Интеллигент
Сергей Николаевич Тихорадов
Влекомый желанием послужить Родине, обычный провинциальный интеллигент отправляется на войну добровольцем. Попадает с товарищами под обстрел, прощается с жизнью – но у мироздания другие планы. Странное спасение и дальнейшие события, чудесным образом связанные с детской мечтой, неожиданно обретенная большая любовь, странные гости из прошлого, сомнения в собственной честности, свой среди чужих и, разумеется, чужой среди своих – весь букет переживаний русского интеллигента. Стать другим или остаться собой, вот в чем вопрос.
Сергей Тихорадов
Интеллигент
Глава 1. Интеллигент
Глава 1. Интеллигент.
Как многие советские дети, я вырос в атмосфере стимпанка. Коммунальная квартира напоминала паровозное депо из старых фильмов про революцию. Тяжелые тучи перегретого пара, сваренные вкрутую простыни на общей кухне, окрики женщин, вечно требующих закрыть дверь в рамках борьбы со сквозняком… Вся моя маленькая детская жизнь протекала между рукотворным паром и естественным сквозняком. Было мокро, громко, и реальность была едва различима сквозь пар. Добавлю еще, что кухня с кипящими выварками напоминала джунгли в сезон дождей, недоставало только лиан и парочки свисавших с высоты анаконд. Бельевые веревки, навешанные поперек всего помещения, вполне могли сойти за лианы, а вопящие женщины напоминали если не анаконд, то уж взбеленившихся… впрочем, именно анаконд. И комнатка наша была крохотная, а кушали мы на поставленной сверху тумбочки широкой доске.
Так, стоп. Неправда это все. Это не мои воспоминания, это батины. Или вообще ничьи, так, просто подумалось. Я иногда утекаю мыслями в придуманное, я чемпион по убеганию в никуда. Я мог бы стать знаменитым, если бы проводились соревнования по убеганию.
Хотя нет, зачем мне быть знаменитым? Я не хочу, чтобы об мое высеченное на тротуаре имя прохожие вытирали ноги, как в Голливуде об имена звезд. Ладно.
Возвращаясь в реальность, я говорю «ладно». Моя фамилия Ладнов, так что мне это слово нравится, оно напоминает мне обо мне. Я хороший современный молодой человек. В моем детстве уже не было коммуналки, оно было славным, я в нем легонько занимался спортом и почитывал древнюю «Стальную крысу» Гарри Гаррисона, стыренную с отцовской полки. Мне уже тогда импонировал космический героизм.
А вот один мой товарищ очень увлекался Востоком. Книжки читал всякие, медитировал, на голове стоял возле стенки. Умный чудак, говорили. Я не считал его чудаком, я его очень уважал. Если бы не уважал, не запомнил бы, как он рассказывал, что если видишь дождь, значит, ты что-то хорошее сделал для Бога. Кое-кто тогда в компании рассмеялся, мол, если всю Россию заливает по осени – и все мы тому свидетели, – значит, много хорошего сделали? Так много, что танки в грязи тонут.
Не стал я тогда смеяться. Я знаю про себя, как тот древний грек Сократ, что ничего не знаю. Я лучше помолчу, когда умный человек говорит что-нибудь непривычное. Умное слово рано или поздно выплывет в жизни, не зря же оно было сказано. А посмеешься, так это слово глупостью своей и погасишь. Оно тогда не выплывет, потонет, как танк.
Жаль, расстались мы с тем чудаком и его книгами, компании просто разошлись, так бывает. Я ушел добровольцем, а у него и тогда было по минус три с половиной на каждый глаз, куда ему воевать. Скажем прямо, он вообще конченный интеллигент был, издалека различимый в толпе.
Впрочем, я тоже не Стальная Крыса, а вполне себе Плюшевая. Мой любимый знак препинания – многоточие, как символ неуверенности в следующем шаге плюс обещание хотя бы чего-нибудь.
Я вспомнил это сейчас, когда дождь прекратился. Похоже, закончилось и наше хорошее: или мало сделали, или Бог не заметил. Он про нас тут вообще забыл. Виталик с Юрой остались наверху, над блиндажом. Понятия не имею, где они сейчас. А мы со Славой и Лешиком скатились в блиндаж, под землю. Вон Слава лежит, живой. Немножко живой, я знаю. Слава и по жизни-то не в адеквате, а сейчас вообще еле живой. Пусть не дышит, но я знаю, что еще живой, не первый месяц на войне. Знаю также, что жить ему с полчаса, от силы. А нам с Лешиком больше, мы часок протянем, а потом всё, достанут нас.
Еще бы дождя напоследок, а, Господи? Не слышишь… Ну и не надо.
– Скулишь, Интеллигент? – услышал я голос Лешика.
Я повернулся к нему. Лешик, в отличие от меня, очень любил позывные. Сейчас он сидел возле земляной стенки, морда белая почему-то, остальное все грязное, смотрел на меня. Зачем он это сказал, я ведь не скулю. Это Лешик как раз сам на себя не похож.
– Небось, мамку вспоминаешь, вольный психолог, жалеешь, что в разведку попал? А, Интеллигент?
– Глупость, – сказал я, – И даже пошлость. Ну-ка, соберись. Всякое бывает. Может, еще и не прирежут.
– Не прирежут, – кивнул Лешик, – Они же не варвары какие-то. Пулю в лоб, интеллигентно, как заказывали.
И кто еще из нас скулит. Но Лешик не унимался:
– Скулишь все-таки. А ты ведь не так хотел, правда? Под фанфары хотел…
– «Везут на пушке труп героя, венки и ленты впереди, и капитанскою рукою приколот орден на груди», – неожиданно продекламировал я, само всплыло.
Всплывет же всякое… Я посмотрел на Лешика. Никогда бы не подумал, что человек может так быстро перемениться. Лешик был белый, стал красным, потом позеленел, потом снова побелел. Потом по нему радуга побежала, засмотришься. У нас такой телевизор был, под занавес Союза, цветной. Он был то цветной – на свои деньги вполне, – то потом вдруг артачиться начинал, деградировал до оттенков серого. А самое забавное, время от времени он запускал радугу, словно раздумывал – достойны мы цветной картинки, аль нет? Отец тогда бил его по кумполу, приговаривая неласково, телевизор дергал физиономией и выдавал цвет. Потом сдох, то ли от усталости металла, то ли батя его забил-таки.
Лешик ржал в голос, до плача.
– Вот су-ка! – хохотал Лешик, – Это ты чего сказал, про венки и ленты? И труп героя, бляха-муха.
– А… это из «Швейка», – сказал я, – Я оттуда много помню, любил в детстве.
– Ну и детство у тебя было, Интеллигент! – не унимался Лешик, – Венки и ленты…
Видать, моя цитата на него подействовала, как батин удар по «ящику». Лешик снова пустился в цвет, белизна улетучилась, щеки покраснели, кончик носа засиял в темноте. Вот же что слово с человеком делает, даже с таким, как Лешик! Во мне таймер остановился, которым я последний оставшийся нам час отсчитывал.
И тут сверху так долбануло, что земля с остатков потолка посыпалась, как в кино про войну. Я сразу понял – это они нас из миномета накрыли. Решили не рисковать, мало ли что, вдруг у нас еще патроны остались, проще уж миной жахнуть.
Говорила мне бабушка:
– Не радуйся всуе! Пожалеешь!
Что, время жалеть пришло, бабушка? Наверное, оно самое. Потому что еще раз долбануло, и тут же, совсем без перерыва, еще. Два миномета у них, что ли? Из Лешикова угла замычало. Что-то там ворочалось, то, что несколько секунд назад было Лешиком, оно еще подавало голос – но как же мне не нравился этот голос! Это не голос был, просто звук, словно воздух выходил, не встречая препятствий, и, чтобы хоть как-то себя обозначить, легонько дрожал. Никогда бы не подумал, что от человека могут остаться только голосовые связки, или чем там мы звучим. Чем только не звучим, даже задницей иногда, а тут вообще непонятно.
– Леха! – заорал я.
Молчать, похоже, смысла особого уже нету.
– Леха!
Я пополз в его сторону, загребая руками почему-то холодную землю. Почему она такая холодная, если вокруг ад? Пока полз, долгие полтора метра, все ждал – снова жахнет, и не доползу. Потом вдруг остановился… где-то здесь должно быть что-то живое. Протянул руки вперед, а на землю опустить боюсь. Что там, под руками, будет? Или еще «кто», а не уже «что». Хорошо бы.
Опустил, все-таки, руки.
Теплое. Шевелится. Нет, не шевелится, но теплое. Я разбежался ладонями в стороны, как пианист. Справа ничего, только теплое длится, длится, нога, что ли… А под левой ладонью вдруг морда на боку. Нос. Губы. Ухо вот. Блин, где второе? Оно же с другой стороны, не рядом, не паникуй. Ты не ворочай, не ворочай голову, пусть лежит.
– Леша, – позвал я в ухо, – ты меня слышишь?
Где-то там еще могла быть душа, она всегда за ушами. Мне отец говорил за обедом: кушай, чтоб за ушами трещало. Я и понял так, что за ушами то самое, ради чего едим. Если оно трещит, значит жрет, насыщается.
– Слышу, – сказал Лешик, – Чего орешь, вольный психолог.
Негромко так сказал, недовольно. Будто он спал, а я, вредина, ему помешал. Сел я на задницу, и сижу. Мне все равно вдруг стало. Лишь бы снова не жахнуло, а то, сдается, они славно так пристрелялись, гады.
– Слава что? – спросил Лешик.
Слава? А где Слава? Я забыл про него, а он ведь живой был еще. Фонарик с головы не упал, хорошо. Я зажег его, осмотрелся. Справа вдали был Слава, должен быть где-то там. Присыпало всех, его тоже, но жив он был, точно жив. Он вообще может молчать, потому что контуженный с первых дней, зависает иногда. Резко оттолкнувшись от Лешика – он недовольно крякнул, – я пополз направо. И тут снова жахнуло. Ох как сильно! Лешику хорошо, у него одно ухо в земле, а у меня-то оба все слышали.
Сверху что-то упало, видать, потолок. Весь и сразу, и мне прямо на голову. Привет от бати с того света. Это я себя телевизором сразу почувствовал, даже смешно стало от безразличия к своей сущности, если от нее еще что осталось. Что, выдать вам радугу?
И вдруг наступила тишина. До того, как она наступила, я и не замечал, как было шумно. А как она наступила, сразу понял, что это она и есть, тишина. Так вот ты какая, мадам. Интересно, ты одна приходишь, или с тобой дама с косой? Надеюсь, одна.
Была моя очередь лежать мордой в грязи, я лежал и молчал, не хотел спорить с тишиной. Раз пришла, так пришла, я тебе мешать не буду. Буду лежать и тебе подмалчивать, я терпеливый. Да и сил не осталось.
А Лешик нет, он нетерпеливый. Нашел откуда-то силы – еще бы, отлежался же, пока я ползал, волновался за него, осла ушастого, – и запищал. Лежит, и пищит, тоненько так. Лешик, подумал я, не губи тишину, пригодится. Заткнись, не пищи.
Хотел вслух сказать, но не смог. А Лешик, мало того, что пищит, он еще свой фонарик врубил. Теперь нас точно погасят, на улице-то темень, одни мы и светимся, как маяк.
– Леша, – попросил я, – свет выруби, ишак.
Но голоса своего не услышал. Сил хватило, чтобы закрыть глаза.
– Дима, – раздался зато Лехин шепот, – Слышь, Интеллигент, ползут… суки… Дима, ты кнопки не видал красной, где-то здесь должна быть?
– Все это вырубить? – странно, что я его сразу понял, – Это не игра, это все по правде.
Леша не ответил, а я прислушался и понял, что это вообще не Леша пищит, это тот, кто нас обнаружил, напевает про себя тихонько. Почти воет, гаденыш. Гранату бы.
И тут я сдался. По мысли, что пришла в пустую башку, понял, что сдался. Потому что захотелось рвануть чеку и мужественно взорвать себя вместе с врагами. Стыдоба-то какая, Господи! Не видать мне никогда Твоего дождя за такие мысли. Это откуда же, из какого кино пришло такое решение? Кто сказал, что мы «приплыли»? Разве нас не учили никогда не сдаваться?
– Я встретил ва-ас… И всё было-ое, – раздалось со стороны бывшего входа в блиндаж.
Пели почему-то по-русски. Это было неожиданно и неприятно, словно кто-то чужой пользуется по праву принадлежащей тебе ценной вещью. Захотелось крикнуть, чтобы заткнулись и вернули чужое: и язык, и песню. Песня эта на слова Федора Тютчева, так что наша по праву. А тот, кто сейчас ее поет…
Как я ни боролся с позывными, они нашли свое место в голове, окопались надежно. Наверное, мне просто до сих пор не нравится «Интеллигент». А тот, кто поет, пусть будет теперь «Федя», ибо до «Фёдора» не дорос. Голос тонковат для «Федора».
Там будто услышали мои мысли, и замолчали, шумно поворочали бревнами из завала, уронили, не удержав, но не выматерились, а снова пропели:
– Я встретил ва-ас… И всё.
И всё. Что, премию тебе дадут за то, что ты нас встретил? Или это нам с Лешиком «всё»?
Но со стороны входа спросили тихонько:
– Мужики, эй, вы живы? Знаю, что живы. Эй!
Я открыл глаза и обнаружил, что вокруг не так уж и темно. Упавшие бревна были вполне различимы, и сверху лился легкий, неяркий такой, свет. Ракету подвесили, что ли? Огляделся, и обнаружил, что в этом свете я стою раком и изучаю оставшееся от блиндажа. Бревнышки разглядываю, землицу… Застывший во льду лесосплав, короче. Потом попробовал развернуться, как крейсер на рейде, но получил пару раз в борта бревнами и остановился. Буксиры нужны кораблю, без них никак.
– Мужики, – сказал тот же голос… ах да, он теперь «Федя», – Вас трое, да?
Меня легонько толкнули очередным бревнышком в корму. Но я застрял, не мог выбраться, винты намотали на себя сети, рули заклинило и лишь тусклый огонек на мостике показывал, что я жив.
– А, вижу, – информировал Федя, – Вижу, трое, живые еще.
Тот древний грек понимал, что ничего не понимал, а я сейчас не понимал даже, что такое «понимать». Потому что от меня осталось одно раздражение, слабо колеблющее пространство. На это колебание и ползли те… которые ползли.
Вот доползли они, и до меня что-то дотронулось. Оно было теплым, но не живым, и тихонько вибрировало, будто внутри него трепетал электромотор. Это самое «оно» обхватило меня сразу в нескольких местах: и за руки, и под брюхо, и за ноги. Так молодую жену несут на кровать в первую брачную ночь. Э, пацаны, надеюсь, здесь другие планируются варианты? Я попробовал было дернуться – но оно меня держало!
– Отпусти его, – раздалась команда, – Он сам сможет. К тому двигай!
Над ухом прожужжало, и я почувствовал свободу. А это нечто прошло, жужжа движком, надо мной в угол, где лежал изрядно засыпанный обвалившимся грунтом Слава, и принялось копать землю! Я его рассмотрел, как мог – это был многоногий подъемный кран, маленькая копия портового крана. И тут я понял, что нас спасли. Вот до этого момента еще не понимал – а сейчас понял. Как увидел спасательного робота, сразу понял, что спасли. Потому как читал, что наши разрабатывают такие штуковины, и экспериментальные образцы уже обкатываются в войсках. На нас, значит, обкатываются. Оказывается, иногда так приятно ощущать себя лабораторной собакой, кто бы мог подумать…
Теперь до меня дотронулся человек. Он дышал мне в ухо, как я не так давно в Лехино. Ничего приятного, скажу вам, нет в этом ощущении. Громко, влажно, а если еще слюни пустит – я ему точно врежу.
– Так, – сказали мне в ухо Фединым голосом, – Этот жив. Как вы?
Вот догадается, что я смогу ответить, если он меня перевернет, тогда и начну ответ с благодарности. А если не догадается перевернуть, пусть считает меня грубияном за то, что молчу.
– Света добавь, – сказал этот Федя.
Какого, чтоб тебя, света! Ты меня перевернешь, или нет?
Но вокруг посветлело, причем заметно. «Сцена тут у вас, или кино снимают», подумал я. Вообще ничего не понимаю. Не понимаю не только, что такое «понимать», но и того, кто я. Побежим от обратного – кто я «не». Точно не осветитель. И не робот, надеюсь.
– Ладно, молчи, – прошептал Федя, – Ты живой. Дай-ка я тебя это… того. Снимем с тебя дерево.
Аккуратно, очень аккуратно, меня стали ворочать. Перевернули на спину. Сняли с меня дерево, ясень, потом еще два дуба, три сосны, и маленькую рощу чего-то лиственного. Березки, что-ли, родимые. Надо же, какая радость. А не пошевелить ли мне членами? Я пошевелил, руки отозвались, и ноги, все обе, уже хорошо.
– О! – радостно сообщили мне, – Ты совсем живой, прямо живчик, головастик настоящий! Теперь другом твоим займемся, вот этим. А ты вставай, головастик.
Я встал на колени, осмотрелся. Руины, как в кино – война и немцы. Бревна, земля, гильзы, бинты, тряпки… Сзади снова зажужжало, и, пока я думал, поворачиваться или нет, робот пронес мимо меня Славку. Железная кровать с ногами, вот что это было, а не подъемный кран. Кровать вежливо обошла меня слева, подсвечивая себе путь и остановилась в паре метров поодаль. Потом задрала все ноги, сколько их там у нее было, штук шесть точно – и осталась висеть в воздухе, вместе со Славиком на себе!
