было. Однако иногда он пробовал в местном масштабе, в своем ближайшем окружении.
5. Искушение Ричардом Фейнманом
Тенгиз отлично чувствовал людей. Он сразу улавливал, если собеседник притворяется верным последователем чего-либо или кого-либо, а на самом деле своего суждения не имеет или даже является тайным противником, и это проявлялось не только в научных дискуссиях. Поэтому он задумал поставить опыт и определить, многие ли его однокашники так преданы стране и ее политическому строю, как они это охотно демонстрируют публично. Для этого он предложил подопытным студентам непреодолимое искушение. Однажды, в пятницу вечером, в центральном вестибюле появилось следующее объявление:
Ричард Фейнман,
Нобелевский лауреат 1965
Ищет учеников
Актовый зал, завтра, в субботу, в 10.00
Запись на собеседования в 9.30
(через переводчика)
Обязательное условие:
Получение гражданства США
Отказ от гражданства СССР
Нарисовать и вывесить красочное приглашение охотно взялся Соков, который счел это полезным мероприятием. Он многих и сам подозревал в неискренности.
Лекции Ричарда Фейнмана были настольной книгой у любого студента. Новость тут же достигла всех. Посмотреть на живого Фейнмана хотели многие, но не всякий, здраво оценивая свои возможности, решится испытать удачу. Тем не менее, многие относились к себе с полным уважением и утром, за час до назначенного срока, перед входом в Актовый зал образовалась живая очередь. Администрация за ночь раскачаться не успела, тем более начинались выходные.
Роль переводчика должен был выполнить некий фарцовщик, с которым Тенгиз познакомился как-то на вечеринке в одном из московских домов.
Он вошел в зал в 9.30 в полосатых штанах, с россыпью звезд на рубахе, в цилиндре и с потухшей сигарой в уголке рта. Снял цилиндр, ослабил узел на цветастом галстуке и разложил за преподавательским столом две солидные стопки бланков: слева – «Просьба о получении гражданства США» и справа – «Заявление об отказе от гражданства СССР». Претендентам нужно было всего-навсего внести личные данные и расписаться.
Некоторое оживление вызвало появление коменданта Клавдии Петровны, которая полюбопытствовала, кто позволил занять Актовый зал. Ей вежливо разъяснили, что это встреча с Нобелевским лауреатом Ричардом Фейнманом. Что мистер Фейнман высоко ставит уровень подготовки и таланты студентов их Института и хотел бы найти себе здесь учеников. Людей такого уровня Клавдия Петровна уважала и некоторых знала напрямую. Одного из них, Петра Капицу, она в прошлом году проводила в последний путь. Поэтому она не стала мешать научному мероприятию.
