Дальше – молчание… Роман
Эдмон Жалу
Леон вспоминает свое детство, проведенное в портовом городе на южном побережье Франции, мать, жизнь которой казалась ему окутанной непостижимой тайной, и пережитую им семейную драму.Роман «Дальше – молчание…» вышел в 1909 году в Париже, был удостоен литературной премии «Фемина» и неоднократно переиздавался во Франции.Перевод с французского осуществлен по изданию: Edmond Jaloux. Le reste est silence… Quatri?me еdition. Paris. – I er, P.-V. Stock, Editeur, 1910.
Дальше – молчание…
Роман
Эдмон Жалу
Переводчик Анна Николаевна Серегина
© Эдмон Жалу, 2024
© Анна Николаевна Серегина, перевод, 2024
ISBN 978-5-0062-4143-5
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ЭДМОН ЖАЛУ
ДАЛЬШЕ – МОЛЧАНИЕ…
ПОСВЯЩАЕТСЯ Г-ЖЕ БЛАНШ РУССО
I
Я хорошо помню, что это было воскресенье. Этот день я не очень любил; меня долго и тщательно причесывали, одевали элегантнее, чем обычно, и при этом слегка подгоняли и изрядно бранили. Затем мы шли к мессе, что тем более не доставляло мне удовольствия; у меня была книжечка, и по ней я должен был следить за службой. Снова вижу ее перед собой, эту бедную книжечку: узкую и продолговатую, в мягком переплете с загнутыми уголками и в потрепанной синей обложке. Где читает священник, я никогда не знал. Время от времени я спрашивал у матери; она рукой в перчатке указывала мне строчку, и я читал, читал жадно, совсем не заботясь о том, чтобы следовать за службой, потом, забежав далеко вперед, я останавливался и погружался в глубокую задумчивость. К особенной моей досаде, мне запрещали разговаривать и оборачиваться назад, когда я слышал, как кто-то шевелится за моим стулом.
Но самое ужасное по воскресеньям начиналось после обеда. Мой отец, человек простых нравов, настаивал, чтобы его жена надевала самое лучшее платье и чтобы мы вместе отправлялись на прогулку. Она была очень молоденькой и очень красивой, и он гордился, показываясь с ней под руку, и демонстрировал всем вокруг: «Я – муж этого прелестного создания…» Но ей это не доставляло того же удовольствия, что ему, она далеко не разделяла его взглядов на жизнь, может быть, не разделяла даже ни одного, и одному Богу известно – почему соединились эти два существа!
И мы шли прохаживаться туда, где собирались воскресные буржуа, – под большие деревья общественного сада и на бульвары. Думаю, эта медленная торжественная прогулка утомляла мою мать не меньше, чем меня. На обратном пути мы часто заходили в кафе – всегда в одно и то же. Меня угощали «утенком»[1 - Кусочек сахара, смоченный в кофе.], и я долго забавлялся, наблюдая за крошечным Мальстремом[2 - Водоворот.] в папином стакане, когда он быстро размешивал ложечкой кофе со сливками. После отец считал необходимым навестить свою сестру. Она была замужем за поверенным и имела четверых детей. Это была маленькая, толстая, краснолицая женщина, суетливая, ворчливая, с широким и вечно лоснящимся лицом, как будто по утрам его смазывали маслом, чтобы не слышать ее скрипения. Жаль, что не смазывали и пружины ее характера, они в этом очень нуждались! Свою невестку она ненавидела; каждое воскресенье говорила ей неприятные вещи: то она чересчур элегантно одевается, то у нее всего один сын, то она слишком молода, или же делала неприятные сравнения между моей особой и четырьмя ее отпрысками – грязными, шумными, грубыми хулиганами, вечно упоенными весельем дикарей и исподтишка изводившими меня своими жестокими выходками. Мы с матерью втайне сходились в нашей общей ненависти и презрении к этой семейке, которую отец обожал. А вечером, по возвращении домой, родители ссорились, мама заявляла, что ноги ее больше не будет у золовки Ирмы, что ее надо оборвать, а он отвечал матери, что она до смешного обидчива, что у него милейшая сестра и он не собирается с ней ссориться из-за глупых женских историй… Нет, решительно, воскресенье было невеселым днем…
Но в одно воскресенье все пошло особенно плохо. Во время мессы я часто оборачивался посмотреть на сидевшую позади меня маленькую девочку с самыми красивыми на свете волосами, распущенными по плечам. Мать несколько раз наклонялась ко мне сказать: «Если ты не перестанешь, останешься без десерта…» По воскресеньям отец приносил пирожные, а я был большим сластеной. Однако привлекательность непослушания и привлекательность девочки подстрекали меня не слушаться. И наконец мать объявила: «Ты остаешься без десерта!» Сказала она это слишком поспешно, поэтому я все равно продолжал вертеть головой, пока шла служба.
Дома, за столом, произошло бурное объяснение. Мать рассказала, что я очень плохо вел себя в церкви и что я наказан. Я молчал и, затаившись, смотрел в тарелку. Отец долго бранил меня, потом наконец спросил:
– Ты не ешь?
– Нет, я не голодный.
– Это невыносимый ребенок! – воскликнула мать. – Я же говорю вам, Жозеф, надо отдать его в школу, ему это абсолютно необходимо!
Отец повысил голос, чем удивительно меня раздражал и не внушал мне никакого страха.
– Послушай, Леон, если ты не съешь мясо, то не пойдешь сегодня на прогулку!
– Я не голодный, – упрямо повторил я, испытывая острое желание наказать отказом есть всю семью, виноватую в оскорблении потомства[3 - В оригинале – «l?se-descendance»; ср. с «l?se-majestе» («оскорбление величества»).]. Добавлю, что после обеда я надеялся наверстать свое на кухне: наша служанка всегда с готовностью потакала моим самым ужасным капризам.
– Ты не хочешь есть, чтобы досадить нам и потому, что тебя лишили десерта. Так вот, если ты не доешь мясо, которое у тебя на тарелке, обещаю, ты будешь также наказан и в следующее воскресенье!
Но мать вдруг сделала неожиданный вольт.
– Бедняжка! Может быть, он и впрямь не голодный. Ты не заболел? У тебя что-нибудь болит?
– Меня тошнит, – заявил я, обрадованный счастливым оборотом, который принимали события.
– Мы сделаем тебе чай! – торжественно воскликнула мать.
– Какая глупость, Жанна! Ты видишь, что ребенок капризничает, и принимаешь это всерьез!
– Дорогой мой, ведь когда он заболеет, не вы будете его лечить, не так ли? Неправильно считать, что дети всегда только и делают, что капризничают. Они могут заболеть, так же как мы.
Отец пожал плечами и продолжил есть.
Мне принесли чай, и я размочил в нем несколько галет. О пирожных я очень сожалел, но надеялся взять блестящий реванш за ужином.
Через час я объявил, что мне лучше, и все успокоились. Отец курил сигару, мать нас оставила, чтобы поправить прическу. Я проскользнул на кухню и, поскольку страшно проголодался, съел там немного хлеба и шоколада, которые всегда были припасены у Элизы для подобного случая.
Отец был в комнате у жены, когда я вошел. Заложив руки в карманы, он смотрел в окно. Он медленно обернулся и спросил:
– Куда пойдем сегодня?
Лицо матери все нахмурилось, словно она испытывала сильную усталость и глубокую скуку.
– Я не очень хорошо себя чувствую сегодня, – пробормотала она. – Думаю, мне лучше не ходить на прогулку…
– Что на тебя нашло, Жанна? Ты не хочешь гулять? Ты тоже капризничаешь, как Леон?
– Я не капризничаю, но я плохо себя чувствую и считаю, что мне разумнее остаться дома.
Мать говорила тихим и робким голосом, и ее неуверенный тон меня немного удивил. Обычно о своих решениях она объявляла в более категоричной форме.
– Что же ты будешь делать?
– Ничего, я отдохну, почитаю…
– Опять какой-нибудь из этих глупых романов, которые только забивают твою голову ложными идеями! – ответил отец, испытывавший отвращение к чтению и ненавидевший, когда мама открывала книгу.
– Откуда вам известно, что в них ложные идеи, если вы их никогда не читаете?
– Всем известно, что там в романах! Так вот, я тебе заявляю прямо: я считаю, что это дурно, когда честная женщина питает ум сочинениями, в которых нет ничего, кроме бесчестных поступков!.. Ну что, решено, ты остаешься?
– Да.
– Ладно, я пойду. Леона я оставлю с тобой?
– Но зачем? – ответила мать с живостью. – Ребенку надо подышать воздухом.
Я пошел одеваться. Я надел коротенькое пальто и взял трость, которую мне недавно подарили и которой я гордился. Она была из бамбука, с толстыми выпуклыми узлами и оканчивалась лошадиным копытцем из посеребренной меди. Целуя нас, мама спросила, стараясь говорить уверенно, но в ее голосе было заметно легкое волнение:
– Вы долго будете гулять? Вы пойдете к Ирме?
– Конечно, – ответил отец, – поэтому рано домой мы не вернемся.
Он произнес это с торжествующей уверенностью человека, рассчитывающего глубоко задеть своего противника; но, как мне теперь кажется, в лице его жены при этом ответе промелькнул легкий проблеск радости.
Меня сильно беспокоили слова, которыми родители обменялись за столом. Вопрос моего устройства в школу, к моему величайшему несчастью, возникал между ними периодически. Я ужасно боялся всех коллежей. Я был маленьким хорошеньким мальчиком, застенчивым, не очень крепким и считал места такого рода – лицеи или религиозные учреждения – зловещими тюрьмами, устрашающей каторгой, где профессора будут меня истязать, надзиратели-«пионы» подгонять, ученики бить, и позже, когда я там оказался, я не счел, что мои предчувствия были сильно преувеличены. К тому же я уже набрался некоего жизненного опыта и знал о человеческих отношениях благодаря знакомству с кузенами Тремла, от которых всегда ожидал какой-нибудь подлости. Отец хотел подождать до моего первого причастия, а затем поместить меня в иезуитский коллеж. Мать предпочитала, чтобы я немедленно поступил в один из тех прелестных смешанных экстернатов под руководством женщин, где потихоньку осваиваются в обществе, не утомляя себя учебой. Она со значением говорила, что одиночество, в котором я живу, в конце концов наскучит мне и что острые углы моего зачастую трудного характера сгладятся в общении с другими детьми. Отец с презрением относился к столь резонным доводам и высмеивал этих, как он их называл, «продавщиц супа». Думаю, главным образом он хотел занять делом мать: она была так молода, и он опасался ее праздности. Вдобавок, поскольку она имела дипломы, не грех было этим воспользоваться. Не говоря уж о желании похвастаться, что его жена настолько учена, что сама обучает сына!
Поэтому каждое утро я занимался с мамой, мы вместе писали диктанты и делали грамматические и логические разборы. Она учила меня понемногу священной истории, древней истории и географии. Больше всего меня приводили в восторг военные рассказы, как они приводят в восторг тех мальчиков, кому суждено вырасти миролюбивыми мужчинами. Я безумно восхищался Александром, Цезарем и Наполеоном и почти год был без ума от Ганнибала. Я толком не знаю, что положило конец этой страсти: думаю, открытие, что он был одноглазым. Я не смог примириться с мыслью, что завоеватель может быть вот так – без глаза. И с того дня началась моя большая размолвка с ним. Я изучал также катехизис и мифологию и должен признаться, что последняя увлекала меня намного сильнее, чем первый. Не всякий раз я мог припомнить три христианские добродетели, но ни за что не забыл бы трех граций.
Отец с большим недовольством относился к тому, что меня обучают настолько бесполезной и, по его словам, легкомысленной науке, которая вообще мне не пригодится в жизни. Однако я позабыл и геометрию, и греческий, и латынь, и логику, и религиозную мораль; сколько городов и рек, о которых я не знаю, где они находятся; я путаюсь в родословной французских королей; может быть, даже деление я не сумел бы выполнить без ошибки; но я знаю, что Елена была дочерью Леды, Ипполит – сыном Антиопы, что Пирифой хотел похитить Прозерпину и что Дафна превратилась в лавровое дерево, и не раз эти очаровательные мысли служили мне сладкой отрадой. Все черствые науки, наводившие на меня уныние, не дали моему уму ничего, кроме сухих и скучных сведений, но воспоминания, которые я храню, о божественных легендах Греции всегда полны для меня свежей, живой, подлинной поэзии и самой жизни.
Приключения Юпитера и Геркулеса, похищение Андромеды, погоня за Ио, смерть Фаэтона, превращение Гиацинта – все пленяло мой ум нежным очарованием. Счастливы дети, которые с первых шагов обучения были ослеплены улыбкой Венеры и грацией Елены! Для них жизнь будет иметь больше прелести, чем для других. Мифология и волшебные сказки нужнее юным умам, чем правописание и арифметика.
Наверное, из-за этих последних уроков меня так ужасно тяготили утренние занятия. Лентяем я был настолько же, насколько и сластеной: с тоской я расставался со всеми моими восхитительными играми – с моими фортами, с коробками солдатиков, с моими японцами из терракоты и плюшевыми обезьянами, – чтобы усаживаться за стол, выслушивать рассказы и замечания, делавшиеся чаще всего скучающим тоном, вдыхать затхлый запах чернил, писать, читать, запинаться, получать по пальцам легкие удары линейкой, когда я засовывал их в нос или от отчаяния дергал себя за волосы. К моему счастью, по утрам маме часто нужно было уходить. Она оставляла мне задания, но я ничего не делал, а она, вернувшись, не ругала меня, потому что запрещала мне рассказывать папе, что в этот день не было занятий. И, надо признать, с некоторых пор эти ее утренние выходы участились.
Я не испытывал особенной радости, когда мы вышли на улицу вдвоем с отцом, державшим в своей огромной руке без перчатки мою маленькую ладошку в перчатке из белого филозеля[4 - Сорт толстого шелка, шелк-сырец.]. Я видел, как передо мной проплыла грозная тень отнюдь не прельщавшего меня коллежа. Стояла, помнится, ясная февральская погода, но над городом тяжелым бременем нависло воскресенье, и закрытые магазины придавали длинным улицам мрачный вид. Отец задумался и молчал; он так мало обращал на меня внимания, что шел очень быстро, и я изо всех сил старался от него не отстать. Мы шли обычным маршрутом наших еженедельных прогулок, машинально, как лошади омнибуса, на обратном пути в каретный сарай не направляемые кучером.
Так мы достигли аллей, обсаженных большими деревьями, совершенно голыми в эту прозрачную зиму. Старики грелись на бледном закатном солнце, народ толпился вокруг киоска, из которого вырывались громкие раскаты военной музыки. Кормилицы, переваливаясь с ноги на ногу, выгуливали свои бесконечные ленты и претенциозные прически. Мы зашли в наше привычное кафе, куда мама всегда заходила с недовольной гримасой. Отец, как обычно, спросил кофе со сливками и «Иллюстрацию» для меня.
Усевшись на обитую клеенкой скамью перед огромной газетой в переплете из черной кожи, я погрузился в созерцание самых свежих несчастных случаев и убийств. Я получил «утенка», через некоторое время досмотрел «Иллюстрацию» и ждал, болтая не достающими до пола ногами, пока отец докурит трубку. Пробили часы. Он вынул из кармана мелочь, кликнул официанта, и мы вышли.
Снаружи опускалась синяя тающая мгла, и, чувствуя себя далеко от мамы, на холодной улице, где у газовых рожков возникали золотые ореолы, я ощутил ту глубокую детскую тоску, которой совсем не понимают взрослые. Мне казалось, я вижу, как в тумане распахиваются зияющие двери портика этого апокалиптического коллежа, куда мечтала меня ввергнуть моя семья. Мне захотелось заплакать и, судорожно сжимая моей слабой ручонкой в филозеле крепкую отцовскую ладонь, я умоляюще спросил:
– Папа, скажи, ты ведь не отдашь меня в коллеж?
– А что? – ответил он несколько сурово.
– О, я пока не хочу туда идти!
– Все будет зависеть от тебя, дружок: если ты будешь умницей, будешь как следует слушаться, если не будешь капризничать, как за обедом, если будешь есть мясо и прилежно заниматься, ты в него не пойдешь… Иначе, как ни умоляй, за этим дело не станет! Крик-крак…
Он изобразил рукой жест, как будто запирал дверной замок. Сам не знаю из чего, я сделал вывод, что отец не намерен со мной расставаться, и подумал, что это он назло маме, которая не захотела пойти с ним на прогулку… Единственное объяснение, какое я смог найти…
