Евгений Леонидович Кузьмишин "Тут же люди. Жизнь неизвестных"

Казалось бы, сколько можно повторять. Теперь, слава богу, глобальная сеть Интернет показывает записи процессий в балахонах и колпаках каждый год на Пасху, но все равно – людям кол на голове теши. Вирусятся видео, комментируются комментарии.

В 1552 году, по призыву Папы Пия IV, в Рим приезжает молодой пресвитер Микеле Гизлиери, который создает при Папе институт тайных дознавателей и осведомителей (в наше время, после Пия Х – это контрразведка Sodalitium Pianum). Инквизиция (Sanctum Officium), конечно, есть, но она уже на спаде и вообще выполняет функцию внешнего активного пугала. А работать-то между тем кому-то надо.

В 1566 уже кардинал Гизлиери становится, что закономерно, Папой Пием V. В частности, он создает систему тайных кабинетов в папской резиденции, куда приходят осведомители, которых никто не знает в лицо, кроме непосредственного вербовщика. При входе в здание и тем более – в комнату папской коллегии для доклада они надевают черные капюшоны-колпаки с прорезями для глаз и факультативно – для рта. Такие же носят и те, кто их выслушивает. Коллегии, в отличие от инквизиции в то время, действуют по всему католическому миру, включая Англию. Содалициум и создан-то был, по сути, для внутренней поддержки внешней войны испанского Карла против ея величества Елизаветы Английской и ея протестантской ереси. В Англии – это те самые «black friars» (черные монахи), чей знаменитый лондонский мост, где повесили банкира Ватикана Кальви во время скандала с ложей «П-2». На этом мосту, по легенде, вешали ватиканских шпионов, если находили. То есть их сперва приводили в подвалы и слегка пытали, и не слегка тоже.

Но сам образ черных монахов прогремел по всей Европе и запомнился надолго, и укоренился в народной молве. И пасхальные процессии на Страстную неделю украсились кающимися грешниками с закрытыми колпаками лицами. Они испокон веку скрывали лицо во время публичных процессий в ряде стран, но с XVI века получили унифицированное для этого средство. От пасхальных корпораций эти колпаки переняли и английские, итальянские и испанские масоны. От масонов это перенял Ку-Клукс-Клан. Тем более на американском Юге и католиков всегда было – как хлопка.

В 1873 году в здании коллегии Содалициума в Риме проводили ремонт и раскопки и обнаружили там залежи одежды с XVI века этак по век ХIХ, откуда вывод, что коллегия работу особо и не прекращала никогда.

О брадобрее-докторе и пьянице-бретере

Как известно, врач и хирург в Европе до конца XVIII века – это разные вещи, и даже очень.

Вот, скажем, Джон Вудалл (1570—1643), Генеральный хирург (Surgeon general) Ост-Индской компании. Более всего известен своим «Спутником хирурга» (1617) и другими очень популярными в свое время учебниками. Первым стал разрабатывать «врачебные чемоданчики» (chests) – компактные стандартизированные наборы необходимых инструментов, чтобы они были у каждого полевого хирурга под рукой.

С детства был отдан в гильдию Брадобреев-хирургов (Barber-Surgeons). Занимал посты Эксперта (1625), Второго Стража (1626), Первого Стража (1627) и наконец Мастера (1633). Чего это ему стоило, не вполне понятно, и какими взаимозачетами, потому что срок пребывания в ученичестве составлял семь лет, а он на второй же год нанялся полковым хирургом к лорду Уиллоби и с ним вместе воевал за Генриха IV Французского против Католической лиги. Потом долго жил в Польше и Германии как брадобрей при доме английского посланника и при конторе Ост-Индской компании.

Потом вернулся в Англию и работал при разных больницах, стал главным хирургом главной больницы Св. Варфоломея. Поскольку рабочих мест у него было несколько, обязан был посещать больницу по понедельникам и четвергам с общим осмотром, а в компании – ежедневно контролировать здоровье всех сотрудников и обеспечивать стрижку всего персонала каждые сорок дней.

Свое свободное время Вудалл проводил с пользой: после него остались десятки судебных протоколов, пестрящих гулким канцеляритом: «дуэлировал во пьянстве с господином из Польши, суть ссоры неизвестна, потому что происходила на непонятном языке», «дуэлировал с джентльменом, назвавшим его подонком, цинготным мерзавцем и намекнувшим, что он-де лжет», «дрался острыми предметами с джентльменом, которого обозвал низкородным смердящим парнем» (base stinkeing fellowe), «вступил в драку с джентльменом, сбившим с него шляпу, когда он, пьяный, заснул, пока компания вокруг стоя хором произносила Клятву верности престолу».

Помимо хирургии, Вудалл запускал щупальца своей компетенции и в другую сферу, тоже не касавшуюся врачей. Он неформально собрал вокруг себя кружок аптекарей и впаривал им абсурдную для всех идею, что лекарства имеют срок хранения и поэтому не все пригодны для морских экспедиций. Аптекари пару лет смеялись, но потом составили вместе с Вудаллом первую английскую фармакопею с учетом срока годности и условий хранения препаратов (на солнце, в тени, по времени, по влажности и т.д.). Вудалла редко вписывают в «великие алхимики» и «розенкрейцеры», но может, это и к лучшему, потому что так он прочнее вписывается в историю науки. Хотя мало кто мог бы похвастаться большей верностью Парацельсу – как в исследовании принципов ятрохимии, так и в подходах.

Бытовая же его биография была современной и обыденной до смешного. В 1635 году пожилого Главного хирурга уволили по сокращению штатов (for reasons of economy). Ему хватало средств, и он мирно скончался в 1643 году. Сын его Томас, как тогда было положено, занял место Главного хирурга компании, потом королевского двора уже при Карле II Стюарте. И 1 марта 1667 года его там же, в Уайтхолле, закололи в пьяной драке.

О семимильных сапогах

Регулярное почтовое сообщение во Франции отсчитывает свою историю с Людовика XI (1461—1483) по прозванию Всемирный Паук, что характеризовало как его личность, так и устремления к ранней глобализации капиталов и сообщений. Он учредил у себя в государстве хорошо известные всем почтовые станции со сменными лошадьми для эстафет – непрерывно доставляемой корреспонденции. Расстояние между ними было установлено в 7 лиг/лье, то есть сколько проходит за день человек, 30—35 километров, по разным расчетам.

Эстафеты, впрочем, были не пешими, а конными, и осуществлялись тяжелыми экипажами, запряженными цугом по 6—12 лошадей. На облучке ими правил кучер, а на первой левой (или, в XV веке во Франции, последней левой, ближней к карете) лошади в седле сидел форейтор, управлявший торчащим между лошадьми дышлом – как рулем. Делал он это правой рукой, поэтому сидел он слева, да и кучеру сподручнее было натягивать правые вожжи, поэтому многие считают, что левостороннее движение к нам пришло оттуда.

Но работа форейтора была невпример опаснее работы кучера чисто технически, потому что при аварии экипажа у кучера были шансы, а у форейтора, придавленного своей лошадью, дышлом и наверняка еще второй лошадью, прицепленной к дышлу с другой стороны, их практически не было. Если он выживал, то можно считать, жильцом не был из-за переломов и тогдашних способов их лечения.

Поэтому форейторам полагались ботфорты, которые проще было приторочить к седлу и забираться в них, садясь, чем надевать перед посадкой. Они были из нескольких слоев вываренной кожи с деревянными подошвами и железными вставками и набойками. У Шарля де Костера описывается в «Легенде об Уленшпигеле» поединок двоих наемников, из которых один сперва выпрыгивает из сапог, а потом только начинает махать мечом. Это была обычная практика до середины XVIII века, когда сапожное ремесло все же предоставило военным технически более продвинутые модели на кожаной подошве. Но форейторские ботфорты вообще стояли отдельно в этой обувной иерархии.

Естественно, они вызывали у детей и простецов восхищенные вопросы, и естественно, родители и братья Гримм рассказывали им, что это сказочные железные башмаки, которым нет сносу, или которые позволяют молниеносным почтальонам делать шаг в 7 лье (упрощенные переводчиками до «семи миль», что вообще-то в 4—5 раз меньше).

Об английских развлечениях

Иностранцы, включая Карамзина и Пыляева, регулярно писали, что у англичанина есть два Б-божка: бизнес и беттинг, то есть азарт. Англичанина не проймешь простыми пороками и страстями, он может им уделить время, но не способен им отдаться. Он чужд любви и доброты, гнева и жалости, но одержим делопроизводством – в первичном смысле слова, ему нужно постоянно обделывать дела, во вторую очередь ради наживы, а в первую – ради процесса, потому что ничто не должно простаивать, и все должно работать, и деньги, и люди, и время. А страсти при этом реализуются в постоянном соревновательном духе, который также завязан на деньги. Конечно, всё это – георгианско-викторианские стереотипы, но стоящие на прочном фактологическом фундаменте.

Латинское «deportare» (пере-мещать, от-влекать, раз-влекать) через средне-французское «desporte» превратилось в английское «disport», и уже к XVI веку сократилось до «sport». Причем английский «sport» не имеет никакого отношения к физкультуре. До сих пор «good sport» – это ни в коем случае не полезные отжимания, а достойная погони цель, приятное развлечение, веселая компания. В сочинениях периода Реставрации публичные развлечения обобщаются как «pageants and sports», то есть процессии и игры – ничего нового, по сравнению с римскими временами. Ну еще публичные казни. И казни, и процессии, и игры – всегда предмет тотализатора и соревнования, везде принимаются ставки и заключаются частные пари, без этого всё просто теряет смысл. История сохранила байку про то, как немыслимо финансово поднялся один из противников канцлера Томаса Кромвеля на ставках на количество ударов топора, которые потребуются для отсечения головы последнего в 1540 году, когда он разгневал Генриха VIII. Поднялся он потому, что его люди напоили палача за день до казни, и утреннее мероприятие продолжалось до измочаливания всего канцлера. Какие именно континентальные изобретатели конца XIX века придумали, что «спорт» – это здоровый образ жизни и красота, – заслуживает отдельного расследования. Просто они добавили в концепцию спорта секс, которого там никогда не было до того. Изначально и по сути, «спорт» – это именно соревнование, деньги, беззаконие/бесправильность, кровь и зрелище. То есть Танатос. А при соединении его с неизбежным и навязчивым Эросом «прекрасной эпохи» и появилось то, что все мы сейчас наблюдаем.

Поэтому так и смешны современные тенденции в мировом спорте больших достижений к удалению из него секса и соревновательности. Прекрасный выбор. Голову лучше рубить одним ударом, а то очень мучительно.

«Медвежьи сады» – это популярный в Лондоне увеселительный парк в Саутуарке, через Темзу напротив Сити, основанный в 1576 году, чьим центральным зданием и событием был амфитеатр для вполне традиционных «игр», то есть гладиаторских боев, которые никуда не девались из западной культуры с римских времен, но лишь развивались и в разных странах проходили разные этапы модификации и частичного отмирания. В Лондоне, например, дрались без правил люди, быки, медведи, петухи, псы и иногда, для разнообразия и в качестве экзотики, крокодилы, олени, лисы и хряки.

Сражения происходили, как положено, в своеобразном амфитеатре («яма», pit), как, собственно, происходят они и до сих пор по всему миру, легально или нет, и название ямы эти ристалища носят по сей день. Каковое название гордо носят также ринги для боев без правил в наше время.

С собаками, петухами и быками все более-менее понятно. Коррида – она и есть коррида, пусть в Англии и не превратилась, как в Испании два века спустя, в публичный театр, а отмерла. Скорее всего, по экономическим соображениям, потому что такая растрата бычьего поголовья определенно is bad for business, screw betting. Петухов, псов и людей просто выпускали попарно или подвупарно с двух сторон ямы и смотрели, что будет.

Для медведей же у борта ямы врывали столб, к нему крепили длинную цепь, на другом конце цепи крепили медведя, и далее все как обычно – ну не россиянам же и не на русском языке мне объяснять, что такое «травить медведя» и «травить медведем» (это фактически одно и то же, и просто нужно помнить, что тореадор побеждает не каждый день, только бы публика хлопала и платила). В конце концов, до умягчения нравов немало политических карьер окончилось в радиусе этой цепи.

В «Макбете» главный герой жалуется на сложившиеся обстоятельства, мол, они «have tied me to a stake; I cannot fly, / But, bear-like, I must fight the course», то есть его привязали к столбу, и не улететь, но ему остается, как медведю, биться в предоставленных условиях. В русских переводах этого нет. Товарищ Соловьев решил упростить, потому что ну а что там теряется по смыслу [говорили они]? «Меня связали; не могу бежать / И должен драться, как медведь на травле». Товарищ Пастернак оставил без пояснений, несмотря на абсурд, но и так сойдет [говорили они]. «Я как цепной медведь. Бежать нельзя, / Но буду защищаться от облавы». Но как ни крути, суть в любом случае плачевна и для медведя однозначна.

Дневник Самуэля Пипса

27 мая 1667 года

…потом в свой кабинет и там немного позанимался делами, потом – в город, но задержался у лестницы Медвежьих Садов посмотреть драку за приз. Все было так забито, что мест совсем не осталось, так что мне пришлось пройти через пивную прямо к яме, где травят медведей, и уже там, с [барного] стула смотрел драку, и она была очень жестокой, мясник против водоноса. Первый явно был сильнее с самого начала и наконец он выбил у противника тесак, или он сам выпал, но он его сразу после этого полоснул по запястью, может, не заметил, не знаю, и тот уже не мог больше биться. Боже мой! надо было видеть, как в минуту вся арена заполнилась водоносами, которые ринулись мстить за такую грязную игру, а мясники кинулись защищать своего товарища, хотя большинство его осуждало, и они все включились в драку, и с обеих сторон много побитых и порезанных. Приятно было посмотреть, конечно, но я стоял чуть ли не в самой яме и опасался, что меня могут задеть в схватке. Наконец, общая свалка прекратилась, и я оттуда – в Уайтхолл, а оттуда – в Сент-Джеймс-парк, но не нашел там сэра Уильяма Ковентри и просто прошелся пару кругов по парку, поскольку стоял просто чудный день, потом по воде – домой.

Другими примечательными публичными развлекательными садами Лондона были сады Воксхолл, в Ламбете на южном берегу Темзы. Основаны они были на землях вдовы Фокс, или Вокс, примерно в 1615 году по инициативе мэрии Вестминстера и союза ремесленных гильдий под официальным названием Новых Весенних садов, в противовес Старым Весенним садам в районе Чаринг-кросс. Позднейшие краеведы делали уже к тому времени покойную вдову Джейн Фокс то вдовой неудачливого подрывника Гая Фокса, то наследницей Фалька де Броте, недоброй славы наемника порочного Принца Джона (Иоанна Безземельного), но это уже фольклор. А факт состоит в том, что название Фокс-холл, или Вокс-холл прижилось в садах и закрепилось за всем пригородом.

«Холл» – это первый по времени, «турецкий» павильон, возведенный в садах, за которым последовали многочисленные другие павильоны, беседки, фонтаны и прочие объекты инфраструктуры. Подобраться к парку можно было только по воде вплоть до 1810-х годов, когда построили Воксхолльский мост. Лодочная и баржевая пристань была первым и последним, что видят посетители, а Лондон – не самое тропическое место на земле. Поэтому первым делом при обустройстве пристани вокруг нее возвели еще один огромный павильон, развесили гирлянды, установили экзотические фикусы в кадках и разбили клумбы, организовали буфет и небольшую эстраду. Постепенно слово «воксхолл» в своем первичном значении стало означать «павильон при пристани» и как таковое – распространяться дальше. Естественно, после появления моста конечная станция конных, а потом и железных экипажей также стала называться «воксхолл». Но со временем, конечно, название осталось только за самим пригородом. Нам он, в основном, известен потому, что в 1857 году там основали завод по производству паровых двигателей для речных судов, и далее – везде.

Но гораздо примечательнее, что великая русская литература и пронырливая русская интеллигенция, всегда имевшие обширные и глубокие связи с Германией и Францией, тем не менее принесли в русский язык английское слово «фоксал», или «вокзал», а отнюдь не «банхоф» или «гар». «Гар» нам знаком только по синонимической форме «гараж». А «банхоф» – только по уголовному сокращению «бан» с тем же значением – «вокзал» (или другое столпотворение, рынок, базар).

И немного о механизме появления первых клубов и понятия «клуб» в Лондоне в середине XVII века. Само слово «club» означает дубинку и как таковое используется до сих пор. Однако карточные трефы, по-английски, это «дубинки», три булавы с навершиями, сцепленные вместе в виде листка клевера, что добавляло каламбурности – «cloves-clubs». Поэтому слепившаяся вместе группа людей тоже стала называться «club», и впервые так во время «Второй» Гражданской войны 1647—1649 гг. стали называть те полевые бандформирования, которые – как «зеленые» в российскую Гражданскую войну – не могли определиться со своей принадлежностью к «кавалерам» или «круглоголовым» или меняли сторону, но держались вместе.

…а в это время…

В период Протектората ряд таверн стали вводить привилегированное членство посетителей: за ежемесячный взнос потребитель, внесенный в соответствующий список, получал оговоренную дозу бухла, а затем и скидки, и еще скидки за привод новых членов, и еженедельные или ежемесячные банкеты только для членов, – и всё это вместе называлось «клуб». Обычно он носил название таверны, либо гильдии, ее оккупировавшей, потому что это почти сразу стало массовым явлением. Короче, на стойке бара посетителя явно спрашивали: «Клубная карта есть? Не желаете завести? Мужчина, который следующий, у вас карта есть – вот ему прокатать?». Естественно, уже к концу Протектората появились и клубы при частных домах и дворцах.

О бурсаках как законодателях речевых мод

Редко кто пишет о влиянии бурсацкого лексикона на формирование современного языка. Ну буквально статей 200 по Гугл. Академии за всё время от сотворения мира, и это не обобщения, а анализ отдельных авторов. До обидного мало. А между тем это влияние иногда видно в самых неожиданных местах. Самоочевидное «гляделки» наверняка имеет историю от Адама, но широко употребляется только с XVII века в бурсацкой среде. «Афедрон» перестал широко использоваться, конечно, но еще Ильф и Петров его очень жаловали. «Ничтоже сумняшеся» употребляют и любят все, а благодарить надо бурсаков. Как и за распространение слова «сугубый» во всех смыслах.

Вот, например, «потому что может». Казалось бы, выглядит как сетевой мем из какого-то там забытого фильма 1980-х. Но нет.

В обиходной речи фраза позаимствована из дурацкого абстрактного анекдота: «Почему кот лижет себе яйца? – Потому что может». Кто его впервые начал рассказывать, непонятно, но больно уж он похож именно на внутреннюю хохму замкнутых групп, когда известная всем участникам группы фраза помещается в чуждый контекст, а смысл понятен только участникам.

В Римском праве часто используется формулировка quia potest – когда речь идет о праве выставлять вместо себя на суд представителя. Этого нельзя было делать, если сам ответчик не умер и не болен, не в неотложной поездке и т.д., короче, он обязан быть в суде, потому что может (quia potest). Это, в частности, хороший способ призвать к ответу опозданцев на урок.

В Средние века эта формулировка регулярно использовалась в богословских диспутах в качестве аргумента того или иного поступка Бога. Он на всё имеет право, потому что всемогущ, потому что может (quia potest).

В свое время писатель Владимир «Альтист Данилов» Орлов назвал свой роман 2013 года «Земля имеет форму чемодана», и с тех пор интернет уже изрядно подзагажен высказываниями в том духе, что он-де эту фразу и придумал. Это не так.

В современном языке фраза эта употребляется примерно с начала XVIII века и пришла тоже из жаргона семинаристов-бурсаков (встречается у Гоголя и Помяловского), которые таким образом, с использованием редкого, но известного в русском языке понятия и слова «чемодан» издевались над церковным учением. Чемодан как кожаный дорожный сундук с ручками появился в России еще во время составления знаменитого словаря туриста Ричарда Джемса (1618—1619). Происходит в русском от персидского с заимствованием через, ясное дело, татарский. В 1840-е годы чемоданы стали делать в России массово, до того доминировали сундуки, мешки и саквояжи.

Но уже в 535—547 годах византийский купец Косма Индикоплов составил труд «Христианская топография», который преподавали как основу научной географии во всех приличных учебных заведениях до XVIII века. Наш материальный мир создан Богом по образу и подобию Ковчега Завета, описанного в I и II Книгах Царств. Бог сообщил Моисею технические данные для изготовления священного ящика – Ковчега, и сказал, что он воплощает микрокосм-малый мир, в противовес макрокосму-большому миру. И подобен ему в геометрическом смысле слова. Соответственно, средневековые географы изображали мир в виде Ковчега Завета с крышкой-небом, стенками и дном-землей. И этому, естественно, учили бурсаков. И они распевали об этом песни фривольного содержания. А сэр Исаак Ньютон, например, глубоко интересовался нумерологией Ковчега Завета в ходе своих исследований Вселенной и поиска ее «священного кода». А масоны по этому же принципу считают свои ложи отражением Соломонова Храма – отражения Ковчега Завета, а поэтому рассматривают их как символы вселенной и соответственно раскрашивают.

И кстати, непременно следует сообщить, что бурсацкий язык обогатил русскоязычную аудиторию самым полезным для жизни в наших суровых широтах выражением. Ведь латинское литургическое «Felix sit annus novus!» своей известной каждому первокурснику целого ряда вузов трогательной омонимией породило чеканную фразу «Здравствуй, жопа, новый год».

О том, как бросили мученицу львам

В 1601 году Элеонора Дори-Галигай – жена флорентийского дворянина Кончино Кончини (ну вот так), родственника вечного друга-врага веселого короля Генриха IV Французского – герцога Пармского, владетеля Испанского и Нидерландского, становится близкой подругой королевы Марии Медичи, жены Генриха. Постепенно ко двору приближают и самого Кончини. Впоследствии государь Людовик XIII, сын Генриха, осыпает его милостями – но тайно, а то куча всяких вредных коннотаций. Но господин Кончини, напротив, на каждом углу всячески афиширует свой приход к успеху и хвастается шелковыми колготками. Также он становится пешкой в играх папского нунция, что вечная проблема при французском дворе.

Тогда государь Людовик XIII вызывает к себе молодого епископа герцога де Ришельё и просит его по-тихому убрать от него это. Через пару дней Кончини находят убитым. Его жена остается при дворе одна. Ее очень любит королева-мать Мария. Эпоха «Королевы Марго» постепенно сменяется эпохой «Трех мушкетеров», но интриговать с регентшей никто особенно не стремится.

Тогда силами того же Ришелье вмиг состряпывается ведьмачье дело, дома у Элеоноры при обыске находят пару талисманов-побрякушек, три рулона алого бархата и план городских укреплений. Тут уж всякий согласится – ведьма. В тюрьму ее не сажают и вместо этого начинают уламывать королеву Марию убрать госпожу Галигай от своего двора. Ну переговоры переговорами, а дело – делом.

И вот – темной ночью 8 июля 1617 года трое королевских гвардейцев отряда Ришелье, исполняя приказ герцога, отвозят несчастную и так уже до смерти запуганную 46-летнюю даму далеко в лес и вскоре возвращаются с ее головой. Это всё к чему?

К тому, что бросьте мученицу львам – отомстит Всевышний вам. Сколько веревочке ни виться.

Ряд историков вслед за Генрихом Манном зачем-то пишут про судебный процесс и казнь на Гревской площади, но Манн – писатель, как Дюма. Ну почти, потому что Дюма полагался на историка Айема и анонимного автора пьесы-расследования «Призрак маркизы д’Анкр» с их версией.

О том, чего лучше для Стюарта нет

Стоит октябрь 1666 года. Город Лондон слегка выдохнул после Великого пожара, Парламент выделил первые 1 800 000 фунтов на его восстановление. Недельные чумные списки демонстрируют падение смертности до 150—200 человек в день. Всего. Война с Голландией зашла в патовую ситуацию и ограничивается перестрелками кораблей в нейтральных водах. На нее Парламент выделил всего 600 000 фунтов, и главной проблемой становятся бунты капитанов. Но наконец можно заняться дельными делами. В этом плюсы абсолютной монархии.

15 октября 1666 года Карл II объявляет в Уайт-холле, что отныне все придворные и желающие быть принятыми при дворе с любой целью должны следовать новым фасонам: обязательно ношение жилета – нижнего приталенного камзола до колен с шелковой, желательно белой, подкладкой. Под обшлагами жилета – скрывающая кисти рук и перевязанная лентами на запястьях белая тафта. Поверх жилета носится верхний камзол на 15 см короче жилета, открытый на груди. Панталоны испанского кроя, чулки и туфли с лентами – в цвет жилета. Женщинам предписывается носить юбки до щиколоток и не ниже. На следующий день принц Йоркский (младший брат короля) принимает во дворце, одетый по повелению. Приличные лондонцы срочно перешиваются.

Причиной является прибытие в Лондон с дипломатической миссией сестры его величества Генриэтты-Анны «Котеночка» (Minette), герцогини Орлеанской, супруги младшего брата Людовика XIV и наложницы Людовика XIV. В воспоминаниях маркиза Галифакса (1704) сказано, что она, как и все французы, следовала линии внешней политики Людовика-Солнце: сделать Францию законодательницей во всем, в первую очередь, в языке, манерах, одежде, танцах, музыке и живописи. «Французы мечтают сделать нас всех своими обезьянами, дабы затем сделать нас своими рабами». Именно «визит Мадам побудил нас отбросить их моду и переодеться в жилеты, чтобы выглядеть как приличные люди; и она сделала свое дело очень эффективно, потому что поначалу многие стали отменять ношение ливрей для своих слуг, да и сами стали переодеваться по их моде, что давало критическое преимущество Франции».

Торговец Рюгге пишет в дневнике, что «это переодевание по персидской моде весьма удобно и выглядит мило».

Но великая жилетная война только начиналась. Жестокий и беспринципный Людовик-Солнце немедленно по возвращении Генриэтты во Францию велел переодеть в жилеты всю дворцовую прислугу Версаля, и каждый французский патриот и почвенник последовал его примеру и переодел своих слуг. Это сильный удар. Самуэль Пипс пишет 22 ноября 1666 года, что «это величайшее оскорбление, какое один владетель мог нанести другому, и Бог не позволит Его Величеству промолчать и оставить этот шаг без ответа».

28 декабря одновременно на постановках «Макбета» в театре Дьюка и «Генриха V» в Уайт-холле, в присутствии короля, и народ, и придворные демонстрировали недреманное единение ношением жилетов. «Все в новых жилетах, сшитых к нынешнему вечеру», – одержимый восторгом, пишет Пипс с патриотической слезой в углу глаза.

К началу осени 1667 года жилеты стали уже настолько привычны, что вовсю шли соревнования по их расшитию наиболее аляповато, и лорд Чарльз Джерард заслужил осуждение церкви и двора за неумеренно суетный подход к украшению жилета. Держава выстояла и лишь еще окрепла.

Это не спасло династию Стюартов, и через 21 год все они переместились под защиту Людовика-Солнца. Но тот уже так никогда и не оправился от нанесенного ему английскими жилетами удара и, старый и больной, через каких-то 48 лет скончался в депрессии и унижении.

О стюартовских брачных играх

Дневник Самуэля Пипса

8 февраля 1663 г.

«Делясь со мною дворцовыми сплетнями, капитан Феррерс рассказал среди прочего, будто с месяц назад на балу во дворце одна дама, танцуя, выкинула; кто это был, так и осталось неизвестным, ибо плод тут же, завернув в платок, унесли. Наутро все дамы двора явились как можно раньше во дворец, торопясь представить доказательства своей невиновности, а потому, с кем приключилась эта история, выяснить не удалось. Говорят, однако, в тот же день миссис Уэллс занемогла и с тех пор куда-то пропала, и все сочли, что выкинула она.

Согласно другой истории, леди Каслмейн, спустя несколько дней после вышеописанного случая, пригласила к себе миссис Стюарт и, развеселившись, предложила ей «сыграть свадьбу». Свадьба получилась как настоящая, с обручальными кольцами, церковной службой, лентами, кремом-брюле в постель, швырянием чулка – все обычаи были соблюдены. Но в конце, говорят, леди Каслмейн (она была женихом) уступила свое место на брачном ложе королю, и тот лег с обворожительной миссис Стюарт. Говорят, что именно так все и было».

Русский переводчик «избранного» из Пипса Ливергант невероятно лжив и чопорен. Его, видимо, учили, что таковы англичане. Он дает к «миссис Стюарт» благочестивое примечание «То есть королева». Не-а, не таков простак был Карл II Стюарт. Фрэнсис «La Belle» Стюарт королевой не сумела стать, но была герцогиней Ричмондской, дочерью придворного врача сестры короля Генриэтты-Марии и очень отдаленного родственника августейшей семьи, но тоже Стюарта, да. Прославилась она не только ангельской красотой, но и дивным упорством в отклонении внимания Карла II. Однако всему приходит конец, и ее сопротивлению тоже. Она послужила ряду художников моделью для образа невинной типично британской красы. Почему и потребовались такие ухищрения и помощь прежней фаворитки, готовой работать в команде.

Леди Каслмейн – это, само собой, Барбара Вильерс-Палмер, графиня Саутгемптон, герцогиня Кливлендская, племянница герцога Бэкингема, неспроста выполнявшая мелкие дипломатические поручения вроде доставить ему некие подвески либо затем их доставить обратно, международная авантюристка при трех дворах, владычица сердец нескольких правящих домов, прототип Миледи Винтер.

О жертве стюартовских брачных игр

В 1659 году Эдвард Монтэгю, виконт Хитчинбрук, боевой генерал армии Парламента, вовремя сориентировался в европейской повесточке и всеми душой и телом (и флотом, и дипломатическими связями) прикипел к Карлу Стюарту, проживавшему то в Голландии, то в Германии. В мае 1660 г. он возглавил флот, с помпой и фанфарами привезший реставрированного короля обратно в Англию. При первой встрече адмиралы и генералы надели специально заказанные новенькие с иголочки костюмы, шитые золотом и серебром, и взяли с собой саквояж с 10 000 фунтов золотом, выделенными Парламентом королю на первое время. Застав его величество короля Англии Карла II, ее величество Елизавету, королеву Богемскую (его тетя), его высочество принца Йоркского (его младший брат и будущий король Иаков II) в Гааге в гостиничном номере, они поставили перед ним саквояж и попросили факельщиков зайти внутрь (там было темно, был вечер). Его величество сильно обрадовался и проявлял радость без всякого стеснения, громко позвав ее величество и его высочество посмотреть на такую кучу денег, а также попросив ее величество бросить и перестать перелицовывать его старый камзол, потому что утром можно будет заказать новый (это прямая цитата).

В июне 1660 г. его воцарившееся в Лондоне величество пригласило Эдварда Монтэгю к себе и попросило его выбрать себе местность для графского титула. И Эдвард Монтэгю стал графом Портсмутом.

Однако в 1673 г. его королевское величество вновь пригласило Эдварда Монтэгю к себе и попросило придумать что-нибудь другое, потому что дело личное, дело частное, но мы ж мужики, и вы же понимаете, что если им, да-да, вот им, которые в кринолинах, в голову что-нибудь втемяшится, то тут уж хоть святых вон выноси. И таким вот частным полюбовным образом Эдвард Монтэгю перестал быть графом Портсмутом, потому что Луиза-Рене де Пенанкуэ де Керуай, ранее баронесса Петерсфилд и графиня Фэйршем, стала теперь герцогиней Портсмутской. Потому что еще в 1668 г. Луиза-Рене очень вовремя сумела втереться в свиту сестры его величества Генриэтты-Анны и переехать с ней в Лондон, где заняла почетное место в королевской любовничьей массовке, но постепенно выбилась на главные роли и наконец воцарилась в его сердце, став восьмой из известных истории четырнадцати официальных фавориток. И ежемесячно слала доклады о трендах и событиях своему католичнейшему покровителю и официальному бывшему Людовику-Солнце. Каковой Людовик в это же время с трудом делил бедную Генриэтту-Анну с ее официальным супругом – своим братом Филиппом, принцем Орлеанским, потому что ему она по причине ориентации была не особенно нужна, но он вредничал и не хотел делиться с братом. Впрочем, Генриэтту при любом удобном случае вообще усылали увещевать брата – его величество Карла Английского – и на это время французские величественные братья примирялись.

Но, как бы то ни было, Эдвард Монтэгю не мог оставаться ведь графом Ничего, поэтому он выбрал себе другой кентский город и стал графом Сэндвичем. Со временем у него родился праправнук Джон Монтэгю, главный Почтмейстер, потом первый лорд Адмиралтейства, активнейший член Клуба адского пламени и Общества дилетантов, покровитель наук и искусств, друг съеденного Кука и прочая. И это в его честь названы Сандвичевы острова (а также – и так же – Гавайи, но это название там не прижилось). И это он популяризировал пожирание куска мяса между двумя кусками поджаренного хлеба, будучи неизлечимым игроманом.

Ну так вот. А если бы не эти альковные штучки, то все не ломали бы язык и спокойно ели бы сейчас портсмуты и читали бы рекламу «Новый портсмут с индейкой в новогоднем меню».

И это если еще не рассказывать, как его величество Карл, полу-испанец, полу-шотландец, полу-итальянец, вводил в Англии спаниэлей/спаниярдов, потому что у них головы как будто в алонжированных париках и это прикольно.