Бункер
Дмитрий Сарманов
"Хочешь написать идеальную книгу – придумай идеальных персонажей, а потом устрой конец света и убей их всех. Никаких чудесных спасений в последний момент, никаких героев, спасшихся бегством. Так, чтобы с последней буквой, с последней точкой в конце последнего предложения не осталось никого и ничего, ни единого намека на сиквел, ни единого шанса на то, что кто-то что-то не так понял, и на самом деле все не так страшно…"
Дмитрий Сарманов
Бункер
* * *
Дорога сразу за моей спиной упирается в стену из мокрых деревьев, за которыми уже через пару шагов ничего не видно. В противоположную сторону она уходит идеально прямой линией из четырех рядов старых потрескавшихся бетонных плит и теряется за завесой из дождевых капель в постепенно наступающих сумерках. Как взлетная полоса аэродрома, брошенного и зараставшего с тех пор наступающим со всех сторон лесом. Никак не меньше трехсот лет, судя по его виду. Кажется, что еще лет сто, и лес победит окончательно, сомкнувшись ветвями с двух сторон, закрыв вечно серое небо, а потом уже переварит и толстый твердый бетон, пустив сквозь него свои корни. Пока же росчерк неба над дорогой такой же прямой и ровный и так же теряется впереди, сливаясь с пеленой летящей с неба воды. Но все равно слишком узкий для всех видов воздушных транспортных средств – если кому и хватит размаха крыльев для взлета и посадки, то лишь средних размеров ангелу. Если представить, что ангелу для взлета или посадки нужна взлетная полоса длиной в полтора километра.
Дождь падает с неба плотным потоком, бьет по темно-зеленым вперемешку с желтыми листьям, по серому бетону, плещется в больших и маленьких озерцах на поверхности дорожных плит, в щербинах и углублениях, что проделал за все эти годы. Дождь здесь всегда немного разный. Он то обрушивается сплошной водяной стеной с грохотом гигантского водопада, смывая с бетонных плит ветки, листья и другие части леса. То раздуваемый ветром, который дует порывами со всех сторон сразу, швыряет крупные мокрые капли в лицо и за шиворот и создает на бетонных плитах маленькие смерчи и тайфуны. То, чаще всего перед самым рассветом, превращается в мелкую мокрую взвесь, навстречу которой из леса выползает белый стелющийся туман, из-за которого начинает казаться, что капли летят снизу-вверх.
Пока я стою, вода забирается за шиворот, куртка кажется одинаково мокрой снаружи и изнутри, джинсы становятся тяжелыми и липнут к ногам. Надо идти. Пока пройду те самые полтора километра от одного конца взлетной полосы до другого, сухих мест на мне точно не останется, поэтому никуда не тороплюсь, любуясь по сторонам и вдыхая свежий влажный воздух, и не обхожу луж, потому что кеды тоже мокрее быть уже не могут.
Когда я дохожу до противоположного края дороги, сумерки еще немного сгущаются. Дорога заканчивается так же внезапно, как и начинается – глухим бетонным забором метра в два высотой, когда-то зеленым, сейчас – неопределенного цвета ближе к грязно-серому. За забором все та же стена леса, в лесу же он теряется слева и справа от дороги, и узнать, насколько он простирается в обе стороны и что огораживает, не представляется возможным – лес здесь, как и во всех других местах вокруг дороги, совершенно непроходим. Между стволами деревьев растет густой колючий кустарник, под ногами топкое болото, все это загромождено упавшими ветками и полусгнившими стволами, пересечено ручьями и канавами.
Метров за двадцать до забора справа от дороги расположена квадратная бетонная площадка, то ли для разворота, то ли для стоянки того, что когда-то сюда могло приземляться. А сразу за ней в чащу убегает совсем узкая дорожка, вымощенная красным кирпичом, мокрым и ужасно скользким от воды. Над ней кроны деревьев смыкаются, загораживая небо, но зато резко уменьшая количество дождевых капель, оставляя только самые настырные.
Еще метров пятьдесят, и я выхожу на широкую поляну. По краям она заросла полынью, репейником и непроходимо колючими кустами дикой малины. Слева от поляны – круглый пруд с необычно чистой темной водой, дождь и ветер создают на его поверхности неспокойную рябь, делающую его похожим на глубокое озеро или морской залив, особенно когда стоишь на берегу, и в сумерках теряются очертания противоположного берега. В дальнем конце – старые полуразвалившиеся теплицы, машущие на ветру клочьями пленки, словно напоминая о том, что когда-то здесь появлялось солнце, и можно было выращивать что-то кроме грибов. Там же, за теплицами, в противоположную сторону уходит Восточная дорога, она шире тропы из красного кирпича, но сильно уже взлетной полосы, засыпана мелким серым гравием и с самого начала начинает загибаться влево – в отличие от взлетной полосы, она куда-то ведет.
Здесь, наконец, я могу рассмотреть небо – сейчас темно-серое, пелена облаков, как обычно низких и непроницаемых, почти не видна и угадывается только по отсутствию звезд, которых, впрочем, здесь не видно никогда.
Прямо передо мной – дом. У его крыльца кончается тропинка из красного кирпича, именно сюда я иду. Дом двухэтажный, с острой крышей и трубой на одном из скатов, из трубы валит дым, растворяясь в темном небе и где-то там смешиваясь с облаками. Окна светятся теплым желтым светом. Крыльцо закрыто сверху навесом, на крыльце стоит очень старое кресло, накрытое таким же старым, бесцветным от времени покрывалом. Перед ним прямо на перилах стоит наполненная дождевой водой кофейная чашка – до перил отдельные капли добивают, но кресло сухое, только немного отсыревшее из-за влажного воздуха – и пепельница с плавающими в ней окурками.
Поднимаюсь по ступенькам, стягиваю капюшон, пытаюсь, как собака, отряхнуться от воды. Дверь как обычно не заперта и даже чуть приоткрыта, оставляя узкую полоску света на полу. Тяну дверь на себя и вхожу внутрь.
1. НАЧАЛО
В начале была бабка. Старушка божий одуванчик, старая карга в платке, старой серо-буро-малиновой куртке и войлочных ботах. Когда я уже открыл ей дверь, но перед тем, как она начала говорить, и до того, как я начал осознавать, что не надо было ей открывать, я гадал, что же мне сейчас начнут впаривать – почитать библию или скинуться на строительство храма. Такое у нее было выражение лица – гаденькое, приторно-сладкое, типа, «помоги-ближнему-своему». Правда, открыв рот, старушка сразу же меня разочаровала. Как это часто бывает, действительность, оказалась противнее фантазий.
– Тебе повестка, милок! Распишись-ка вот здесь и здесь.
Бабка всучила мне немного помятый листок бумаги с моей фамилией и завтрашней датой, после чего с чувством выполненного долга удалилась вниз по лестнице. А я остался стоять в дверях с бумажкой в руках и непреодолимым желанием прямо здесь, не заходя в квартиру выбросить ее в мусоропровод.
Я прикрыл за собой дверь, поднялся на один лестничный пролет на площадку между этажами и достал из-под подоконника пачку сигарет. Сигареты были общие, их курили все, кто знал про тайник, и все честно пополняли запасы, когда пачка подходила к концу – эта традиция осталась еще со школьных времен, когда дома сигареты никто старался не хранить. Сейчас все мы, создатели и хранители тайника, уже стали взрослыми, но взрослая жизнь несет с собой как плюсы – можно не прятать сигареты по подъездам, так и минусы – отвечаешь за свои поступки и свою жизнь только ты сам. Исходя из этой нехитрой истины, мне сейчас нужно было собраться, одеться и пилить в военкомат, для того чтобы разведать обстановку, найти кого-то, с кем там договариваются, и, в идеале, понять, за сколько они там договариваются.
Мое не в меру услужливое воображение мигом нарисовало эту картину. До военкомата от дома мне идти минут двадцать неспешным шагом, а я буду идти максимально неспешным шагом, по обыкновению, оттягивая момент столкновения с неприятной реальностью. Но, в конце концов, мое путешествие подойдет к концу, и я упрусь в массивные зеленые двери с кошмарными выпуклыми красными звездами на обеих створках – страшное порождение невменяемого дизайнера. Что бы хоть еще немного отодвинуть свою встречу с неизбежностью, я закурю перед крыльцом сигарету, а следом за ней еще одну, выиграв у неизбежности еще минут десять. Но рано или поздно мне придется открыть дверь – чудовищное красно-зеленое сооружение придется тянуть на себя двумя руками – и войти. Слева от двери за стеклянной перегородкой с маленьким окошком посредине будет сидеть неопределенного возраста тетка в застиранной гимнастерке и мятой пилотке – несмотря на огромную грудь асексуальная настолько, насколько только может быть асексуально человекоподобное существо условного женского пола. Она посмотрит на меня и скажет:
«Куда с грязными ножищами?! Ходют и ходют!..»
Стоп. Это куда-то меня не туда занесло. Докуренная до фильтра сигарета полетела в мусоропровод.
…Она посмотрит на меня и скажет:
«Молодой человек, вы к кому? Вам назначено?»
Здесь меня переклинит, и я, весь такой не лезущий за словом в карман болтун и всегдашняя душа компании, начну мямлить, заикаться и нести что-то несвязное. Но меня все-таки поймут и царственным жестом отправят в самый дальний конец коридора. На стенах будут яркими красками намалеваны величественные в своем идиотизме плакаты, на которых солдаты и офицеры с одинаково бессмысленными лицами будут заниматься строевой подготовкой, учить устав и совершать чудеса героизма, бросаясь грудью на минометный дот или закалывая штыком вероятного противника. Когда я дойду до двери с нужной табличкой – «подполковник Кривожопко», «майор Свиноматко» или что-то настолько же глупое – я буду таким же пустым и бессмысленным, как эти лица. В кабинете будет душно и противно, хозяин кабинета будет сидеть за обшарпанным столом в дурацкой фуражке на лысой башке, толстый, потный и стремный, кабинет будет заставлен одинаковыми полками с папками, как в регистратуре поликлиники, с липких лент на зарешеченном окне будут гроздьями свисать дохлые мухи. Я буду с тем же бессмысленным лицом мяться у двери, пока военком будет разглядывать меня и задавать дежурные вопросы. Потом он грозно сведет брови над маленькими свинячьими глазками и громко спросит:
«Ты что ж, значит, не хочешь Родину защищать?!»
Здесь моя фантазия зашла в тупик и скромно умолкла. Вторая сигарета полетела в мусоропровод. Я зажег третью.
«…Ты что ж, значит, не хочешь Родину защищать?!» – спросит он.
«Нет, но я считаю, что здесь принесу больше пользы!» – бодро отрапортую я, так и не убрав с лица отражения бессмысленных плакатных физиономий.
«Кому?!» – переспросит он, слегка опешив.
«Себе!» – отвечу я, глупо улыбаясь.
Здесь я решил, что, пожалуй, хватит, и ничего хорошего из этой затеи, кажется, не получится.
– Опять он здесь курит, окаянный! – сердито бросила баба Нюра, спускаясь сверху с мусорным ведром.
– Здравствуйте, Анна Леопольдовна, – вежливо поздоровался я.
– Вот чего ты дома на балконе у себя не дымишь? Здоровый вроде лоб, а туда же, как шпана малолетняя! Десять лет я вас отсюда гоняю, сил моих нет!
Баба Нюра строила детвору, ошивавшуюся в подъезде и во дворе, сколько я себя помнил. Мне тоже неоднократно от нее доставалось – и по делу, и без. Вместе с этим, на масленицу она угощала всех соседских детей блинами, а главное – ни разу не сдала никого взрослым, как за курение, так и за прочие гадости.
– Хоть бы пепельницу взял. Всю площадку бычками засрали.
– Так я ж сразу в мусоропровод!
– Пожар хочешь устроить? – всплеснула руками баба Нюра. – Как же вы все надоели! Уже школу все закончили, а как были дебилами, так и остались. Скорей бы вас всех в армию позабирали!
Тьфу ты, блин!
Я дождался, пока баба Нюра, гремя пустым ведром и недовольно ворча себе под нос, скроется из вида, мелко покрошил мятую бумажку и спустил клочки в мусоропровод. Потом вернулся в квартиру, быстро собрался и поехал к Генриху.
В первую очередь мне захотелось увидеть Макса, а если хочешь увидеть Макса – езжай к Генриху. Это правило работало без исключений уже полгода как, с тех пор как Макс – и я с ним за компанию, а я все делаю за компанию, в этом моя главная беда, это мне все всегда говорили, начиная с родителей, заканчивая бывшими девушками – покинул университетские стены, после чего сел писать книгу, параллельно впав в перманентную депрессию. Здесь, конечно, дело и в том, что место у Генриха правда особенное, но и в том, что выносить Макса в состоянии депрессии способен только Генрих, которому вообще на все пофиг. И я, который способен выносить любое количество Макса в любом его состоянии.
Ну и место у Генриха, конечно, магическое. Добираться, правда – час двумя автобусами до самой окраины города, а потом еще двадцать минут пешком через пустырь, но вид, что открывается из окна его резиденции, стоит того. Поэтому неудивительно, что Генрих, в конце концов, выжил отсюда всех своих сменщиков и перешел в режим круглосуточной вахты, окончательно совместив в одном месте работу и дом. Кое-кому удивительно везет с работой.
Когда я подошел к уродливому двухэтажному строению с серой железной крышей, солнце уже село, и начинало заметно темнеть. Дверь была не закрыта, я поднялся по темной пахнущей сыростью лестнице и вошел в единственное освещенное помещение. В углу горела одинокая лампа, там же неярко светился монитор старенького компа, картинки с камер наблюдения были свернуты, что вообще-то являлось вопиющим нарушением служебной инструкции, вместо них на экране светилась страничка «ворда». Со времени моего последнего визита в ней прибавилось строк пять, не больше. Огромные грязные окна были распахнуты настежь, два старых кресла и обшарпанный журнальный столик были, как обычно, выставлены наружу, на бетонный козырек крыльца, служивший чем-то вроде импровизированной террасы. На столе стояла бутылка «Джека Дэниэлса», стаканчик с колотым льдом, тарелка с тонко порезанным сыром и колбасой. В креслах со стаканами в руках сидели два джентльмена, по аристократическому виду которых с первого взгляда сложно было догадаться, что перед нами безработный бывший студент не слишком престижного провинциального вуза и охранник давным-давно заброшенной стройки.
? О. ? Генрих флегматично констатировал мое появление. ? Тащи сюда третье кресло. И возьми стакан с кухни.
Через пару минут я устроился рядом и тоже начал созерцать открывавшийся отсюда вид – пожалуй, лучший в этом стремном сером городе. Если бы хоть кто-то в администрации города хоть что-нибудь понимал, уродливое двухэтажное здание давно бы снесли, а на этом месте построили бы отели, коттеджи или разбили бы городской парк, который каждый уикенд заполняли бы толпы обывателей. Но так как, к счастью, никто ничего не понимает, это место было только нашим. Здание стояло на высоком берегу, вид на который немного закрывали необъятные штабеля кирпича, поросшие за годы высоким бурьяном, но они не портили пейзаж, а наоборот, придавали ему завершенности. За кирпичами открывалась широкая полоса реки, противоположный берег, проходящая по самому берегу железная дорога, и сразу за ней высокие поросшие лесом горы, красная полоса заката над ними – солнце уже зашло за горизонт, но окрашивало облака оттуда багрянцем. По противоположному берегу сияя желтой полоской окошек уходил поезд, отсюда – туда.
? …Как-то так вот и жители Помпеи, ? Макс, видимо, ухватил мысль до моего прихода, и никакие события, не говоря уже о появлении моей скромной персоны, не могли его сдвинуть, ? сидели на террасах своих красивых домов с бокалами амброзии и смотрели, как небо окрашивается красным, как с неба хлопьями начинает лететь пепел, как горизонт из красного становится черным, как начинают падать первые капли огненного дождя, как иерихонские трубы в небе играют “Avant Que L’ombre” Милен Фармер… Глупые бросали все и бежали, встречая смерть на дороге, среди потной вопящей толпы. Умные – оставались. Потому что очень глупо портить себе последние минуты жизни суетой, паникой и беготней. К тому же ведь, апокалипсис – это, пожалуй, самое красивое зрелище в мире.
Я взял стакан и нарушил величественную тишину совсем не величественным стуком кубиков льда о стенки. Макс посмотрел на меня укоризненно.
? Ага, ? сказал я чтобы что-то сказать. ? Красивое.
Время от времени в присутствии Макса я чувствовал себя Пятачком, таким же маленьким и бессмысленным. Макс посмотрел на меня еще более укоризненно, покрутил в руках полупустой стакан, молча уставился в бесконечное пространство за кирпичами. Генрих, по своему обыкновению, был неподвижен и нем, как рептилия, можно было подумать, что он спит с открытыми глазами, если бы он время от времени не отпивал от стакана. Я последовал его примеру, понимая, что в отличие от Генриха, больше четырех минут кряду изображать рептилию Макс не сможет.
? Самое красивое зрелище и самый идеальный сюжет. ? Макса хватило на две. ? Хочешь написать идеальную книгу – придумай идеальных персонажей, а потом устрой конец света и убей их всех. Никаких чудесных спасений в последний момент, никаких героев, спасшихся бегством. Так, чтобы с последней буквой, с последней точкой в конце последнего предложения не осталось никого и ничего, ни единого намека на сиквел, ни единого шанса на то, что кто-то что-то не так понял, и на самом деле все не так страшно…
? И как идеальный сюжет, ? спросил я, ? получается? Когда дашь почитать?
Генрих, который как раз в реальном времени наблюдал, сколько строчек прибавляется в «вордовском» файле день ото дня, усмехнулся. Завораживающее зрелище – усмехающаяся рептилия. Макс попробовал надуться, но еще пока я не закончил любоваться усмехающейся рептилией, решил, что оно того не стоит.
? Не очень, ? наконец признался он. ? Тут ведь какая штука? До того, как расплющить всех идеальных персонажей идеальным армагеддоном, их нужно создать. Нужно сделать так, чтобы читатели в них влюбились, чтобы каждый сюжетный поворот, каждая их реакция на каждый поворот, заставляли читателей влюбляться в них больше и больше. Чтобы потом, когда их всех накроет, они рыдали от горя утраты. А для этого ты сам должен в них влюбляться с каждым сюжетным поворотом, иначе читатель почувствует фальшь и тоже не проникнется. Но ты-то, в отличие от читателя, знаешь, что все умрут. И зачем лезть из кожи, тереть свою душу на крупной терке, если все равно все умрут? То есть, я понимаю, что нужно, что без этого не получится идеальной книжки. Но у меня пока не выходит.
Макс замолчал и задумчиво уставился вдаль. Стемнело уже почти полностью, горы и небо практически слились в один темно синий фон, немного ниже горизонта снова двигалась полоска из ярко желтых окошек, но теперь сюда ? оттуда.
Тут я вспомнил, зачем сегодня сюда приехал, отхлебнул из стакана изрядный глоток «Джека» и, наконец, рассказал сегодняшнюю историю. Макс и Генрих слушали меня молча, потом я заткнулся, а они продолжили молча глядеть куда-то за кирпичи. Макс долил себе и Генриху виски, задумчиво посмотрел на пустую бутылку, размахнулся и зашвырнул ее в темноту. Через секунду раздался звон разбившегося вдали стекла и снова стало тихо. Я начинал потихоньку злиться. Сейчас Макс снова завернет что-нибудь философское, Генрих продолжит безмолвно созерцать темноту, а я окончательно почувствую себя идиотом, напьюсь, чтобы заглушить это восхитительное чувство, а завтра с больной головой вернусь домой, и снова окажусь один на один со своими проблемами.
? Не удивил, ? все-таки ответил Макс. ? Ко мне эта чертова повестка месяц назад прилетела. У меня батя за нее расписался, после чего радостно мне ее вручил со словами: «наконец, делом займешься». Не всем так везет с предками, как некоторым.
В прошлом году Макса занесло ко мне домой на празднование Нового Года, уже не помню, каким ветром. В итоге они зацепились языками с моим отцом, просидели с ним до позднего утра на кухне. И я, и Лина уже успели уйти спать, проснуться, а они все еще сидели и несли друг другу какую-то экзистенциальную херню. С тех пор Макс попрекал меня моими замечательными родителями при каждом удобном случае, а то и без такового.
? Мои прекрасные предки ? это отличная тема для разговора, ? отмахнулся я. ? Но делать то что?
? Что? ? переспросил Макс. ? Ничего не делать. Переезжай сюда. Здесь тебя никакой военкомат не найдет. Что ты думаешь, я здесь уже месяц торчу безвылазно? Будем пережидать конец света в хорошем месте в хорошей компании. И Герман не против. Ты же не против?
? Я не против, ? сказал Генрих каким-то особенно бесцветным даже для себя тоном. ? Только такое дело, через месяц лавочка закрывается.
? В смысле?! ? кажется, мы с Максом сказали это одновременно.
? Стройку размораживают. Инвесторы нашли деньги, или типа того. Через месяц меня рассчитывают, приезжают бульдозеры, строители, это здание идет под снос, и здесь начинают строить какой-то логистический комплекс или что-то вроде этого.
Генрих сказал это как-то очень просто, обыкновенно, без эмоций, но в наступившей вслед за этим тишине я ? и Макс, я уверен, точно также ? почуял, как наступает настоящий конец света, который затмил и книжный апокалипсис Макса, и мой локальный пиздец, с ощущением которого я ехал сюда сегодня.
? Пиздец, ? тихо констатировал Макс, после чего поднялся с кресла, ушел внутрь и вернулся сразу с двумя бутылками «Джека», одну он также молча откупорил и разлил по нашим стаканам почти полностью, наполнив их до краев.
В темноте выше невидимых кирпичей, но ниже невидимого горизонта желтая полоска из окошек, двигающаяся оттуда – сюда столкнулась с такой же, двигающейся туда – отсюда. Они слились в одну на несколько мгновений и снова разошлись в разные стороны.
Мне все-таки удалось напиться, голова шумела, но при этом оставалась ясной и какой-то удивительно пустой. Последний час Макс довольно путано рассказывал про то ли родственника, то ли знакомого – он всю дорогу называл его старомодным словом «кузен» ? который снимал то ли гараж, то ли подвал где-то в Подмосковье и очень давно звал Макса к себе. То ли чтобы играть где-то в московском переходе, то ли записывать альбом – Макс под конец уже довольно сильно запинался и путался в показаниях, что не мешало ему настойчиво зазывать меня с собой. «Это ты у нас – великий гитарист, а я-то тебе там зачем?» ? вяло сопротивлялся я. «Ты что! Крутые басисты на дороге не валяются!» ? искренне возмущался он.
При этом у Макса выходило, что мою кандидатуру он с «кузеном» уже согласовал, как и кандидатуру Генриха, который, насколько мне было известно, ни на каких музыкальных инструментах не играл, но который, впрочем, сразу сказал, что ближайший месяц он никуда не сдвинется, потому что хочет получить свой расчет и доделать какие-то дела. Даже в том помраченном состоянии ума, в котором я находился, я понимал, что расстояние от меня до «крутого басиста» было слишком велико, и мое умение более-менее точно попасть в басовую партию “Smells like teen spirit” меня им не делало. С другой стороны, думал я своим помраченным рассудком, что я теряю? Почему бы не сделать за компанию очередную глупость?
В общем, когда у нас закончился виски, а сигареты остались только у Генриха, который обладал удивительным свойством в любой ситуации доставать откуда-то новую пачку, как фокусник кролика, а также когда мы с Максом совсем вмерзли в кресла, решение было принято окончательно. Ежедневный поезд на Москву уходил в шесть вечера, мы договорились, что в 5:30 встречаемся на вокзале, и почему-то нас совсем не парило, будут ли билеты, где взять денег на первое время, а главное, что вообще мы будем там делать. Глядя на себя, я с одной стороны страшно удивлялся, почему я так клюнул на нелепое предложение пьяного Макса, а с другой я почему-то был твердо убежден, что это – правильно. А это значит, завтра мы точно купим билеты, Макс протрезвев не покрутит пальцем у виска, никто из нас не опоздает, никто не струсит в последний момент. Это значит – судьба. Это значит – еще одно дурацкое пафосное слово – суждено.
Я заставил себя подняться на нетвердых ногах с насиженного места, постаравшись не навернуться с козырька вниз, помог не навернуться Максу, а Генрих отмахнулся от нас и остался сидеть снаружи, меланхолично докуривая очередную сигарету. Рептилии не мерзнут.
Перед тем, как уползти внутрь, в тепло, я оглянулся и увидел, как еще один поезд отсюда туда проехал по горизонту светящимся рядом желтых окошек, и я четко представил, как завтра вглядываюсь изнутри в темноту за стеклом, тщась разглядеть в темноте уродливое двухэтажное здание на высоком берегу за рекой и одинокого Генриха в своем кресле на бетонном козырьке над крыльцом.
* * *
Тяну дверь на себя и вхожу внутрь. Зал пуст, три столика у окна, задернутого плотной пыльной шторой, четыре – в глубине. Небрежно придвинутые стулья, тщательно протертые деревянные столы, кое-где даже лежат картонные кругляшки под пивные кружки – ощущение, что посетители или только разошлись, или вот-вот нагрянут. Во всю дальнюю стену – стойка бара, за ней деревянные полки до потолка, заставленные бутылками. Любой ценитель алкоголя убил бы за такую коллекцию – здесь есть все напитки, про которые я когда-нибудь слышал, и вдвое больше тех, про которые не слышал никогда. Как всегда ровно посредине за барной стойкой, стоит Рон, флегматично протирая стаканы полотенцем.
? А, это ты, ? говорит он, не поднимая глаз.
Сколько я здесь не был – месяц, год? Черт знает, с чувством времени у меня вообще не фонтан, а в этом месте – и подавно.
Я сдираю с себя насквозь мокрую куртку и вешаю ее на спинку стула, поближе к камину, но то, что под курткой ничуть не суше. Шлепаю промокшими кедами по деревянному полу к барной стойке, оставляя за собой влажные следы. Рон наконец поднимает глаза и смотрит на меня взглядом недовольной уборщицы.
? Чертовски рад тебя видеть! ? искренне говорю я.
? Ага. ? Рон откладывает полотенце, берет один из только что протертых стаканов и ставит передо мной. ? Что будешь?
? Как всегда. Можешь не спрашивать, я все равно не помню название.
Рон достает примостившуюся где-то между ХО и чем-то очень ирландским, очень односолодовым и очень дорогим неприметную квадратную бутыль без этикетки. Я усаживаюсь на высокий табурет напротив него. Стакан передо мной, он наполнен светлой янтарной жидкостью, на дне чуть заметно пляшут блики, как будто от лучей отсутствующего здесь солнца. Из стакана пахнет хорошим виски, и еще чуть-чуть морем, дождем и только что скошенной травой. Делаю первый, самый большой глоток, горло обжигает, но совсем немного. И практически сразу чувствую, как тепло разливается от горла вниз, а замерзшие руки, промокшие насквозь ноги, мокрую холодную одежду, прилипшую к телу, чувствовать наоборот перестаю. Хочется уже закрыть глаза, повесить на физиономию умиротворенную улыбку и сидеть так, словно сфинкс, до конца времен. При этом голова остается удивительно трезвой и ясной, и после второго глотка, и после третьего – уже маленьких, смакующих вкус.
